– Полуголый и умирающий от голода? Вот дураки!
– Для них мы словно прибыли из другого мира… Мы не такие, как они, аркебуза приводит их в ужас, и тысяча наших солдат загонит их в угол, особенно если привезет с собой лошадей. Но будет очень жалко.
– Жалко? – удивился Гусман Боканегра. – Почему это жалко? Это дикари, которых мы обязаны привести к истинной вере, заставить их служить королю, потому что, по сути дела, это даже не человеческие существа. Они такими кажутся, но у них нет души.
Алонсо де Молине не был настроен обсуждать такую непристойную тему. Он предпочел закончить разговор и устроить отдых, поэтому они ограничились тем, что отпустили пленника-туземца и немного вздремнули; они были уверены, что хотя бы этой ночью опасность им больше не угрожает.
На следующий день Гусман Боканегра пребывал в крайне тяжелом состоянии, особенно его мучили язвы на ногах: вид у них был просто отталкивающий. На них все время садились мухи, и матрос, который едва мог ходить, без конца проклинал свинскую страну и тот час, когда ему пришло в голову здесь остаться.
– Весь этот Новый Свет – не более, чем мираж и фигня, – говорил он. – Взять бы и плюнуть в рожу тому, кто убедил меня приехать. Надо было мне остаться дома, ведь чтобы жить в нищете любое место подойдет.
– Многие сколотили здесь состояние, – напомнил ему андалузец.
– А еще больше народа померло от отвращения… Жара, дикари, москиты, лихорадка, змеи… А теперь еще и это!.. Где это видано, чтобы, просто переспав с женщиной, человек начинал гнить заживо?.. В Новом Свете. Только в Новом Свете!
Алонсо де Молина не мог ничего на это сказать, поскольку впервые столкнулся с проявлениями странной и ужасной болезни, и то, что половое сношение может оказаться гибельным, было для него абсолютной новостью.
Тем не менее Чабча Пуси выразился гораздо определеннее, и вечером того же дня, едва только взглянув на Гусмана Боканегру, он тут же понял, в каком состоянии тот находился.
– Этот человек представляет опасность, – сказал он. – Хворь им полностью овладела, и в таком состоянии ему не позволят войти в Куско. Он попал в руки Супая.
– Ты говорил, что кому-то из знахарей удавалось вылечить хворь.
– Только не тогда, когда болезнь так запущена. Все, что он может сделать, – это заразить того, кто к нему приблизится, и тот факт, что Виракоча таким вот образом оказался во власти Супая, сыграет на руку Яне Пуме, чтобы с тобой покончить. Подумай об этом!
– И как ты предлагаешь мне поступить? Он один из моих людей.
– Нет. Он не такой, как ты, – вынесла приговор Найка, которая присутствовала при разговоре; она с отвращением держалась от матроса на расстоянии, словно это был сам дьявол во плоти. – Он не только болен: по глазам видно, что это нехороший человек. Меня пугает то, как он смотрит.
Испанец и сам заметил, что с того момента, как Гусман Боканегра увидел девушку, выражение его лица изменилось, и он повсюду следил за ней взглядом, будто волк, готовый броситься на жертву, стоит той только зазеваться.
– А дикарка-то хороша! – было первое, что он сказал, увидев Найку. – Очень хороша! Кто она такая?
– Жена кураки. Он важный человек… мой друг.
– Жена этого старика? – рассмеялся тот. – Не могу поверить! Наверняка она будет благодарна, если ей доставят удовольствие. Все дикарки остаются благодарными.
Сидя в ручье, наедине с самим собой, Алонсо де Молина, который пришел искупаться и смыть с себя пыль после долгого путешествия, волей-неволей задумался, а не совершил ли он ужасную ошибку, вызволив Гусмана Боканегру из рук похитителей.
На корабле им почти не доводилось общаться, матрос всегда был нелюдимым и замкнутым, однако на этот раз Молине хватило нескольких часов, чтобы понять, что это человек самого что ни на есть низкого пошиба – из числа тех, что пересекли океан в надежде дать себе полную волю в краях, где почти нет правосудия и вполне можно не держать в узде своих внутренних бесов.
Он не сумел обнаружить в характере Гусмана Боканегры хотя бы толику той любви к приключениям, которая была свойственна даже самым одиозным конкистадорам; всеми его действиями, казалось, управляли самые низменные инстинкты, среди которых особо выделялась невероятная сексуальная распущенность.
Пару раз на протяжении дня – несмотря на свое плачевное состояние и усталость, вызванную долгим переходом, – он удалялся на несколько метров в сторону якобы для того, чтобы справить срочную физиологическую нужду, однако андалузец с удивлением заметил, что в действительности тот занимался мастурбацией.
От Кальи Уаси это обстоятельство тоже не укрылось, и, хотя он был человеком, который редко давал волю эмоциям, Алонсо де Молина все же понял, что тот испытывает растерянность и отвращение.
Что делать с человеком, который до такой степени не мог себя сдержать, что теперь гнил живьем, лишился самоуважения и которому наверняка запретят вход в столицу?
Они все пытались найти ответ на этот вопрос, но его не было.
Должно быть, путешествие в ад вполне может выглядеть как возвращение через пустыню черных песков: удушливый зной, а в паланкине несут больного и дурно пахнущего человека, от которого стараются держаться подальше даже измученные носильщики, словно опасаясь, что от простого прикосновения им передастся ужасная «хворь Супая».
Найка уступила больному единственный оставшийся паланкин и конечно же отказалась снова в него садиться, поскольку вонь, кровь и гной словно заразили его, как только там побывал Гусман Боканегра.
Поэтому девушка шла пешком – миниатюрная и хрупкая, но при этом сильная и бодрая. Она старалась сохранять хладнокровие, хотя и не могла не признать, что присутствие матроса вызывает у нее глубокое беспокойство, и детская восторженность, которую она испытывала до его появления, рассеялась в пыльном и жарком воздухе побережья.
– Мы не можем появиться с «этим» в Куско… – неустанно повторял Чабча Пуси, тяжело шагая рядом с Алонсо де Молиной. – Он представляет опасность.
– И что же мне делать? Оставить его здесь на съедение мухам? Если бы у него была проказа, я бы мог не разводить церемоний. Сказал бы ему: «Боканегра, ты заразился, и тебе прекрасно известно, что в любой стране зараженных проказой в обязательном порядке изолируют…» Но ты же сам говоришь, что эта болезнь передается, только если заниматься любовью. Если он ею не занимается, опасности нет.
– Ты что, собираешься постоянно за ним следить? Обрати внимание, как он смотрит на Найку… Если бы нас здесь не было, он бы на нее набросился, потому что это сумасшедший, способный изнасиловать кого угодно… – Курака остановился и схватил андалузца за локоть, чтобы заставить обернуться и посмотреть на него. – Я не могу с этим смириться! – воскликнул он. – Ты знаешь, как я тебя ценю, но не могу смириться с тем, что гниющая тварь свободно расхаживает по свету. Он причинит много зла.
– Но ведь он испанец!.. – возразил Молина. – Я обязан ему помочь.
– Почему? Из патриотизма – так ты отказался от родины, или из дружбы, хотя он никогда не был твоим другом? Вот я действительно считаю себя твоим другом, и ты знаешь, что я сделал бы ради тебя намного больше, чем ради любого инки, потому что на самом деле важны люди, а не место, в котором они родились.
– Он во мне нуждается. Сейчас я его единственная надежда.
– Ты заблуждаешься. У него уже не осталось никакой надежды.
Андалузец прекрасно знал, что Чабча Пуси прав, однако несмотря на это, считал себя неспособным бросить на произвол судьбы ходячего мертвеца, относительно которого, к несчастью, не было ясно, проживет ли он год, месяц или неделю.
Сам Боканегра, по-видимому, прекрасно осознавал свое положение, не питал иллюзий относительно будущего, и поэтому прямо об этом и сказал во время очередной остановки, которую пришлось сделать измотанным носильщикам.
– Зря вы затеяли это дело, капитан… – насмешливо сказал он. – И вам плохо: приходится возиться с хворым, – и мне, поскольку я уже свыкся с мыслью о том, что помру в этой дыре, а теперь должен бороться с глупой иллюзией жизни. – Он протяжно свистнул, что можно было счесть как знаком смирения, так и воодушевления. – Вот если бы я мог покувыркаться с этой девчонкой! Черт! – воскликнул он. – Помереть за этим делом – замечательный конец для такого типа, как я.
– Больше даже не заикайся о Найке… – остановил его андалузец, подавляя закипающий гнев. – Ее муж – мой лучший друг; я ему жизнью обязан.
– А я – нет!.. – хохотнул матрос. – Бросьте, капитан, не стоит читать мне мораль!.. В конце концов, это всего-навсего дикари. Мы-то с вами люди цивилизованные… Помогите мне подобраться к этой кукле и сможете гордиться, что поспособствовали соотечественнику счастливым отправиться на тот свет.
– Забудь о ней! И не вздумай прикасаться к женщине, пока не выздоровеешь. Я найду того, кто тебя вылечит.
– Вылечит? – с неподдельным удивлением спросил матрос. – Не смешите меня! Возможно, я безграмотный и сумасшедший, только не дурак. Видите эту язву? Она воняет гниющей плотью и скоро дойдет до кости. Уверен, никто никогда не сумеет ее восстановить; я уже покойник, я это знаю.
– В таком случае, почему бы тебе не попытаться снискать к себе расположения Всевышнего и постараться умереть, пребывая в мире с самим собой и остальными?..
– Потому что я слишком долго плавал, чтобы верить в Бога; в мире с самим собой я пребываю, лишь когда трахаюсь, а остальным до меня нет дела, а посему мне на них тоже наплевать. Моя мать была портовой шлюхой, я вырос в грязи, всегда жил в нищете, но успел, по крайней мере, четыре месяца побыть королем… Думаю, будет неплохо, если моя нелепая история на этом закончится, и единственное, о чем прошу, так это завершить ее, как всегда мечтал: с красоткой между ног.
– Боюсь, это невозможно.
– Посмотрим.
– Предупреждаю тебя, Боканегра… – Тон голоса Алонсо де Молины не оставлял места сомнениям. – Если приблизишься к Найке – ты мертвец.