Тот бросил на него насмешливый взгляд:
– Больше, чем есть?
– Брось его здесь!.. – умолял Калья Уаси; не поняв ни слова из их разговора, за которым следил на расстоянии, он, похоже, прекрасно уловил самую суть. – Оставь ему воды и еды, а сами пойдем дальше.
– Не могу.
– Это все равно, что нести на ладони скорпиона, – спокойно заметил офицер. – Когда меньше всего ждешь, он вонзает в нее жало… И выпускает яд.
– Да знаю, но все равно не могу его бросить. Он же явится мне во сне, умоляя вернуться и спасти его. Я ведь так и не выяснил, как он это делает, но он превращает мне ночи в кошмары, и думаю, что не смогу долго это выносить.
– Кошмары рассеются с наступлением нового дня… – прозвучало в ответ. – А зло, которое он может тебе причинить, возможно, не рассеется никогда.
– Придется рискнуть.
Инка ничего на это не сказал: при его образе мыслей у него в голове не укладывалось, что кто-то подвергает себя такому риску ради чего-то, что того не стоит, – и ограничился тем, что приказал заупрямившимся и недовольным носильщикам снова отправляться в путь, поскольку желал выйти из зоны гнетущих черных песков до наступления вечера.
Послышался легкий ропот недовольства, однако авторитет инкского офицера по-прежнему оставался непререкаемым, и они с неохотой подняли паланкин, чтобы возобновить тяжелейший поход в направлении на юг.
И все-таки носильщики что-то замышляли. С наступлением ночи они разбили лагерь в том самом месте, где их закидали камнями двумя ночами раньше, набрали хвороста и безропотно развели костер, но как только пустыня потонула во мраке, исчезли в темноте, словно их никогда и не было.
– Я не могу их винить… – покорно сказал курака. – Они боятся, что «хворь» может передаться их семьям, потому что они люди темные, которым никак не втолкуешь, что Супай наказывает лишь тех, кто спит с зараженным… – Он кивнул в сторону Гусмана Боканегры, который завороженно глядел на пляшущие языки пламени. – В его состоянии он не сможет подняться в горы пешком. Вспомни, даже тебе это было трудно.
Алонсо де Молина вонзил взгляд в жалкую фигуру матроса и спросил себя, что за мысли сейчас вертятся в голове этого человека, который знает, что находится далеко от своего мира, смертельно болен и отвергаем окружающими, и вновь испытал странное чувство отвращения и жалости, которое испытывал с той самой минуты, как обнаружил бедолагу в заброшенном городе.
Все в нем отталкивало, начиная с его тела и запаха и заканчивая тем, как он говорил и как держался, но в то же время его словно окружала аура фатализма, человека, смирившегося со своей печальной участью вечного изгоя.
Время от времени Боканегра переводил взгляд на свои ноги, покрытые глубокими гнойными язвами, и даже не пытался отгонять тучи насекомых, которые слетались копошиться в них, или выковыривать червей, которые ели его при жизни. Он стоически смирился со своей ролью обитателя тела, которое, по идее, уже какое-то время должно было лежать в земле, но при этом был одержим навязчивой идеей овладеть женщиной, прежде чем счесть себя окончательно умершим и похороненным.
– Возможно, его жизнь стоит меньше, чем какая-либо другая… – почти шепотом согласился испанец. – Только вот, наверно, именно поэтому ею так трудно распорядиться. Я убивал людей, которые в тысячу раз больше заслуживали того, чтобы им сохранили жизнь, только осознание этого мне ничего не дает. Я не знаю, что делать, – заключил он.
– Ничего не делай, – спокойно посоветовал Чабча Пуси. – Завтра, когда мы полезем в горы и он увидит, что ему не хватает сил, он сам и определится.
Но Гусман Боканегра определился гораздо раньше, потому что, когда через какое-то время Алонсо де Молина протянул ему миску с едой, он вдруг набросился на него и повалил на пол, а затем подскочил к аркебузе, зарядил ее с поразительной ловкостью и наставил на оторопевшего андалузца, не успевшего как-то отреагировать.
– Не делайте глупостей, капитан!.. – угрожающе прохрипел он. – Не вынуждайте меня вас убивать.
– Чего ты хочешь?
– Закончить по-своему. Я видел эти горы и знаю, что нипочем не доберусь до вершины. Мое время истекло, но я хочу уйти с удовольствием… – Он кивнул в сторону Найки, которая с волнением наблюдала за происходящим, вцепившись в руку кураки. – Ей не стоит бояться: я не причиню ей вреда. Я хочу лишь приятно провести последнюю ночь, а затем сам же и разнесу себе мозги. – Он с горечью улыбнулся. – Разве я многого прошу? Последнее желание приговоренного, вот и все.
– Ты спятил? – спросил Алонсо де Молина, медленно поднимаясь. – Если ты до нее дотронешься, то заразишь ее своей болезнью. Она именно так и передается.
– Не говорите ерунды!
– Это точно! Они это знают. Ты навсегда ее погубишь.
– И что мне до этого? Я лишь верну им подарочек… – он повернулся к девушке. – Эй, ты! – крикнул он. – Иди-ка сюда! Пойдем прогуляемся.
– Не двигайся! – приказал андалузец, останавливая его властным жестом. – Никуда ты не пойдешь… Послушай, Боканегра! – попросил он. – Не делай глупостей. Даже если ты меня убьешь, Калья Уаси тебя прикончит. У тебя ничего не выйдет… Подумай сам!
– Уже подумал, – уверенно ответил матрос: судя по всему, он решил идти напролом. – Мне-то терять нечего, другое дело – вам; не думаю, что вы настолько глупы, чтобы позволить себя убить ради дикарки. Стойте где стоите, и обещаю, что я скоро вам ее сюда верну.
– Нет! – Алонсо де Молина положил руку на рукоятку своего меча и начал нарочно медленно вытаскивать его из ножен. – Никого ты не коснешься, даже переступив через мой труп… Калья Уаси! – окликнул он. – Приготовь свое копье. «Труба громов» убивает всего один раз. Как только я упаду, прикончи его… Ты меня слышал?
– Я тебя слышал, – спокойно ответил инка, сжимая оружие. – Я готов.
– Зачем вы пытаетесь усложнить мне дело? – с горечью спросил Боканегра. – Я в жизни никого не убивал… Клянусь! Ни разу, и мне не хотелось бы убивать товарища в свою последнюю ночь.
– Ну так опусти оружие.
– Нет!
– Пожалуйста…
– Я сказал нет!
Алонсо де Молина, который уже полностью вытащил из ножен свой широкий острый меч, стоял, крепко сжав рукоятку в руке, в полутора метрах или чуть больше от матроса, и не сводил взгляда с его глаз, зная, что сумеет уловить – на несколько мгновений раньше – момент, когда тот решится выстрелить.
Он не боялся аркебузы. Он был хорошо с ней знаком и знал, что, пока колесико замка повернется и иссечет искру, он на таком близком расстоянии успеет увернуться, но опасался реакции Боканегры; тот, уже понимая, что не осталось никакой возможности осуществить свое желание, был готов покончить с делом как можно скорее.
Вот это он и прочел в его глазах: немую просьбу, чтобы Молина принял решение и не заставлял его и дальше влачить столь жалкое существование, – и когда наконец андалузец поднял меч, он был уже абсолютно уверен в том, что матрос не имеет ни малейшего намерения защищаться, и поэтому быстрым, сильным и точным ударом отрубил ему голову, которая на несколько секунд как будто зависла в воздухе – и медленно откатилась прямо в костер, где редкие волосы и рыжеватая борода вскоре начали обгорать.
Страна казалась уже другой.
Армия Уаскара под командованием Лиса-Атокса дважды была разбита войсками Атауальпы во главе с Руминьяуи, Кискисом и жестоким генералом Каликучимой[58], который отдал приказ казнить любого – мужчину, женщину, ребенка или старика, при малейшем подозрении в симпатиях врагу.
Пока Инка пытался вновь собрать своих сторонников вокруг Хаухи, оставив большую часть севера Империи в руках мятежников, его брат уже праздновал победу в Кахамарке и набирал новые силы, которым обещал отдать на разграбление Куско с его сокровищами, а тем, которые сохраняли верность существующему порядку, обещал, что они с момента окончательной победы займут жалкое положение рабов победителей.
Это была братоубийственная и беспощадная война, и над гражданским населением юга нависла угроза грабежей, поскольку постоянно доходили тревожные вести о бесчинствах солдат Каликучимы во время его неудержимого продвижения вперед.
Улицы столицы выглядели полупустынными, так как годные к военной службе мужчины были призваны, а жены или отпрыски знати прятались в своих дворцах или искали убежища в глухих деревушках, в ожидании результата решительного сражения, которое уже назревало и которому многие прочили мрачный финал.
Начались перебои с продуктами (их припрятывали, страшась будущего), царила растерянность, возникла даже угроза беспорядков – и это в городе, который славился своим спокойствием, – поскольку впервые появились группы мародеров, которые начали действовать все смелее по мере того, как обнаруживали, что их грабежам уже никто открыто не противодействует.
– Это конец… – таковы были первые слова Чабчи Пуси, когда он устало опустился на скамью во внутреннем саду своего дворца. – Конец Тауантинсуйю, потому что я знаю Атауальпу и думаю, что он вряд ли способен добиться восстановления порядка, который так долго устанавливали. Это все равно что разбить красивый кувшин: никто никогда не сможет собрать все до единого осколки.
– Возможно, Уаскар еще победит, – решил подбодрить его испанец. – У него по-прежнему больше людей.
– Армии формируют не только люди… – изрек Калья Уаси: чувствовалось, что он пребывает в крайней растерянности. – Необходима дисциплина, воодушевление и способные генералы, и из всего перечисленного мы, к несчастью, лишены Кискиса и Руминьяуи, это настоящие военные умы Атауальпы, и Каликучимы, палача. Атокс против них – все равно что ребенок.
– Говорят, Уаскар сам встал во главе своих войск.
– А что он понимает в сражениях? Я солдат и сражаюсь совсем по-другому, когда доверяю тому, кто мной командует. С Руминьяуи или Кискисом я пошел бы хоть на край света; с Уаскаром старался бы лишь спасти шкуру. Вот в чем разница.