– Должно быть, она была незаурядной женщиной.
– Такой ее сделал мой отец. Они проводили ночи, закутавшись в одеяло и наблюдая за движением звезд, и часто, когда я вставала, я обнаруживала, что они так и заснули, обнявшись и глядя в небо. – Она грустно улыбнулась. – Мне нравилась та жизнь. Никто никогда не был так счастлив, как я в секретном городе.
– Почему же ты его покинула?
– Там могут жить лишь ученые, их жены, слуги и маленькие дети. Когда ребенку исполняется двенадцать, он должен уйти, потому что нельзя допускать, чтобы население города росло. Там не слишком много террас для возделывания, а город должен сам себя обеспечивать, потому что в противном случае придется обеспечивать себя извне, а это раскрыло бы секрет его местоположения.
– А тебе оно известно?
– Точно – нет. Когда мы его покидали, нам завязали глаза, а затем неделю водили по сельве и горам и в конце передали солдатам, которые доставили нас в Куско. Быть проводником или охранником секретного города – этой чести удостаиваются офицеры, которые за годы службы проявили наибольшую отвагу и доказали верность Инке.
– Любопытно… – сказал андалузец. – Хотя это замечательная идея – сохранить в тайне саму суть культуры, готовой к возрождению, какими бы ни были повороты Истории. Когда мавры вторглись в Испанию и казалось, что они обосновались в ней навсегда, в сердце астурийских гор остался редут, откуда началась Реконкиста, потому что горстка людей сумела сохранить там дух христианства. Если подумать, то ваш секретный город – это своего рода Ковандонга на случай наступления тяжелых времен. Что и говорить, вы ужасно дальновидный народ.
– «Они» ужасно дальновидный народ, – уточнила девушка. – Не забывай, я всего лишь наполовину инка и похожа на мать. В моих венах течет больше мятежной крови, чем покорной. Поэтому я уверена, что когда-нибудь вернусь в сельву. В Куско я задыхаюсь.
– Боюсь, в Куско очень скоро задохнемся мы все, если добрый молодец Атокс не пошевелится… – с иронией заключил андалузец. – Если завтра произойдет сражение, совсем скоро здесь появится Каликучи, Кучикима или как там зовут это чудовище, которое готово перерезать нам горло. И чтобы помешать его приходу, единственное решение, которое приходит мне в голову, это сжечь треклятый мост.
– Ни один житель Куско никогда не подожжет Уака-Чака, – уверенно сказала Найка. – Куско – это «пуп», а мост – пуповина, которая соединяет город с миром, от которого он получает питание и которому дает жизнь. Инку ничего не стоит умереть за Куско, потому что, если бы Куско погиб, Земля и все ее обитатели тоже бы погибли.
– Ты в это веришь?
– Нет.
– Вот это да! Нас, по крайней мере, двое. Куско – всего-навсего город, а мост – всего-навсего мост. – Он протянул руку и кончиком пальца лишь слегка коснулся ее предплечья, словно боясь ее сломать. – Давно хочу у тебя кое-что спросить, – добавил он. – Почему ты вышла замуж за Чабчу Пуси?
– Все очень просто… – ответила она с легкой улыбкой, которая делала ее еще более красивой. – Когда я оказалась в Куско, меня оставили под его присмотром в ожидании, когда апопоньяка – тот, кто отбирает девочек, которые должны стать девственницами Храма Солнца, – произведет отбор. Большинство девочек очень хотели стать ньюста, поскольку это первый шаг к тому, чтобы стать наложницей Инки, а затем женой кого-нибудь из членов королевской семьи, но мне этого совсем не хотелось.
– Почему?
– Потому что мать воспитала меня совсем по-другому. Для нее стать наложницей Инки – это не большая честь, а худшее унижение, и поэтому в день отбора я изменила внешность: покрасила зубы в черный цвет, забинтовала грудь и испачкала волосы, так что при виде меня апопоньяка чуть не упал в обморок… – Она лукаво улыбнулась. – Самое сложное было не засмеяться, стоя перед ним.
– А что Чабча Пуси?
– Он был как отец: добрый, справедливый и ласковый. Я знала, что, если в скором времени не выйду замуж, мне назначат мужа «официально»: какого-нибудь глупого парнишку, который быстро наделает мне кучу детей, а когда я стану некрасивой, найдет себе жену помоложе. Однажды Чабча предложил мне стать его последней и окончательной женой, и я согласилась. Мой отец все понял и не стал возражать.
– Ты часто видишься с отцом?
– Ему разрешили присутствовать на моей свадьбе, но потом он вернулся в город, и теперь вряд ли когда-нибудь его покинет. Ему там хорошо.
– А тебе хотелось бы вернуться?
– В город?.. Очень, но я смогла бы это сделать только как жена какого-нибудь важного ученого, а я уже не могу стать чьей-то женой, кроме Чабчи… – Она помолчала. – Или твоей.
Храмы очень скоро переполнились людьми, поскольку те, кто еще оставались в городе, пришли поклониться богам, молча помолиться о том, чтобы те оказали высшую милость, ниспослав великую победу над кровожадными полчищами бастарда Атауальпы.
Эта торжественная демонстрация веры произвела на испанца огромное впечатление: не было слышно ни звука – ни голоса, ни шепота, ни стона, – и в тишине холодной кусковской ночи миллионы крохотных мигающих огней словно пытались привлечь внимание небес к стольким несчастным, приговоренным к гибели.
Больше всего его поразили застывшие лица и непроницаемые взгляды: этот народ словно родился под несчастливой звездой вечного страдания; народ, раздавленный неподъемным грузом мощной природы и истории вековечного угнетения и несправедливости, и эта несправедливость доведена сейчас до последнего предела: когда приходится расплачиваться за глупые ошибки тирана.
Даже дети не плакали: они словно какое-то время назад исчезли с лица земли, – и андалузец внезапно осознал, что с тех пор, как вернулся в столицу, не видел ни одного ребенка.
Дети не играли на площадях, не бегали по улицам, и этой ночью их тоже нигде не было видно, одни только старики и женщины стояли на коленях перед богами, прося защиты, которую уже больше никто не мог им предоставить.
Они были похожи на отару овец, притихших в ожидании волчьей стаи, или на рыб, которые еще дергаются на песке, но уже не имеют сил в последний раз ударить хвостом, мертвые при жизни; это было самое страшное зрелище коллективной обреченности, с которым когда-либо приходилось сталкиваться человеку. Они напомнили ему «дикарей», пойманных во время карательных экспедиций в глубь Новой Гранады: сбившись в кучу, те смотрели широко раскрытыми от ужаса глазами на огромных людей в металлических одеждах, которых их первобытное сознание превращало в голодных великанов, готовых съесть их с потрохами.
Однако непроницаемые лица инков не выражали даже страха, и если они и плакали, то плакали в себя, затопляя горем сердце и все внутри, не позволяя своей боли увеличить боль соседа, потому что эта раса с незапамятных времен была воспитана в твердом убеждении, что место чувствам – в самой глубине души.
Подавленный Алонсо де Молина сел в углу Уакапайты, открытой площади, которая была самым центром города, который в свою очередь считал себя центром мира, и медленно обвел взглядом золотые цветы и листья, раненные пляшущим пламенем небольших огоньков, они поблескивали в темноте, и головы тех, кто собрался здесь, чтобы помолиться в надежде, что громкий вопль их невероятного безмолвия поднимется прямо в скрытое от глаз обиталище богов.
Появилась луна.
Это была огромная луна; та прекрасная луна, которую Виракоча выловил из бездны озера Титикака, и которая согласно легенде в течение тысячи лет была намного ярче самого Солнца, пока оно, позавидовав ее блеску, не швырнуло ей в лицо горсть пепла, навсегда затуманив ее несравненную красоту.
Тысячи взоров обратились к ней, словно желая похитить у нее часть этого сияния, ища на ее лице, всегда таком милом и приветливом, какой-то знак, улыбку, легкое указание, которое давало бы слабую надежду на то, что грядущий день не станет, вопреки предсказаниям, самым горьким в истории Куско, а принесет городу городов новую славу и блеск.
Однако луна инков выглядела такой же бесстрастной, как они сами, и никто не был способен ни раскрыть ее тайны, ни предсказать, появится ли она или нет в следующую ночь над горами, окрашенная кровью.
Вскоре Калья Уаси вынырнул из глубины Кисуараканчи и, присев на корточки рядом с испанцем, долго молчал. Наконец, не сводя взгляда с одного огонька, который его словно заворожил, тихо сказал:
– Я встретил старого товарища… Он дезертировал, потому что Уаскар расположился в верховьях Апуримака таким образом, что, если Руминьяуи решит атаковать с фланга, он тем самым развернет его спиной к пропасти, лишив возможности маневра. В этом случае пращникам и лучникам лишь останется двинуть вперед свои ряды, чтобы в итоге сбросить Уаскара вниз. Это будет бойня.
– А что Атокс?
– Никто не знает. По-видимому, сидит в своей палатке или дезертировал.
Алонсо де Молина кивнул в сторону сотен мужчин и женщин, продолжавших молиться.
– Что будет с ними? – спросил он.
– Если Кискис придет первым, некоторые спасутся. Если Каликучима – тогда большинству перережут горло, потому что он родился на севере и ненавидит Куско и все, с ним связанное. Ему хотелось бы сровнять город с землей и сделать столицей Кито. Поэтому вероятнее всего, что как только сражение закончится, он форсированным маршем двинется сюда, чтобы Кискис или же сам Атауальпа не смогли его удержать.
– И при этом никто не отважится перерезать этот проклятый мост, – посетовал испанец. – Безумцы!
– Я, – решительно сказал инкский офицер. – Я отважусь.
Тот взглянул на него с удивлением:
– Ты это серьезно?
– Абсолютно. Я над этим думал. Возможно, боги меня проклянут, или, может, я войду в историю как самый отъявленный негодяй, но, если это может помешать Каликучиме прийти раньше всех и сровнять город с землей, дело того стоит. Если ты решишься, рассчитывай на меня.
– Уже решил. Мы можем взять с собой порох и взорвать мост, как только станет ясно, что этот мерзавец приближается. Я не верю в проклятие богов, и меня не волнует, что я навсегда войду в вашу историю.