– Ты останешься с нами?
– Если не помешаю и у вас найдется лишняя порция еды. Я могу рассчитывать лишь на объедки, а если их не окажется, мне останется только поблагодарить богов, потому что один день голода здесь означает, что ты проведешь на один день меньше в ледяных пещерах центра земли… – Он помолчал. – Тут ведь вот что еще: после разгрома моего повелителя Уаскара я перестал принадлежать к дому Инки и потерял место под Солнцем, которое мне было гарантировано. Со вчерашнего дня я подчиняюсь тем же законам, что и самый простой крестьянин, и мои грехи могут привести меня в ад. Раньше мне незачем было беспокоиться по этому поводу, однако сейчас такая вероятность меня ужасает.
Испанцу хотелось бы возразить, что это, вне всякого сомнения, нелепая форма восприятия жизни, вечного спасения или смерти, но он понимал, что сейчас не время спорить и единственное, что по-настоящему требуется его другу, это тишина и покой, чтобы свыкнуться с мыслью, что он только что стал парией и должен отрешиться даже от самых глубоких чувств к любимым существам.
Несколько его рабов, узнав, что, начиная с этого момента, они свободны и с домом кураки Акомайо их больше ничего – к счастью или к несчастью – не связывает, решили отправиться назад в Куско, хотя большинство предпочли и дальше спасаться бегством: они не могли без страха думать о том, что сейчас творилось в городе. Эти бедные люди привыкли к тому, что другие принимают за них решения, от которых зависит их будущее, и поэтому совсем растерялись, когда ужасные события – как раз те, что происходили сейчас, – нарушили жизненный уклад, который столетиями традиционно не претерпевал значительных изменений.
Двое тащили пушку, которую Алонсо де Молина отказался бросить в Куско, а остальные несли провизию – с тем невероятным упорством, которое они демонстрировали, когда как в этом случае приходилось подниматься и спускаться по крутым склонам.
Перед ними открылась величественная Восточная Кордильера – последняя граница, которая отделяла плоскогорья от бескрайней амазонской сельвы, и в некоторых глубоких долинах этого сурового рельефа уже стало заметно тропическое влияние – в форме густых лесов, пышной растительности подлеска и насыщенной влагой жаре, из-за которой с носильщиков пот катил градом.
Калья Уаси все время возглавлял колонну, поскольку был единственным человеком, имевшим некоторое представление о тех местах, в которых они оказались. За ним следовал испанец, девушки, оставшиеся слуги и в конце, всегда на значительном отдалении, – руна, который, тем не менее не выглядел удрученным: напротив, он был невероятно спокоен, в полном согласии с судьбой и с самим собой.
А вот Найка с Шунгу Синчи – так просто испереживались: то и дело оборачивались, чтобы посмотреть, не отстал ли он или не собирается ли их покинуть, – и напоминали испанцу двух маленьких девочек, внезапно обнаруживших, что они осиротели.
В свою очередь верный инкский офицер воспринимал происходящее с невероятным фатализмом, характерным для его расы: он решил навсегда отречься даже от своей собственной семьи, объяснив только, что, начиная с этого момента, может принести им больше вреда, чем пользы.
– Если я не вернусь в свою деревню, – сказал он, – они решат, что я оказался в числе тысяч павших в сражении при Апуримаке, и никто не сможет точно сказать, на чьей стороне я дрался. Моя семья будет жить себе спокойно, потому что курака позаботится о том, чтобы они ни в чем не нуждались. А вот если вернусь – обнаружится, что я был дезертиром, и тогда, скорее всего, нас всех приговорят к смерти. – Он устремил взгляд вперед, на горы, и в заключение сказал: – Я не чувствую себя способным превратиться в руну, но надеюсь найти такое место, где смогу начать жизнь сначала…
Однако существовало ли такое место?
Глядя на адский ряд невероятных вершин, глубоких пропастей, непроходимых лесов и бурных рек, которые возникали у них на пути, Алонсо де Молина уже начал в этом сомневаться. Он не мог себе представить, чтобы хоть какой-то человек, даже эти стойкие инки, смог бы жить в таком суровом и глухом краю вселенной.
Тем не менее время от времени им на глаза попадались крохотные деревеньки, прилепившиеся к склонам далеких гор, или тропинки, говорившие о присутствии незримых местных жителей, видели даже монолитную крепость, стратегически вклинившуюся в ущелье, однако с каждым днем таких признаков жизни становилось все меньше, поскольку Калья Уаси старался поскорее оставить позади все, что могло засвидетельствовать, что они здесь проходили.
– Нам нельзя подвергать себя риску, – сказал он. – Мы не просто группа беженцев, потому что Виракоча всегда бросается в глаза, а ведь вполне вероятно, что у Атауальпы есть особый интерес в том, чтобы его поймать.
– Почему?
– Пророчество-то все еще в силе, и он знает, что ему нипочем не стать тринадцатым Инкой: он будет первым узурпатором, после которого придут «виракочи», которые разрушат Империю. Поэтому ты ему нужен.
– Ну а он мне нужен, как фурункул в заднице. Если он и правда окончательно обоснуется в Куско, мое пребывание в этой стране подойдет к концу. Мне не улыбается всю оставшуюся жизнь провести в бегах.
– И куда же ты отправишься?
– Пока не знаю. – Он показал на остальных, они отдыхали. – Сейчас главное – найти для них безопасное место.
Калья Уаси кивнул в сторону руны, сидевшего в некотором отдалении.
– Вот он уже в безопасности от всего, кроме себя самого. Даже ужасный Каликучима не осмелился бы казнить руну.
– Вне всякого сомнения, этот трюк с руной – отличный способ спасти свою шкуру. Затем, когда минует опасность, вновь отращиваешь волосы и начинаешь жить…
Офицер, похоже, растерялся: было заметно, что он просто не мог поверить своим ушам.
– Никто бы так не поступил, – с досадой, чуть ли не с обидой ответил он. – Объявить себя руной – значит добровольно признать, что обратного пути нет, а вот повернуть назад – это приговорить себя навеки, и первый человек, который раскроет обман, повесит тебя за волосы, и будешь висеть, пока не умрешь. За всю нашу историю не сохранилось ни одного воспоминания о руне-отступнике.
– Значит ли это, что Найка словно бы овдовела?
– Если у нее нет детей, это все равно, что она никогда не была замужем. Начиная с того дня, когда у нее начнутся следующие месячные – что будет означать, что она не беременна, – она свободна взять в мужья кого захочет. – Он помолчал и добавил: – Собираешься на ней жениться?
– Еще рано об этом говорить.
– Тебе же известно, что она этого желает.
Теперь уже Алонсо де Молина кивнул в сторону кураки.
– Я должен его уважать, – сказал он. – Он остается моим лучшим другом, и я не могу бросаться на женщину, которую он любит, когда он все еще помнит ее запах. Даже если бы он умер, пришлось бы выждать какое-то время.
– Он ее уже не любит. Его положение ему этого не позволяет. Он не «существует» и желает быть никогда не существовавшим. Если ты возьмешь Найку в жены, то окажешь ему услугу, поскольку облегчишь ему задачу – стать тем, чем он желает, то есть обратиться в ничто.
– Просто в голове не укладывается.
– Потому что тебе еще не удалось нас понять. Что бы ты ни делал, ты всегда будешь Виракочей.
Это действительно было так. Несмотря на все усилия, Алонсо де Молина был вынужден признать, что по своему мировосприятию он так и остался испанцем из Убеды, которому до сих пор казалась несъедобной пресная еда, но при этом он отказывался лизать каменную соль, как и отказывался принять, что все люди подчиняются капризу Инки, который распоряжался ими, не принимая никаких возражений.
Ему по-прежнему было трудно понять, как эти люди могут жить, никак не обнаруживая своих чувств, или то, что им не позволительны поиски счастья, поэтому ему было далеко до образа мыслей человека, который добровольно решил отречься от всего, чем он до этого был, чтобы оказаться в положении разве что немногим лучше, чем у бродячего пса.
И все же он, руна, был здесь: тихий, сосредоточенный и словно в невидимом коконе, который отделял его от людей и превращал в другое существо, от присутствия которого делалось не по себе и стоило огромного усилия к нему приблизиться.
Почему?
Откуда взялась эта неосязаемая таинственная оболочка, которая постепенно обволакивала Чабчу Пуси, меняя его прямо на глазах?
Его манера говорить, двигаться, его походка и даже манера смотреть, казалось, претерпевали постоянное изменение, и порой у испанца возникало неприятное ощущение, что это какой-то чужак, который безмолвно следует за ними или же, пользуясь тем, что идет в конце, оставляет на ветвях деревьев, пока никто не видит, последние ошметки своей личности.
На рассвете третьего дня он взвалил на плечо маленькую пушку, которую до этого тащили двое носильщиков, и шел, неся ее на закорках в течение всего дня с такой же непринужденностью, с какой Алонсо де Молина нес аркебузу или Калья Уаси – свое короткое копье.
А ведь он был уже не молод и не был человеком, привыкшим с незапамятных времен совершать физические усилия, и тем не менее не создавалось впечатления, что груз его слишком утомляет, если еще учесть, что он питался скудными объедками, оставляемыми слугами.
Доходило до того, что он, по-видимому, полностью отказался от своих самых укоренившихся привычек. Когда все преклоняли колени перед очередным родником из множества встречавшихся им на пути, чтобы выдернуть ресничку и попросить – согласно древним традициям, – чтобы он никогда не пересыхал, он проходил мимо, даже не взглянув на них, так же как переходил через ручьи и реки, не останавливаясь, тогда как следовало отдать им дань почтения.
Ни один местный житель не осмеливался переходить вброд реку, какой бы незначительной она ни была, не зачерпнув вначале рукой воды и не попросив ее тихонько не причинять ему никакого вреда, и это было так привычно, что даже Алонсо де Молина останавливался и ждал, пока они проделают этот ритуал, а вот руна словно намеренно его игнорировал, и если бы река вдруг оказалась глубокой, он бы утонул, потому что тяжелая пушка утянула бы его на дно.