Испанца беспокоило, что тот может утонуть или броситься в какую-нибудь из опаснейших пропастей, которые они постоянно обходили по краю, однако создавалось впечатление, что подобно тому как руна старался держаться в стороне от законов природы, так и они решили игнорировать его тем же способом.
– Страна сумасшедших!.. – то и дело бурчал андалузец, яростно скребя густую бороду. – Все сумасшедшие! Где это видано, чтобы кто-то расхаживал с пушкой на плече, словно это попугай?.. Все сумасшедшие!
Но самым сумасшедшим из всех был ландшафт.
Ущелье следовало за ущельем; горы были словно с ожесточением рассечены яростным циклопом в упорном стремлении нарезать их, как огромный батон хлеба, и за каждой впадиной следовал очередной гребень, а за ним – другая пропасть, еще более глубокая, чья противоположная стена почти на расстоянии брошенного камня уходила вверх в поисках очередной вершины.
Вот почему в результате нескольких дней такого тягостного перехода они продвинулись вперед всего ничего – несколько минут птичьего полета – и, взглянув сверху окрест и увидев, что все горизонты заполнены такой же чередой суровых вершин, они испытывали что-то вроде немого ужаса или неодолимого бессилия, и хотелось лишь одного – чтобы покой смерти принес какой-то отдых.
Далеко внизу, в глубоких ущельях, влажная и изнурительная жара становилась душной: можно было подумать, что за последние три столетия туда не поступал свежий воздух, – в то время как на вершинах ледяной ветер пробирал до костей и вынуждал выбивать зубами чечетку.
А потом начались большие дожди. Это случилось в тот день, когда они разглядели далеко-далеко конец Кордильеры и рождение глубокой впадины, которая уходила умирать в бескрайние восточные леса – зеленые влажные сельвы, из которых наступали, словно армии, компактные массы густых туч и, останавливаясь возле склонов высоких гор, выливали там свой груз воды.
– Там, восточнее, полгода дождь, полгода ливень… – изрек Калья Уаси. – Не существует никакого перевала, через который можно попасть на равнины, поэтому будет лучше, если мы снова поищем русло Урубамбы.
Они оставили далеко на западе мощную крепость Ольянтайтамбо, – обойдя ее стороной, – которая защищала Куско от маловероятных вторжений: вдруг кто-то нагрянет, пробравшись по руслу великих рек, которые несли свои воды в бассейн Амазонки, – и легко было себе представить, что даже кондоры решили покинуть суровый край, где нет ничего, кроме потрясающих видов, отчаяния и смерти.
Запасы еды таяли, а носильщики уже давно пали духом: им даже полчища Каликучимы теперь казались менее жестокими, чем эти мрачные горы без горизонта, и Алонсо де Молина понял, что им надо искать реку Урубамба, иначе они рискуют никогда не выбраться из этого ужасного лабиринта.
Как всегда, руна был единственным человеком, который, похоже, не страдал из-за бесконечных невзгод, которые им приходилось терпеть, и продолжал подниматься и спускаться по скалам с пушкой на закорках так же непринужденно, будто прогуливался налегке по прекрасным холмам в окрестностях Куско.
– Откуда только он берет силы?
Найка, которой был адресован вопрос, лишь пожала плечами, признавая свое невежество:
– Не знаю, потому что не было такого случая, чтобы женщина стала руной, – она грустно улыбнулась. – «Руна» значит «мужчина», и поэтому нам отказано в праве от всего отрешиться. На самом деле, я считаю, что мы бы и не стали этого делать, потому что нужно быть законченным эгоистом, чтобы суметь забыть всех, кого ты до этого любил.
– Чабча Пуси поступил так не из эгоизма, а из великодушия.
– Великодушия по отношению к кому? К Шунгу Синчи или ко мне?.. Лишить нас возможности показать ему, что мы его любим и нуждаемся в нем, мне не кажется проявлением великодушия. Когда кто-то, кого ты любишь, умирает, ты по крайней мере знаешь, что он покоится в мире, и воспоминание о нем потихоньку растворяется в твоей памяти. А видеть его таким – ставшим бродячей тенью, которая не знает отдыха, но каждую минуту напоминает тебе о своем страдании, – это просто невыносимо.
– Не думал, что можно воспринять это таким образом.
– А как еще это можно воспринять? Он был для меня не просто супругом: он всегда был отцом… У кого мне теперь просить совета или к кому обратиться, если потребуется защита?
– Ко мне, – простодушно ответил Алонсо де Молина. – Я всей душой желаю тебе помочь. Почему бы тебе не выйти за меня замуж?
Они сидели на широкой каменной плите на краю обрыва, и у них под ногами раскинулось белое море облаков, исчезающее из вида вдали. Было совершенно очевидно, что девушку совсем не удивило это предложение, что она уже ждала его, хотя ее твердый ответ оказался действительно неожиданным:
– Я выйду за тебя, если ты также женишься на Шунгу Синчи.
– Что ты сказала? – изумился испанец.
– Что мы выйдем замуж вдвоем или никак. Шунгу Синчи любит тебя так же, как я, и она тоже осталась без защиты. Будет несправедливо, если я обрету счастье, не думая о ней, ведь она столько времени была мне все равно что сестра.
– Но это же безумие!.. – растерянно пробормотал Алонсо де Молина. – Жениться на двух женщинах сразу!.. Кому такое взбредет в голову?
– Здесь ты можешь это сделать.
– Но я же испанец!..
– Ты же отказался им быть… Ты в другой стране, здесь другие обычаи… – Она обвела вокруг рукой, указывая на снежные вершины и глубокие ущелья. – А в этих местах, куда мы забрели, даже эти обычаи не имеют значения. – Она протянула руку и ласково погладила андалузца по лицу. – Я больше ничего в жизни так не желаю, как навеки соединиться с тобой, только не хочу строить свое счастье на несчастье Шунгу Синчи. Я знаю, что мы можем создать замечательную семью и найти место, в котором остановимся и будем спокойно жить… Подумай об этом!
Она неспешно удалилась, оставив его в одиночестве – размышлять о самом странном предложении, которое ему когда-либо делали, и он в очередной раз спросил себя, какого черта тут делает испанец из Убеды, сидя на крыше мира и ломая голову над тем, как соединить судьбу с любимой женщиной, если придется взять в нагрузку еще и другую, словно речь идет об одеялах.
Он посмотрел на Шунгу Синчи, которой Найка, должно быть, пересказывала их недавний разговор, а та в свою очередь наблюдала за ним со странным блеском в глазах. Она была хрупким и нежным созданием, почти девочкой с телом женщины, и мгновенно притягивала к себе внимание мужчин: спору нет, настоящая услада и для глаза, и для чувства, поскольку ее тело просто жаждало отдаться без остатка.
И тут ему стало страшно. Нет, он не боялся Шунгу Синчи, и даже не боялся разделить жизнь с двумя милыми девчонками: он испугался себя самого, осознав, что согласиться соединиться с ними – это все равно что безвозвратно порвать со всей своей прошлой жизнью. Жениться на двух женщинах сразу означало отречься не только от своей страны и от ее законов, но поступиться даже своими собственными нравственными принципами и самыми твердыми убеждениями.
Спустя два дня поиски русла Урубамбы неожиданно привели их в крохотную долину, окруженную заснеженными гребнями. И что интересно, она была защищена почти от всех господствующих ветров и предлагала надежное укрытие: ряд больших пещер с узким входом, которые когда-то в далекие времена служили укромным местом обитания какого-нибудь забытого первобытного племени.
Здесь в изобилии водились куи и вкусные вискаши[67] размером с зайца, а вблизи крохотного озерка с водой свинцового цвета можно было различить силуэты диких гуанако[68] и пугливых викуний[69], которые сбились в стада, не меньше двадцати голов каждое.
– Вот идеальное место… – заметил Калья Уаси. – Здесь много мяса, а в озере – рыбы и лягушек, и тотора для костра. Нам следовало бы здесь остановиться, потому что носильщики выбились из сил, а женщины совсем измучены.
Алонсо де Молина разделял его мнение, поскольку его тоже вымотало бесцельное блуждание по горам и ущельям; от отряда беглецов, поспешно покинувших Куско, осталась только жалкая тень.
Они уже потеряли счет дням похода и ночам, проведенным под открытым небом, и, хотя холод обычно не был таким пронизывающим, как в пуне, а жара – такой изнурительной, как в пустынях на побережье, постоянная смена температур подтачивала силы, и кое-кто из слуг выглядел просто плачевно.
Ночь, проведенная в тепле под сводами пещеры, в которой горит замечательный костер из сухой тоторы, после того как ты наелся до отвала сочного мяса викуньи, – для многих это было своего рода возвращением к жизни. К тому же угроза встречи с полчищами Кискиса миновала, поскольку невозможно даже себе представить, чтобы кто-то мог пройти по их следу через лабиринт сельвы и гор, которые им пришлось пересечь.
Поэтому ощущение безопасности наполнило радостью души людей, хотя не до такой степени, чтобы забыть о том, что снаружи – в холоде и голоде – оставался человек, к которому все испытывали глубокое уважение.
– Почему? – поинтересовался Алонсо де Молина, садясь рядом с ним и кутаясь в пончо из альпаки. – Разве ты недостаточно намучился, таща на себе эту треклятую пушку, которую черт дернул меня взять с собой? Иди в пещеру, поешь и отдохни.
– Я еще недостаточно силен, чтобы позволить себе хорошо поесть и отдохнуть возле огня, – ответил тот. – Мне надо еще закалить дух, потому что мои страдания были не больше ваших. Настоящему руне непременно следует отказаться от того, чего он сильнее всего желает, а я сейчас ничего так не желаю, как войти в пещеру.
Долгое время испанец молча сидел рядом с ним, просто чтобы составить компанию. Ночной холод пробирал его до костей, и он терпел, словно надеясь хоть как-то уменьшить страдания своего самого лучшего друга или попробовать представить себе, какие мысли приходят в голову человеку, который отказался от всего на свете.