В свою очередь Алонсо де Молина испытывал необъяснимую тревогу, словно шестое чувство, которое не раз спасало ему жизнь, предупреждало о какой-то неясной опасности, хотя он и старался себя успокоить: дескать, все дело в том, что теперь у него семья, груз ответственности, вот и мерещится бог знает что, а что тут может быть, кроме снега, одиночества и отдельных стад гуанако, свысока взирающих на путников.
И все-таки он усилил меры предосторожности: держал наготове аркебузу, чтобы начать действовать при малейшем признаке опасности, и часто посылал Калья Уаси вперед на разведку, поскольку уже привык слепо полагаться на безупречную верность молодого инкского офицера.
Так же, как Найка, Калья Уаси упорно старался научиться читать и уже освоил первые буквы, хотя андалузец часто спрашивал себя, правильно ли он поступает, пытаясь привнести что-то из своего мира в мир инков вместо того, чтобы просто принять их образ жизни.
Девушка же проявляла ненасытное любопытство в первую очередь в отношении всего, что касалось Европы, ее жителей и их обычаев, а еще испытывала страстное, почти болезненное желание познакомиться с жизнью женщин, их модой и правилами. Тот простой факт, что женщина могла быть почти такой же высокой, как Алонсо де Молина, светловолосой и с волосами под мышкой, казался ей таким ужасным уродством, что андалузцу пришлось поклясться, что при всем при этом некоторые весьма привлекательны.
– А почему они не моются?
– Я же тебе говорил, что иногда моются.
– Но не каждый день. Значит, они такие же грязные, как крестьянки? Так же пахнут?
Трудно объяснить человеку, который ежедневно плескался в небольшом бассейне, как это европейские принцессы могли предпочесть духи и притирания проточной воде и часто использовали парики, чтобы скрыть гнид и вшей в волосах.
Если обитатели прибрежных пустынь или жители холодного высокогорья могли переплюнуть в пренебрежении гигиеной самых нечистоплотных испанских горцев, то жители Куско, наоборот, уделяли столько внимания уходу за телом, что Алонсо де Молина быстро смекнул, что следует тщательнее следить за собой, если он не желает оказаться белой вороной.
Погружение в ледяную воду, когда дул ветер, от которого перехватывало дыхание, было конечно же суровым испытанием, однако пример девушек вынуждал его, пусть даже из нелепого мужского самолюбия, каждый вечер составлять им компанию в этом самоистязании.
– Это не Гвадалквивир в августе и не Канары в сентябре… – трясясь от холода, сетовал он. – И не для того меня мать произвела на свет, чтобы я в итоге превратился в сосульку… Видел бы меня Писарро, который вообще никогда не купается!..
Обычно он выскакивал из воды, выбивая дробь зубами, и сломя голову мчался в пещеру, чтобы повалиться на шиншилловые шкурки и отдаться в руки Найке и Шунгу Синчи, которые растирали его, чтобы он согрелся, и очень часто дело заканчивалось тем, что они занимались любовью, пока пот вновь не начинал струиться по телу.
Во время похода он вдруг почувствовал, что ему недостает купания в озере и ночей в пещере, и подумал, не лучше ли было остаться в долине, уповая на то, что беглецы никогда никому не расскажут, где именно находится их убежище.
Это было, наверное, подходящее место, чтобы состариться и вырастить детей, вдали от гражданских войн и вторжений, где не пришлось бы выбирать, к какому лагерю примкнуть, и не имело бы никакого значения, кто там правит в остальном мире – Уаскар, Атауальпа или, может, суровый германский император.
Это мог быть его крохотный «остров» в море высоких гор; небольшое собственное королевство внутри огромных чужих королевств; место, которое он искал с того самого дня, когда решил отречься от мира и навсегда порвать со своим прошлым.
Когда они наконец взобрались на последнюю гору, с которой еще можно было разглядеть край Куйчи Коча и вход в самую большую пещеру, он ощутил какую-то горькую пустоту под ложечкой и впервые понял, что должны были чувствовать Адам и Ева, когда их изгнали из рая.
– Проклятье! – только и сказал он.
Ночью Найка, завернувшись в одеяло, легла лицом к небу и не позволила никому ее отвлекать; она так пристально изучала небесный свод, что казалось, будто ее душа устремилась вверх через взгляд.
На рассвете у нее уже был начерчен на земле ряд линий и обозначены крестом стороны горизонта.
– Туда, – она указала на северо-запад.
– Ты уверена?
– Если звезды остаются прежними и продолжают вести себя так же, как уже миллионы лет, тогда – да, уверена.
Ее ответ был таким твердым, что испанец не осмелился перечить, возможно потому, что ему больше, чем остальным, нужна была надежда и вера, что он вовсе не обречен всю оставшуюся жизнь так и бродить по диким местам.
Уныние или усталость, вызванные высотой, которые так сильно действовали на него вначале, уже его не изводили, и он чувствовал себя совершенно свободно в чистом и разреженном воздухе гор, однако все еще уступал в выносливости этим хилым с виду человечкам, когда нужно было преодолевать длинные расстояния, к тому же его беспокоило, как скажется это приключение на детях, которые были уже на подходе, хотя и Найка, и Шунгу Синчи выглядели здоровыми, бодрыми и такими веселыми, будто тяжелое путешествие было всего лишь приятной прогулкой в поисках окончательного чудесного пристанища.
Солдаты появились неожиданно, словно выросли из-под земли или свалились с неба: этот народ умел маскироваться не хуже хамелеонов, – и было их столько, и так им не терпелось метнуть свои копья и выпустить стрелы, что испанец с Кальей Уаси сразу поняли, что сопротивление неминуемо обернется кровавой бойней.
На них была военная одежда: толстые разноцветные нагрудники, на голове – шлемы с плюмажем, а на круглых щитах – броский рисунок их «айлью», или клана, что-то вроде орла с огромными когтистыми лапами; Алонсо де Молине показалось, что он вроде бы видел его раньше.
Им связали руки, почти пережав вены в запястьях, бесцеремонно толкнули на землю, и офицер, который, судя по всему, командовал отрядом, однорукий, с лицом, изборожденным глубокими шрамами, поспешно завладел аркебузой, хотя было заметно, что его пугала даже мысль о том, чтобы положить свою единственную руку на дьявольскую «трубу громов», от которой можно ожидать любого ужасного сюрприза.
Затем они уселись и стали ждать.
Напрасно Калья Уаси задавал им вопросы, пытаясь выяснить, кто они такие и кого ждут: они не удостоили его ответом, не проронили ни звука, лишь застыли с непроницаемыми лицами, пока ближе к вечеру на вершине ближайшего холма не показалась группа носильщиков, тащивших паланкин; сидевшего внутри не было видно за толстыми занавесками все с тем же изображением орла с огромными когтистыми лапами.
Алонсо де Молина чертыхнулся, вспомнив наконец, где он видел этот странный тотемный символ.
– Чили Римак! – воскликнул он. – Проклятый сукин сын!
При одной только мысли о встрече с грязным и трусливым Длинноухим, который не остановился перед убийством Хинесильо, а затем послал своих приспешников с приказом убить его, Алонсо де Молину, где бы он ни находился, у него все внутри перевернулось, а запястья начали кровоточить из-за натянутых веревок.
Носильщики со всеми предосторожностями опустили носилки на землю прямо напротив группы пленников, занавеска нарочито медленно открылась и показалось вытянутое заостренное лицо бывшего губернатора Тумбеса, который с явным удовлетворением посмотрел на беззащитного Виракочу и гнусаво проговорил:
– А я уже думал, что не найду тебя.
– Что я такого сделал, что ты меня преследуешь? Что тебе сделал бедняга Хинес, который за всю жизнь и мухи не обидел?
– Он был негром.
– А я?
– А ты белый.
– А ты какой, чертов расист и сукин сын? Зеленый?
– Я инка, и в моих жилах течет кровь богов. – Он оскалился, по-видимому, изображая улыбку. – Мне говорили, что ты потребовал у Уаскара мою голову. Вот она… И что ты собираешься с ней делать?
– Вырву при первой же возможности, Узколицый.
– Будь моя воля, тебе бы ни одной не представилось, поскольку уже сегодня вечером я бы сделал себе из твоей кожи барабан, однако, к несчастью, мой господин Атауальпа желает тебя видеть.
– Зачем?
– Чтобы ты послужил ему переводчиком. – Его явно беспокоило то, что он собирался добавить. – Виракочи снова высадились в Тумбесе.
– Сколько?
– Около двухсот.
– Кто ими командует?
– Тот, о котором ты все время говорил: Писарро.
– Писарро! – воскликнул Алонсо де Молина не столько для собеседника, сколько для себя. – Боже праведный! Старый пройдоха выполнил обещание и вернулся, обуреваемый жаждой завоевания, с него станется. Чертов безумец! – Он поднял голову к Чили Римаку. – И где он сейчас?
– Пока в Тумбесе, но послал гонцов к моему господину: предлагает встретиться, чтобы поклониться ему в знак почтения.
– Поклониться, Писарро? – удивился испанец. – Это что-то странное. Писарро склоняет голову только перед Богом или императором.
– Мой повелитель Атауальпа и есть бог и в то же время император. Он согласен, чтобы ему выразили почтение, однако, перед тем как с ними встретиться, желает поговорить с тобой и с Чабчей Пуси. – Он обвел вокруг взглядом и с досадой спросил: – А где этот проклятый предатель курака?
– Решил стать руной… – тут же нашелся андалузец. – Остался наверху, в горах.
– Руной? – переспросил Чили Римак, слегка покривившись. – Жалко! Тоже получился бы красивый барабан… – Он перевел взгляд на девушек. – Которая из вас была его женой? – поинтересовался он.
– Я… – гордо ответила Найка. – А она – его дочь. И закон гласит, что семье руны не следует причинять никакого вреда, потому что он уже расплачивается за все свои проступки. – Она выразительно помолчала и с вызовом добавила: – Ты осмеливаешься бросить вызов законам Империи?
Длинноухий немного подумал и затем ответил с легкой ироничной улыбкой:
– Уважать руну никогда не