Но здесь, на земле пламенных идальго, Дон Кихота и ехидного Лопе де Вега – людей, которые в числе прочих сделали эту страну такой, какова она теперь, – невозможно постоянно носить маску. Хоть для себя самого надо ее снять, пускай тот, кто прячется под ней, – словно голый розовый моллюск в открытой раковине. Маша не знает про моллюска, никто больше не знает. А самому Павлу не повредит не обманывать себя денек-другой.
– Значит, тебе здесь нравится? – спросил Санников.
– Да, – откликнулась она беззаботно, перебросила сумочку на другое плечо и задрала голову, чтобы рассмотреть плитку на фасаде узкого строгого дома. – Я очень простое существо, на самом-то деле. Я люблю советские комедии, домашние обеды, чтобы вся семья за столом, и ненавижу диеты, хотя периодически на них сажусь. Мне нравятся мягкие игрушки, я разговариваю с ними и даю им имена. Лизка считает, что поэтому я немного чокнутая. Еще я люблю зимой в лес на лыжах, люблю яблоки, сирень, котов и собак, путешествия. Людей.
– Вот уж неожиданно, – пробормотал мизантроп Павел.
– А ты не любишь?
– Смотря каких и с чем. С морковкой и тушеных – вполне себе.
– Человеконенавистник? – живо поинтересовалась Маша. – У тебя детская травма?
– У меня рабочая паранойя, – проинформировал ее Павел. – А ты-то почему так людей любишь?
– Не знаю, – сказала она, – всю жизнь люблю. Мне кажется, что я появилась на свет, чтобы людям стало лучше. Я веселая и умею этим делиться. И еще я полезная. Могу подметать, кормить кур, вышивать крестиком. – Она помолчала и добавила: – Но ненавижу.
– Крестик?
– Именно. Он мелкий и ужасно занудный.
И Павел захохотал.
В Алькасаре, равно как в музее, уже закрывавшемся, доморощенным сыщикам ничем не смогли помочь, а служитель в соборе не говорил по-английски. Никто не помнил кудрявую русскую девушку, задорно улыбавшуюся с Машиной фотографии. Конечно, как сказали в Алькасаре – тут каждый день проходят толпы. Невозможно запомнить всех.
– На ужин мы, похоже, опоздали, – сказал Павел, посмотрев на часы, и Маша подумала – какой ужин? – а потом вспомнила, там что-то такое полагалось по программе. Начинались сумерки, густые и вкусные, как сладкое вино. – Но, думаю, я смогу позволить себе тебя угостить.
– Ваша фирма не разорится? – поддразнила его Маша.
– Возьму кредит в крайнем случае. Ты хочешь вернуться в парадор, или поедим здесь?
– Давай вернемся, – протянула она жалобно, – у меня ноги отваливаются.
Он кивнул, не выказывая никакого удивления, и, мгновенно сориентировавшись, повел Машу к выходу из старой части города, туда, где можно поймать такси. И тут она подумала, что ни разу за весь день не вспомнила о Вольдемаре.
Вольдемар уже изнылся бы, что ему все это не нравится, его не интересуют достопримечательности и вообще он всего этого не понимает. Вольдемар был натурой утонченной, «золотой молодежью», воспитанной в духе метросексуальности и свободы слова. У него и его приятелей считалось модным пить коктейли в крутых барах, заниматься чем-то таким, чем не стыдно похвастаться в компании себе подобных – катанием на лыжах в Альпах, гонках на дорогих машинах, пикапом, в конце концов, – и хотя Вольдемар уверял Машу, что с пикапом он завязал, и случалось-то все по молодости и глупости, она ему не очень доверяла. Вольдемару бы не нравилась здешняя пища – слишком жирная! – и он требовал бы диетическое меню, чего в местных ресторанах, наверное, и не водится. Из открытых дверей пахло паэльей и бараньими ребрышками, истекающими соком, и Маша сглотнула. С Вольдемаром эта поездка, надо признаться, превратилась бы в пытку. Поэтому, наверное, Маша с ним никогда и никуда не ездила – ей хватало Москвы.
А охранник Санников не пикнул ни разу, что устал, что ему охота салата из рукколы с льняным семенем и что это не его собачье дело – решать Машины проблемы. Охранник Санников бродил по улицам Толедо, кажется, наслаждаясь происходящим, смотрел направо, налево и вверх и вполне сносно разговаривал по-английски в музеях. И такси ловил, Машу даже не спрашивая.
– Тебя в детстве не дразнили из-за фамилии? – спросила Маша, когда сели в машину.
– Из-за фильма? – догадался Павел. – Ну, как сказать… Фильм-то был неоднозначный, почти диссидентский. «Землю Санникова» мы с мальчишками, конечно, читали, а в кино-то многое не так. И фильм этот… не скажу, что он мне сильно нравился. Вот песню мы любили.
– Есть только миг между прошлым и будущим! – пропела Маша. Павел улыбнулся.
– Именно. А сколько там было скандалов еще до начала съемок… «Сидим в говне на волчьих шкурах. Дворжецкий. Вицын. Даль. Шакуров». Бунт против режиссеров, перезапись песен Даля Олегом Анофриевым… Когда снимают с таким настроением, обычно выходит не очень хорошо.
– Ты меня поражаешь, – задумчиво произнесла Маша. – С виду – маньяк-убийца, а послушаешь тебя некоторое время, и понимаешь: все не так просто. Ты что, миллионер в изгнании?
Павел усмехнулся и продекламировал:
– О сколько нам открытий чудных
Готовят просвещенья дух
И опыт, сын ошибок трудных,
И гений, парадоксов друг,
И случай, бог изобретатель!
На этой оптимистичной ноте и приехали в парадор.
Конечно, на ужин опоздали, однако Павел побеседовал с официантом, выговорив магическую фразу: «Una mesa para dos, por favor»[1], – и тот проводил его и Машу за столик на террасе. Солнце уже село, разбросав по небу огненные лучи, и запад пылал, словно там стеною шли пожары. Толедо кокетливо украсился огоньками, река Тахо отражала небесный свет и казалась таинственным зеркалом злой королевы. «Свет мой, зеркальце, скажи…»
Никого из коллег на террасе не обнаружилось, и вот забавно – Маша этому даже обрадовалась. Вчера она не знала бы, о чем говорить с Павлом, и предпочла бы компанию полузнакомых людей, с которыми быстро нашла общий язык. А сегодня ей не хотелось обмениваться впечатлениями о других пресс-турах, рассуждать о русской словесности и тенденциях в современной журналистике или травить анекдоты. Хотелось, вот как сейчас, сидеть вдвоем за столиком, смотреть, как гаснут в небе облачные хвосты и как мужчина напротив с хирургической точностью разделывает полцыпленка.
– Почему ты согласился мне помочь?
Санников поднял сосредоточенный взгляд от тарелки и ответил абсолютно серьезно:
– Потому что я благородный Робин Гуд.
– Нет, правда!
– А это правда. – Он отрезал кусочек ножки, отправил в рот и принялся энергично жевать. – В глубине души я жажду спасать обездоленных и сочувствовать страждущим. А ты предоставила мне возможность удовлетворить мои низменные инстинкты.
– Инстинкты бывают у животных, – рассеянно поправила Маша, – у людей их нет.
– Да ну? А шестое чувство?
– Тебе оно просто необходимо, да?
– Угу. Если у тебя его не имеется, в нашем бизнесе тебе делать нечего. А в горячих точках – тем более.
– Ты бывал в горячих точках? – тихо спросила Маша.
Павел не ответил. Он отрезал еще кусочек мяса, обмакнул его в чесночный соус и съел. Потом отрезал следующий.
– Извини, – сказала Маша, не дождавшись ответа. – Я не хотела.
– Не хотела чего? – спокойно осведомился Павел.
– Не знаю. – Она взяла бокал и поболтала там остатки вина. Официант от дверей в ресторан следил за Машей ястребиным взглядом, чтобы вовремя подойти и долить. – Я просто пытаюсь с тобой знакомиться. Это же нормально?
– Конечно, – вежливо ответил он, – это абсолютно нормально. Еще один несуществующий человеческий инстинкт – сближения. Мы подходим друг к другу, обнюхиваемся и топорщим шерсть.
Маша только головой покачала.
С того самого момента, как он перестал изображать недалекого типа, ей очень нравилось, как он говорит – строит фразы, произносит их, расставляет по местам. Маша была лингвистической маньячкой, сходившей с ума от людей, умевших красиво говорить. Потому, наверное, и с Вольдемаром до сих пор не рассталась: чему-чему, а цветистой речи его в МГИМО научили.
Надо, что ли, позвонить Вольдемару или эсэмэску написать. Как он там, бедненький?..
Словно откликаясь на ее мысли, у Павла запиликал телефон.
– Извини, – сказал Санников (надо же!) и, поднявшись, отошел к перилам. Маша слышала, как он говорит в трубку: – Да, хорошо… Да, как и обещали… Нет, я не думаю, что тебе стоит это везти без меня… Ира, давай без глупостей. За неделю ничего с вашей рассадой не случится. – Кинул еще пару «угу» и «ага» и вернулся.
– Девушка беспокоится? – шутливо спросила Маша, боясь и желая услышать ответ.
– Жена, – буркнул Павел, сел и взялся за нож и вилку.
– Поня-атно, – протянула Маша, стараясь скрыть разочарование и злясь на себя за него.
Ну вот, едва не вляпалась. Маша всегда была влюбчивой – смертный грех, если влюбчивость эта ни к селу ни к городу! Вот и сейчас – за минувшие полдня Павел начал ей нравиться, и она некоторым образом заполучила его в собственность и уже испытывала по этому поводу смутное удовольствие, как женщина, которую выделяют среди других – пусть даже дружески или партнерски. Это словно окрыляет, дает ощущение всемогущества, и Маша уже размечталась о том, как будет с Павлом искренна и легка, чтобы он никогда ее не забыл. И тут пожалуйста – супруга.
– А дети есть? – брякнула Маша, не в силах удержаться. Может, у Санникова семеро по лавкам, и тогда точно не стоит строить ему глазки. Зачем дразнить беднягу.
– Нет.
– А почему?
– Ты точно не из милиции… тьфу, полиции? – Павел аккуратно положил столовые приборы, сцепил пальцы в замок и опустил на них подбородок. В желтом ресторанном свете Санников напоминал бронзовую статую Требониана Галла.
– Мне просто интересно.
– Мне тоже. Ты замужем?
– Нет, – вздохнула Маша, смирившись с тем, что информацию ей добыть не удастся, – но у меня есть Вольдемар.
– Золотой ретривер?