– Почему это я не буду тебе позволять?
– Ну, я ведь телохранитель, – усмехнулся Павел, – и к тому же читать не умею.
– Паш, – сказала Маша, впервые так его назвав, – по-моему, шутка устарела, тебе не кажется? Или ты хочешь прямо сейчас выставить мне счет и очертить круг обязанностей?
– Нет, не хочу. Я просто не желаю лезть не в свое дело.
– Ты временами как-то… излишне деликатен.
– Да? – удивился Санников. – Не заметил… Тогда покажи мне это письмо.
– Вечером, ладно? Оно у меня в ноутбуке.
– Ладно.
Они постояли молча; Маша облокотилась о перила, свесив ладони и ими помахивая, и смотрела на одинокий мак на склоне. Где его апокалиптические товарищи…
– Жара, как летом, – задумчиво сказал Павел. – Пожалуй, и позагорать удастся не только на даче.
Маша вспомнила что-то такое – про жену и рассаду.
– Так ты дачный раб?
– Поневоле.
– А-а, не фанат вскапывания грядок? Правильно, дача нужна для вечеринок, гамака и шашлыка.
– Господь послал мне испытание, – провозгласил Павел, – я впервые слышу разумные речи, но толку-то!
Маша ехидно на него посмотрела: бритый череп отражал солнышко, как начищенный медный чан.
– Ты голову не напечешь? Зачем ты ее вообще бреешь? Или ты лысый?
– Не лысый, но начинал лысеть, у нас в семье это рано, – ответил он охотно. – Отец в тридцать два уже с залысинами ходил, и я решил не дожидаться этой печальной участи. А несколько лет назад у меня была шевелюра, как у Купидона, вьющаяся. Я был похож на хиппи или рок-звезду. Можешь себе представить этот кошмар?
– Могу, – сказала Маша и тут же себе представила – темные вьющиеся волосы (щетина-то у него темная!), и в очках действительно рок-звезда, а без очков – хиппи. Она прищурилась. В очках, темные волосы собраны в хвост, и…
И тут она его узнала.
10
Человеку рождение не прибавляет заслуг и не отнимает их у него, ибо оно не зависит от его воли, но за свои поступки, как хорошие, так и дурные, он полностью отвечает сам.
Павел понял это сразу – она дернулась, выпрямилась, вцепилась в перила, да так, что чуть не опрокинула бокал, и молча смотрела из-под своих модных очков. Санников тоже смотрел – с любопытством и непонятным облегчением.
После длинной паузы Маша сказала:
– Так это ты.
– Это я, – подтвердил Павел очевидный факт.
– Это ты несколько лет назад написал статью про генерала Пономарева, и это тебя потом обвинили в клевете. Я права?
– Ну да, – подтвердил он беззаботно.
– Так вот… что с тобой случилось дальше, – пробормотала Маша и оглядела его снизу доверху, словно оценивая, и Павел внезапно разозлился.
– А что, – спросил он, стиснув зубы, – в таком виде – опального журналюги – я тебя не устраиваю? Контракт разорван?
– При чем тут контракт? – Маша изумилась так искренне, что Павел даже испытал некоторое чувство вины. – Но почему ты мне не сказал? Ладно, остальным можно не трепаться, но мне почему?
– А смысл? – Санников пожал плечами и отвернулся. – Это в прошлом.
– Такие вещи не бывают в прошлом, – отчеканила Маша, и он внезапно посмотрел на нее с новым интересом. Она стояла, невысокая, ладненькая, в своих обтягивающих джинсиках и майке с какой-то смешной рожицей, и Павел словно увидел эту девушку заново – не такой, как в самолете, не такой, как пять минут назад. – То, что ты сделал… этим же можно гордиться! Да я тогда читала твою статью и восхищалась, и не верила, что кто-то решился… вот так! Это же и есть настоящая журналистика, но большинство из нас не имеют ни таланта, ни смелости так сделать, и я в том числе!
– Маш, – сказал он мягко, – ты сейчас говоришь, а я словно себя слышу, тогдашнего. Я вот такой же был идеалист.
– Ты хочешь сказать – дурак? – уточнила она. – И что я – дура, если так думаю. И пускай. Только я тогда решила, что если бы так могла, точно бы сделала. Я иногда встречаю подобные статьи, но… я училась в институте, и это был такой день, когда я твою прочла… отец незадолго до этого умер. И я… – она запнулась и махнула рукой. – Да ну, какая тебе разница. Ты просто… не понимаешь.
– Да нет, – сказал Павел, – все я прекрасно понимаю.
Он действительно был таким.
Еще во время учебы Павел Санников знал, что хочет стать политическим или военным корреспондентом – и, пожалуй, все-таки военным. У него было много друзей, прошедших горячие точки, возвратившихся из Афганистана, из Чечни с пустотой вместо глаз и сердца, и Павлу казалось, что если кто-то правильно напишет про эту пустоту, может быть, это спасет кого-то другого. Он учился как одержимый, он заводил знакомства, он делал карьеру не ради карьеры, а ради результата, который она приносит – того выплеска острой, горькой правды, что заползает под веки и не дает тебе отвернуться. На последнем курсе университета Павел уже работал в крупном еженедельнике, который печатал его короткие заметки – пока еще короткие, пока еще не на первых страницах. Но лиха беда начало! Тогда же он влюбился в Ирину и женился на ней, она вила гнездо, приговаривая, что вышла за самого перспективного журналиста России, и смотрела на него большими влажными глазами, и Павел от этого взгляда млел.
Потом он впервые поехал в горячую точку. Это оказалось совсем не так, как на видео и страницах газет, не так, как на фото в Интернете. Никакие фотографии, никакие видеозаписи, никакие слова не могут передать то, что там происходит. Павлу сразу стало мучительно не хватать слов, потому что для некоторых вещей их просто не существует в языке. Как описать трупик ребенка, лежащий у дороги, по которой едет тяжелая техника? Бабку с козой, поносящую проходящих мимо солдат? И этих солдат – здоровенных молодых парней, в чью кожу въелся порох и которые по ночам пишут письма матерям и возлюбленным – а возлюбленные их уже не дождались?..
Это оказалось так просто и так громадно, что Павел некоторое время ходил с открытой душой, пытаясь вылезти, выплыть из захлестнувшего его вала настоящей войны, а потом напился с ребятами водки и взглянул на этот мир уже более привычным взором – настолько, чтобы суметь о нем написать.
Он видел последствия терактов в Грозном, Кизляре, Буденновске. Он видел, как отвечают огнем на атаки сверху, и знал, как пахнет земля, на которую пролили кровь. Через некоторое время он думал об этом без надрыва, без пафоса, как про обыденное, вроде чистки картошки или тех же дачных забав – иначе и свихнуться недолго. И то, что человек ко всему, оказывается, привыкает, – даже к тому, к чему не должен бы, – позволило Павлу говорить, наконец, об этом так, как он хотел.
Его статьи переместились на первые страницы, потом Павлу сделал предложение другой таблоид, и в этот таблоид он перешел. Там платили уже немного другие деньги, там можно было составить себе репутацию, если не особо отходить от генеральной линии партии: газета финансировалась «сверху». Впрочем, долгое время Павла это не интересовало: он писал о войне, о простых ребятах, которые туда отправляются, и о том, какая все-таки это гадость и пошлость – война. Это считалось свободой слова, а на опасную территорию Санников не заходил – не потому, что опасался, а потому, что не думал о ее существовании.
Затем в жизни Павла появился генерал Пономарев.
Генерал оказался прекрасной личностью, делавшей на войне деньги. Всю историю Павел вспоминать не любил, но получилось так, что в руки военного корреспондента попали бумаги, удостоверяющие, что Пономарев продает чеченцам оружие. Вот так просто, за хорошие деньги, и этим оружием потом убивают наших русских парней. Для идеалиста, которым Павел, ко всеобщему удивлению, продолжал оставаться, это было как удар под дых.
К тому моменту его отношения с Ириной слегка разладились – ее раздражало, что муж редко появляется в Москве, а когда появляется, говорит в основном о каких-то кошмарах и не желает возить рассаду на дачу, – таблоид заскучал, главный редактор «не подумал», и статья Павла Санникова о хищениях генерала Пономарева украсила первую страницу и еще немного вторую.
Павел Санников всегда был Робин Гудом.
Он понятия не имел, что все это может… закончиться.
Из ресторана по-прежнему доносилась музыка и громкие голоса, а Павел с Машей молчали. Потом Санников взял бокал и допил вино – оно уже успело согреться и на вкус показалось очень сладким и каким-то противным. Маша покачала головой, словно не зная, что еще добавить, но Павел тут же выяснил, что ошибся. Останавливаться Журавлева не собиралась.
– Слушай, – сказала она и сняла свои обсыпанные стразами очки. Совсем близко Павел увидел ее глаза, большие и зеленые, – я вот тогда не поняла и сейчас не могу понять. А почему ты не стал бороться? Видно же было, что ты прав, а тот – нет.
Павел молчал.
Не говорить же ей, что ради себя он не смог, не захотел, не потянул, а ради кого-то еще… Не для кого было.
Если бы у него была тогда женщина, ради которой стоило зубами путь себе выгрызать, тогда он, наверное, выгрыз бы. Или пал смертью храбрых, как Листьев, с пулей в башке, в собственном подъезде. Но такой женщины не было. Он-то, дурак, думал, что его жена – именно такая, что ее олений взгляд обещает преданность до гроба и отвагу жены декабриста, а оказалось – ошибся.
Ничего в ней не имелось от жены декабриста.
Она сразу начала его пилить, что он все сделал не так и нужно было как-то по-другому. Ходить, вымаливать, просить за себя (не умел он никогда в жизни за себя просить!), требовать, скандалить. Тогда бы, наверное, что-то наладилось. Но он не смог, он и понять-то не сумел, как и почему она считает, что он неправ – а она считала!
– Ты разве не понимаешь, против кого можно ходить, а против кого нет? – говорила Ирина, и лицо у нее становилось узкое и злое. – Ты бы еще президента в таком ключе описал! Паша, чем ты думал, скажи мне?!
Он думал тем, чем приучили с детства, – головой. Он думал, что если напишет сейчас вот это, истинное, искреннее, то, может, в огромной стране, которую не понимают не только иностранцы – даже в ней живущие не всегда понимают! – станет чуточку светлее и легче. Может, не улучшится жизнь шахтеров и врачей, а может, и улучшится, потому что он, Павел Санников, написал правду о человеке, перешедшем границы дозволенного. Он все время помнил этот рассказ Рэя Брэдбери – «И грянул гром». Павел помнил, что может случиться с миром из-за одной раздавленной бабочки.