«Я напишу это сейчас, и, возможно, где-то в далеком будущем мой внук, который вымахает под два метра на радость дедушке, вечером спокойно вернется домой, и долбаные гопники не сломают ему руку. Я напишу это сейчас, и в районную больницу в Новгородской области завезут аппарат искусственного дыхания, и он спасет жизнь девушке восемнадцати лет, студентке юрфака. Я напишу это сейчас, и завтра кто-то одумается и не начнет воровать, убивать, грабить, потому что поймет: за это приходит возмездие. Оно настигает всех, даже самых сильных, самых великих».
Он был идеалистом, Павел Санников.
До того дня, как вышла статья.
Она вышла, и Павел Санников – идеалист, мечтатель, борец за родину – как журналист закончился.
Вдруг оказалось, что упомянутая в статье личность – давний друг президента, в детстве они мяч по лужайке гоняли, что ли. И не в президенте дело, а в том, что в статье – сплошное вранье, вот вам доказательства обратного, вот и вот. От доказательств разило фабричным душком, свидетели ненатурально улыбались, похохатывали и ласково журили непутевого журналиста, не разобравшегося в ситуации. Главный герой статьи выступил с опровержением на Центральном телевидении, вид имел при этом добрый и сочувствующий и говорил, что конечно, конечно, каждый может ошибиться. Газету придавили сверху, редактор, вымученно улыбаясь, выдал три абзаца извинений, а Павлу поведал по секрету, что после того, как погасли злые глаза камер, герой статьи произнес: «Этот человек в журналистике больше работать не будет».
Редактору пришлось Павла уволить, и некоторое время он скитался по редакциям, приносил резюме, чего мог и не делать, так как в том году его каждая собака знала, и собирался просто работать дальше. Просто работать ему не дали – редакторы разводили руками, говорили: «Ты же понимаешь», – и он шел дальше, дальше. Пока не уперся.
Закончились столичные газеты и журналы, даже до питерских зараза доползла, а ехать в Самару работать корреспондентом газеты «Волжская коммуна» Санников считал невозможным.
И тогда он вдруг, в одну минуту, словно сгорел. Он разуверился в справедливости и гласности, в свободе слова и в том, что перед титрами обязательно следует хеппи-энд. Все закончилось, титры потянулись, а хеппи-энда так и не произошло. Военные конфликты по-прежнему вспыхивали и тут, и там, война оставалась бизнесом для властей предержащих, и один-единственный корреспондент не мог – не хотел – не стал идти против этого.
Павел принял решение не вспоминать о произошедшем, оставить его позади. Он создал охранную фирму, задействовав демобилизованных ребят, которых знал по «старой» жизни. Уже несколько лет он работал и получал какие-то деньги, и его не особо интересовало, какие именно; но жена не уходила от него, и нужно было ее обеспечивать, потому что она сама работать не рвалась. Павлу стало все равно. Иногда Егор Ковальчук просил его написать статейку в «Утро», и Санников писал, но в этих статьях уже не пробуждалось ни капли былого огня. Слова были просто словами, а не стигматами, открывшимися на ладонях.
Все, что он делал раньше, было ради надежды. А потом ему доходчиво объяснили, что надежды не существует.
Но как рассказать это Маше Журавлевой? Да и зачем?
– Я, конечно, был прав, – медленно произнес Павел, – однако эта правда никому не требовалась. Я пробовал задействовать связи, добиться, чтобы дело передали в суд. Но никто не стал этим заниматься, и я отступил. Может, это и есть трусость, я не знаю. Просто я перестал видеть смысл.
– Ты сдался, – повторила Маша, и Санников не разозлился на нее. Она не понимала. Она не жила в его шкуре и не знала, что иногда разница между «сдаться» и «бессмысленно» отсутствует вовсе.
– Если тебе так проще, считай, что я сдался, – согласился Павел. Он не желал больше говорить с ней о том давнем случае – он давно сгинул в прошлом, как в зыбучих песках. – И если ты сочтешь морально неприемлемым вести со мной дела в дальнейшем, то, будь любезна, поставь в известность, когда точно решишь.
Он прихватил бокал и пошел обратно в ресторан, вроде бы оставив последнее слово за собой, но при этом чувствуя себя гадко. Маша осталась стоять у перил.
Остаток пути до Гранады Маша молчала, устроившись на своем месте и сделав вид, что спит. Но она не спала, а думала, изредка открывая глаза, чтобы посмотреть на сменяющиеся пейзажи. Дорога шла по фактически нежилой местности, а потому кругом простиралась природа, природа и еще раз природа. Автобус нырял в туннели, закладывал лихие виражи на серпантине и притормаживал, разъезжаясь на сложных участках со встречными машинами.
Маша думала о том, что наговорила Павлу, и испытывала острое чувство вины.
Она ведь ничего о нем не знает, а обвинений накидала столько, будто оба они – пожилые супруги, в миллионный раз собачащиеся за то, кто должен выносить мусор. Откуда ей знать, что он делал, а чего не делал? Она знала эту историю только по газетам и сетевым заметкам. Она уже почти забыла ее – не зря ведь не вспомнила Павла сразу. И вспомнила только потому, что он сказал про волосы…
Когда приехали в парадор де Гранада, уже темнело; Маша вышла из автобуса первой, дождалась, пока выйдет Павел, и, нимало не заботясь о том, что подумают коллеги, оттащила его в сторону, чтобы сказать:
– Извини.
– Ты меня тоже, – он снял очки и двумя пальцами потер переносицу. – Я не люблю об этом вспоминать. Какой мужик хочет помнить о проигрышах?
– Умный, – отрезала Маша, – и ты наверняка все помнишь.
Санников усмехнулся.
– А тебя не обмануть.
– Извини, и… я не буду затрагивать эту тему, если ты не хочешь. Но если захочешь…
Он помолчал и, бросив:
– Может быть, – пошел за чемоданом. Примирение состоялось, и Маше стало гораздо легче.
Черт с ним, с прошлым охранника Санникова – хотя по сути никакой он не охранник, а журналист-еретик. И то, что он не из непонятной касты водителей, дворников и продавцов в палатках – людей без образования, чей труд Маша уважала, но общего у нее с ними имелось мало, – ее обрадовало. Впрочем, она с самого начала подозревала, что если даже корочек о высшем у Санникова нет, он, по меньшей мере, начитан.
Буссенар. Все дело в Буссенаре.
Улыбаясь, Маша пошла следом за остальными в парадор.
Дворец пятнадцатого века вплотную примыкал к знаменитым садам Альгамбры, и хотя внутри он оказался гораздо более осовременен, чем Аларкон и парадор де Толедо, это искупалось необычностью места и особой атмосферой. Маше приглянулись галереи над внутренним двориком и стоявшие в коридорах деревянные кресла с высокими резными спинками. Номер тут смотрелся как стандартная комната в трех– или четырехзвездочном отеле – просторный, светлый, с современной мебелью и тяжелыми полотенцами, аккуратно сложенными на кровати.
Гранада – столица провинции Гранада в составе автономного сообщества Андалузия. Известна как иберское и финикийское поселение Илиберра еще с 500 года до н. э. Самая популярная достопримечательность – архитектурный ансамбль Альгамбра. Кроме него, можно осмотреть Альбасийн – древний жилой квартал мавров, средневековые стены и сады Хенералифе, бывшие летней резиденцией калифов.
Зато ужинали на воздухе, во внутреннем дворе парадора, под вьющимся виноградом и среди золотых фонариков. Принимающая сторона – представитель от парадора, назвавшийся Диего Торресом, мужчина лет тридцати в строгом костюме, – говорил на оксфордском английском и сидел за столом вместе со всеми. А потому лекцию пришлось слушать, хотелось этого журналистам или нет. Впрочем, большинству хотелось, и Диего, пересыпая – для колориту, не иначе! – свою речь испанскими фразочками, рассказывал о смешении народов, о том, как в Гранаде соединяется христианское с арабским, и о поэтах, художниках и прочих творческих личностях, весьма уважавших Альгамбру – одну из самых больших и восхитительных крепостей в истории человечества.
– Мы рады, что вы приехали сюда, – сказал синьор Торрес. – Андалузия – прекрасный и свободный край, а Гранада и Альгамбра – жемчуг в этой раковине. И я желаю, чтобы ваше путешествие прошло так, чтобы вы его запомнили. В России знают Сервантеса?
Журналисты зафыркали – дескать, за кого вы нас принимаете, и Торрес засмеялся.
– El que lee mucho y anda mucho, ve mucho y sabe mucho – так он говорил. Тот, кто много читает и много ходит, много видит и много знает. La libertad es uno de los más preciados dones que a los hombres dieran los cielos. Свобода – это один из самых драгоценных даров, которые небеса преподнесли людям. Сейчас у вас, конечно, программа, но на самом деле вы свободны. Завтра вы увидите Альгамбру, увидите Гранаду, и постарайтесь запомнить это. Испания – свободная земля, и она щедро делится этой особенностью с любым гостем, который того захочет.
11
Быть легковерным – глупо и опасно,
И легковерье – это путь страданий.
Но видеть без разумных оснований
Вокруг обман – не менее ужасно.
После ужина, когда все разошлись по номерам, Маша постучалась в комнату к Павлу. Тот открыл сразу и кивнул:
– Заходи.
Маша поставила принесенный ноутбук на стол и открыла его; пока он загружался, спросила:
– Как думаешь, сходить к портье сейчас или утром?
– Можно спуститься немного попозже. – Павел сел на край кровати. – Чтобы наши коллеги точно заснули.
– Теперь я понимаю, откуда твоя паранойя, – мрачно заметила Маша.
– Приятно, что по дороге понимания мы продвинулись.
Она помолчала, оценивая ситуацию, решила, что безопасно, и спросила:
– Так что ты на самом деле заканчивал?
– Журфак МГУ.
– Солидно.
– И вышло боком, – усмехнулся он, но без жалости к себе, без рисовки. Просто усталый человек философствует на темы былого. – Все, загрузилось. Покажи мне это письмо.
– Сейчас. – Маша несколько раз кликнула «мышкой» и открыла нужный документ. – Вот.