Регина была права. Это чувствовалось – Маша поняла, как только вышла из автобуса на замковом дворе. И дело не в том, что крепость старая (ведь есть Аларкон), и дело не в том, что большая (Тортоса не намного меньше), а в том, что воздух здесь был густой, будто сливочный суп, и казалось, это не жара его напитала и не запах цветов – это история. История живых людей, которые создали это место.
В номере из окна открывался такой вид, что Маша простояла минут десять, просто вглядываясь в очертания гор на горизонте, рассматривая долину и бегущие по ней дороги, иногда похожие на упавшие сухие ветки, а иногда – на ползущих змей. Потом в дверь постучали, и пришлось отвлечься.
– В Барселону мы не едем, – сказал Павел, входя.
– Почему? – удивилась Маша. – Они не дают машины напрокат?
– Машину можно было бы взять в городе. Нет. Я решил сэкономить нам несколько часов езды по незнакомой дороге и попросил портье позвонить в тот интернет-клуб, узнать, во сколько они закрываются. И выяснилось, что сегодня они вообще не работают, там сидит полуглухой сторож и спит. Завтра с девяти утра и до десяти вечера они открыты. Мы поедем вместе с группой в Барселону, походим немного по достопримечательностям, а потом удерем и сходим в это кафе. Сегодня мы можем наслаждаться жизнью.
– Я… как-то устала, – пожаловалась Маша. – Мне кажется, что мы близко от разгадки, и наслаждение выходит не очень.
Павел, видимо, не умел устранять проблемы подобного рода с помощью длинных психологических монологов. Зачем долго говорить, когда можно просто поцеловать девушку, и она обо всем забудет?
И Маша забыла.
– Значит, так, – сказал Санников, когда поцелуй (вот беда-то) закончился, – сейчас ты немного поспишь.
– Я не хочу, – пискнула Маша, однако Павел ее перебил:
– Хочешь. Ты сейчас как солдат на войне, а я видел солдат, которым нужно поспать. Тебе – нужно. Ложись и спи.
И ушел, и оказался прав, негодяй: стоило Маше прилечь, как глаза закрылись и сон закутал ее в лоскутное одеяло.
К ужину Маша собиралась с особой тщательностью. Что случится завтра, неизвестно, и непонятно, удастся ли ей провести еще немного времени с Павлом. Чем ближе подкрадывался отъезд (а Маша понимала, что вернется домой со всеми, если поиски Лизы зайдут в тупик), тем сильнее хотелось… нет, не определенности, а подтверждения, что все это не просто так. Что это не курортный роман, который завершится по прилете в Москву.
Маша думала об этом и понимала: на самом деле это, скорее всего, курортный роман.
Павел не говорил о жене, Маша не упоминала о Вольдемаре. Она позвонила ему вчера и чувствовала себя жутко виноватой – он рассказывал ей о каких-то своих делах, о новом «крутом клиенте», о друзьях – что сделали и сболтнули, – а ей было совсем, ну ни капельки не интересно! Маша хребтом чуяла, что даже возвращение в Москву не наладит эту удобную, похожую на сдобную плюшку, их с Вольдемаром жизнь. Придется уходить, как-то объяснять, нехорошо же не объяснять совсем, – и отправляться вновь в свободное плавание, потому что при наличии у Павла жены и рассады плавание никаким иным стать не сможет. В принципе.
Нет, у Маши не имелось особенных принципов, запрещающих связь с женатым мужчиной, однако ей показалось, будто у них с Павлом больше, чем просто «туристическая связь».
Впрочем, сегодня вечером она не станет об этом думать.
Она наденет платье, специально захваченное в поездку (вдруг да случится торжественный ужин?) – темно-голубое, с еле заметным зеленоватым отливом, – соберет волосы так, как советует делать мама, и спустится вниз, чтобы провести вечер, подобно беззаботному мотыльку.
…В ресторане царило веселье, выплеснутое на открытые террасы из сводчатых залов, под которыми, казалось, еще не умолкли бравурные крики пировавших здесь ранее монахов и дворян. Компания журналистов сидела на улице, но сегодня – и это чувствовалось – официальные взаимоотношения были решительно отринуты, и никто не соблюдал уже приличный застольный строй. Павел сидел в конце длинного стола, откинувшись на спинку стула и вертя в руках бокал с виски, и разговаривал с Вяземским; между ними оставалось место, и Маша пошла туда. На помосте в конце веранды устроились певцы, симпатичный парень с гитарой наяривал по струнам. Над замком летела жизнерадостная «La Felicidad»[6].
– Antes nunca estuve así enamorado
No sentí jamás esta sensación.
La gente en las calles parece más buena
Todo es diferente gracias al amor![7]
Павел встал и отодвинул для Маши стул.
– Ты великолепно выглядишь.
– Спасибо. – Она чувствовала, как пылают уши, но, к счастью, в полутьме это вряд ли кто-то разглядит. На столе горели свечи в плошках, и налетавший ветерок игриво трепал огонь на фитилях. – Что нам сегодня дают?
– Что угодно по меню, – Павел пододвинул к ней толстую папку.
– Тогда я буду колбаски «бутифарра» – что бы это ни значило – и грибы с медом. А потом что-нибудь на десерт.
– Вот это желудок, – восхитился Володя, – вот это верность русским традициям!
– Ты имеешь в виду – традициям жрать? – уточнила Маша. – Ну, это мы всегда. Надо же поддерживать национальную репутацию.
– Тогда начни вот с этого. – Вяземский пододвинул к ней блюдо. – Холодное мясо и креветки по местным рецептам. Я съел восемь или одиннадцать, не помню, – процитировал он «День радио».
– С начинкой? – понимающе откликнулась Маша. Санников сидел, положив руку на спинку ее стула, пил виски и улыбался.
И Маша позволила себе на мгновение представить, что Павел – ее.
Вот этот человек, который ей пока почти ничего о себе не рассказал, а ей и неважно – она любит его такого, без рассказов, без всей этой словесной мишуры, что с самого начала навешивается на отношения. Она всегда хотела именно такого: увидела – и поняла, что он твой. Твой, со всеми его проблемами, пивными друзьями и футболом по воскресеньям, с его рабочими вопросами и непониманием массы женских переживаний, – но он здесь и с тобой, и больше ничего не нужно. Вы будете ссориться, мириться и любить друг друга до умопомрачения, вы насмерть поругаетесь из-за того, что ты устала, а он пришел поздно, и потом он сгребет тебя в охапку и задышит в ухо, и станет понятно: ругались вы от усталости, вовсе не оттого, что друг друга ненавидите! Она будет переживать, когда он снова ввяжется в журналистику – а он ввяжется, не сможет не ввязаться, потому что с этого наркотика так просто не слезть. Наркоманы, сидящие на слове, не уходят живыми – и Павел не смог убить в себе эту тягу и этот талант, как ни старался. Маша будет переживать, молча или очень громко, и читать ему вслух выдержки из редактируемых романов, о том, как эльфийский принц жестко поимел эльфийскую принцессу, и тяжесть, вызванная сомнениями, неуверенностью, страхом – уйдет.
С ним она сможет такое, чего не могла ни с кем и никогда и не могла сама по себе. Напишет книгу, прыгнет с парашютом, покорит Эверест. Она сделает все, что захочется, потому что это будет – с ним.
Не будет, конечно.
Маша заморгала, возвращаясь в реальность, и ответила Вяземскому какую-то ерунду.
Они сидели долго, и веселье только набирало обороты. В Кардоне оказалось довольно много туристов, почти все столики в ресторане заняты, кто-то уже направился танцевать. Испанский певец выводил теперь что-то протяжное, и пары кружились, как подхваченные осенним ветром тополиные листья.
– Хорошо поет, зараза, – вздохнул Вяземский, – жалко, что не по-русски.
– А как же наслаждение культурой? – поддела его Маша.
– Мария Петровна, – усмехнулся фотограф, – русская душа, принявшая на себя сто, а то и больше, граммов хорошего коньяку, требует застольных русских песен. Но вряд ли их здесь услышишь, тут ставка делается на национальный колорит.
– Да, Володя, – пробормотала Маша, подперев кулачками подбородок и глядя уже затуманившимися от вина глазами в темную даль. Над горами словно кровавой полосой размазали закат, и вершины четко выделялись на фоне неба. – Ты прав. На дачке да под шашлычок сейчас бы хорошо пошли наши песенки, но тут нам их никто не выдаст.
– А вот посмотрим, – сказал Павел и поднялся.
– Ты куда?! – попыталась остановить его Маша.
– Попробую отбить себе пять минут славы, – усмехнулся Санников и направился к сцене.
– Маш, – сказал Вяземский, провожая Павла взглядом, – что у тебя с ним? Серьезно?
Она помолчала, потом неохотно поинтересовалась:
– Так заметно?
Володя улыбнулся:
– Конечно. Это ведь он тебя пошел впечатлять – кого еще? Мы с ним, как говорят в моем цеху, объективами не меряемся, а с остальными он и не разговаривает почти. Только ты осторожней, ладно? Он человек непростой, да и история у него…
Маша повернулась к нему, разом растеряв всю сонливость.
– Ты что, – спросила она с опаской, – его узнал?
– Маш, я фотограф. Визуал. Я прекрасно запоминаю лица. Конечно, я знаю, кто он, только молчу и не лезу не в свое дело. Просто советую поосторожнее. Такие люди никогда не становятся простыми – и то, что он несколько лет ничего не писал, ничего стоящего, я имею в виду, – означает лишь, что он в бешеном напряжении. Я представляю, что со мной случилось бы, если бы я не снимал лет этак пять. Да меня бы порвало, как хомячка от капли никотина.
Испанец на сцене тем временем перестал петь и о чем-то весело разговаривал с Павлом.
– Ты думаешь, он будет писать снова?
– А сама-то ты как думаешь? – Володя кивнул подошедшему официанту, и тот налил ему еще виски. – Ты с ним говоришь каждый день – будет он писать или нет? Сдох он или нет? Если не застрелился до сих пор – значит, будет.
– Володь…
– Маш, давай вот без этих несчастных глаз. Я говорю, что думаю. Ты только спрячься во время ядерного взрыва, пережди и дальше уже действуй по обстоятельствам. Только жизнь с ним простой не будет, это точно.