Да, на этот раз Григорий был разговорчив. Обычно когда его просили рассказать о каком-нибудь его деле, он отвечал: "Не знаю... Что-то вы путаете, это был не я" – или отделывался коротким "забыл". И говорил это с таким видом и так убедительно в своей непосредственной, неповторимой манере, что спрашивавший замолкал, и хотя не верил, но не пытался настаивать.
Его натренированной воле я всегда завидовал.
Вспоминается мне еще одна страничка жизни Григория Сыроежкина. О ней я узнал не от него.
Кадровый английский разведчик Сидней Рейли, опасный, непримиримый враг, упорный и настойчивый организатор диверсий и террористических актов, не раз нелегально появлялся в нашей стране и, сделав свое черное дело, благополучно уходил за кордон.
Но пришла и его очередь, Подобно Савинкову, попался он на тонко разработанную ОГПУ легенду и вновь в 1927 году нелегально отправился в Советский Союз.
Через реку на границе с Финляндией его на спине перенес чекист-пограничник товарищ Петров – Тойво Вяхя, по национальности финн, игравший в этом деле роль советского пограничника, якобы работавшего на финскую и английскую разведку. Тойво Вяхя долго вез Рейли по лесам в объезд пограничных железнодорожных станций. Так он довез его до станции Парголово, вблизи Ленинграда, и сдал в вагоне двум чекистам, поджидавшим их. Одним из этих чекистов и был Григорий Сыроежкин, доставивший английского шпиона в Ленинград.
Как-то я спросил Григория об этой встрече с Рейли, на его лице появилась презрительная гримаса, и он с отвращением отозвался о нем как о человеке, у которого за душой не было ничего святого. Он говорил, что этот "знаменитый" английский разведчик был презренным трусом; попав в руки чекистов, Рейли сразу же предал своих хозяев, предложив ОГПУ свои услуги, и рассказал все, что было ему известно о деятельности английской разведки против нашей страны.
В первые годы революции, когда Ф. Э. Дзержинский возглавлял ВЧК, он писал: "Я нахожусь в самом огне борьбы. Жизнь солдата, у которого нет отдыха, ибо нужно спасать наше дело. Некогда подумать о своих и о себе. Работа и борьба адская...
И когда я думаю об операции "Синдикат" и об учстии в ней Григоря Сыроежкина, мне всегда вспоминаются эти слова.
Итог героической работы Федороваи Сыроежкина, работы, в которой ставкой была их жизнь, изложен в коротком документе – приговоре Военной коллегий Верховного Суда СССР от 29 августа 1924 года. В приговоре говорится:
"В своих показаниях на заключительном слове Савинков открыто признал свою политическую деятельность, направленную против Советской власти, ошибкой и заблуждением, решительно отрекся от своей борьбы с Советской властью, разоблачил деятельность иностранных интервентов и признал, что во всех пунктах, которые заставляли его подняться на борьбу против Советской власти, Октябрьская революция оказалась целиком и полностью права".
Свое последнее слово на суде Савинков закончил, безоговорочно признав Советскую власть и заверив в своей готовности подчиниться ей. Его преступления были тяжки. И все же Советское правительство сочло возможным сохранить этому человеку жизнь.
Но, человек неуемных страстей и неуправляемых подчас порывов, Савинков в один из дней покончил жизнь самоубийством: выбросился из окна с шестого этажа комнаты, отведенной ему под жилье. Его подруга Деренталь жива и теперь: она живет в одном из южных городов нашей страны.
ВСТРЕЧА С "ПЯТОЙ КОЛОННОЙ"
Пожалуй, не нужно объяснять, почему в Испании я все же больше всего тяготел к летчикам и часто бывал на аэродромах. Вскоре у меня появился там друг, Евгений Саввич Птухин, почти мой однолеток. Он значился старшим авиационным советником, но фактически командовал частями советских летчиков-добровольцев. Ведь в республиканской авиации 60 процентов летного состава были советские добровольцы.
Евгений Птухин часто участвовал в боевых полетах, и на его счету был уже не один воздушный бой. Любовь к авиации сблизила нас, и мы стали друзьями.
Во времена своих приездов в Мадрид Григорий Сыроежкин встречался с Евгением Птухиным, и не один вечер мы провели втроем. Два отважных человека начавших свою молодость в боевые годы гражданской войны, подружились. Им было что вспоминать И они тянулись друг к другу.
В счастливые часы в "Гэйлорде" мы втроем допоздна засиживались у открытого окна в темной комнате слушая ночные звуки Мадрида и ведя задушевные беседы. Но прежде чем рассказать об одном вечере едва не кончившемся для нас трагически, мне хочется отдать должное моему другу как военачальнику.
Евгений Птухин, несомненно, был выдающимся авиационным командиром, одним из тех людей, которые твочески осмысливали роль боевой авиации в будущей войне.
Старая тактика, созданная на академических кафедрах, не всегда оправдывала себя на практике. Необходимо было создавать новые приемы боевого применения авиации. Но печатное слово уставов, не поспевающее за быстрым развитием авиационной техники, связывало творческую мысль многих командиров. Требовались большая смелость,уверенность в себе и определенный риск чтобы в условиях войны, вдали от Родины, решиться на боевые эксперименты. Птухин был одним из немногих, кто шел на такой риск, не задумываясь над тем, что неудачи могут грозить ему неприятностями.
Можно было бы многое рассказать о том, как блестяще проявились способности Евгения Птухина в Испании, как умел он внушить летчикам веру в свои силы. В беседах с молодым талантливым летчиком Николаем Остряковым он психологически подготовил его к смелой атаке германского линкора "Дойчланд", из которой Остряков вышел победителем. Птухин одобрил и беспримерную, отчаянно смелую атаку эскадрильи истребителей Александра Гусева, увенчавшуюся победой над кораблями мятежников. Им была разработана и осуществлена атака секретного аэродрома противника в Гарапинильясе.
Однажды, когда мы с Птухиным вдвоем сидели после ужина в темной комнате у раскрытого окна, приехал Сыроежкин.
– Поедемте куда-нибудь в кафе или бар, только подальше, где не падают снаряды, – предложил он.
На авениде Тореадоров, в восточной части Мадрида, наиболее удаленной от линий фронта, напротив огромного темного здания Пласа де Торос мы остановились у одного еще открытого бара и отпустили шофера.
В зале с низким потолком тускло горело несколько синих маскировочных ламп, едва освещавших людей, сидевших за столиками. Только одна белая лампочка, упрятанная в глубокий абажур, бросала узкий, яркий луч на стойку бармена. Дым сигарет облачком плавал под потолком, сгущая мрак. Хриплые голоса подвыпивших мужчин и женщин сливались в общий гул, наполняя зал, пропахший табаком, вином и дешевыми духами.
Мы заняли места за стойкой и заказали бутылку марфиля прекрасного белого каталонского вина. Григорий бросил быстрый взгляд вокруг. Вблизи от нас, в конце стойки, за кассой сидела женщина, как мы узнали позже, хозяйка бара. Ей, несомненно, было уже лет за сорок. Тщательно причесанная, с большим гребнем в волосах, с мантильей, накинутой на плечи. На ее руках поблескивало много колец, и браслет позванивал каждый раз, когда она поднимала руку к кассе. В ее лице было что-то такое, что заставляло нас временами поглядывать на нее. Скорей всего мы ловили на себе ее взгляды.
Мы не хотели привлекать к себе внимании посетителей бара. В Мадриде скрывалось много тайных агентов "пятой колонны" Франко, готовых при удобном случае всадить на неосвещенной улице нож в спину или пустить пулю в затылок иностранному добровольцу.
Мы сидели молча, потягивая вино и поглядывая по сторонам. Двое парней, аккомпанируя на гитарах, пели не совсем пристойные песни. Расположившиеся за ближайшим столиком анархисты с черно-красными платками на шеях одобрительна кричали: "Оле!"
На улице у входа заскрежетал тормозами автомобиль комендантского патруля. Вооруженные люди вошли в бар. Тонкие лучи их электрических фонарей заметались по залу, выхватывая из синего сумрака лица притихших людей.
– Внимание! Всем оставаться на своих местах. Предъявить документы! – произнес резкий голос. К освещенной стойке подошел офицер, начальник патруля, с крупнокалиберным пистолетом в руке. Он оглядел сидевших у стойки людей и, вплотную приблизившись к Евгению, произнес;
– Документы!
Птухин молча протянул свою штабную книжку.
– О мой генерал! Прошу прощения! – громко воскликнул офицер, почтительно возвращая документ. – Это ваши товарищи? – указал он на нас и, не ожидая ответа, вдруг сказал: – Разрешите выпить с вами за русских летчиков!
Засунув свой "стайер" за пояс, офицер жестом потребовал у бармена бокал. Мы чокнулись с ним, и к нам потянулись со своими стаканами собравшиеся вокруг люди.
– Вызывай машину, – буркнул Григорий.
Но телефон в баре был давно снят.
– Тогда пошли пешком, а то придется пить со всеми, – сказал Евгений и направился к выходу.
Мы вышли на темную авениду и, дойдя до угла свернули на улицу Алькала.
До "Гэйлорда" было далеко, кварталов десять. Позади нас, на противоположной стороне пустынной улицы, послышались поспешные шаги. Людей в темноте не было видно.
Арриба, Эспанья![12] – задыхаясь, выкрикнул кто-то фашистский лозунг на другой стороне улицы. Вслед за тем загремели выстрелы. Пули ударялись о стену дома рядом с нами. Зазвенело разбитое стекло. Евгений выхватил пистолет и, став за деревом у края тротуара, несколько раз выстрелил. Григорий действовал по-партизански: в фашистов полетела граната, а за ней крепкое русское слово. Грохот разрыва отозвался эхом в переулках, и вспышка осветила двух убегавших людей.
– Н-нда, инкогнито сохранить не удалось, – проговорил Сыроежкин, засовывая пистолет в кобуру. – Что будем делать?
– Подождем. Сейчас на шум примчится патруль и довезет нас до дому, – сказал я.
Григорий перешел на противоположную сторону посмотреть на место, где разорвалась его граната. Вернувшись к нам, пробурчал: