их оппонентов в положение защищающихся, и вскоре им представилась возможность продолжить атаку, когда в 1529 году главный защитник Эразма, Карл V, уехал в Италию. На этот раз противники Эразма применили то же оружие, обвинив Эразма в идейном родстве с альумбрадос и лютеранами. Неоценимую помощь они получили от некоей Франсиски Эрнандес, бывшей главы альумбрадос Вальядолида, которая после ареста стала их информатором и одного за другим назвала лидеров среди сторонников Эразма в Испании. Вооружившись этим полезным свидетельством, инквизиция почувствовала себя достаточно сильной, чтобы предать суду некоторых влиятельных сторонников Эразма, включая знаменитых братьев Валдес и Мигеля де Эгиа, издававшего труды Эразма в Алкала. Серия судилищ достигла апогея в 1533 году, когда состоялся суд над греческим ученым Хуаном де Вергара, другом Эразма и видной фигурой в кругу испанских гуманистов. Изобличенный Эрнандесом как альубрадос и лютеранин, Вергара в 1435 году был вынужден публично отречься от своих грехов на auto de fe (публичное покаяние осужденных еретиков. – Пер.) и провел год в заключении в монастыре.
Кампания по обвинению сторонников Эразма в связях с ересью лютеран и альубрадос была проведена блестяще, и осуждение Вергара практически положило конец движению сторонников Эразма. Некоторые из них, например Педро де Лерма, уехали из Испании, где они больше не видели будущего для образования и науки, в то время как других в конце 1530-х отправили в тюрьму. Как и их единомышленники в других частях Европы, они – представители толерантной гуманистической традиции – стали жертвами времени, когда гуманизм повсеместно сдавал позиции под натиском религиозного догматизма. Но вместе с тем они были жертвами конкретной ситуации, сложившейся в Испании, где смешение христиан, иудеев и мавров породило национальные и религиозные проблемы ни с чем не сравнимой сложности и стало причиной создания трибуналов, предназначенных для их решения согласно, как казалось, единственно возможной линии – линии насаждения ортодоксии. Испанская инквизиция, действовавшая на земле, где царила гетеродоксия и новые ереси могли с легкостью пустить корни, естественно, боялась даже намека на подрывные практики и не смела проявить терпимость даже к малейшему отклонению от самой жесткой ортодоксии из страха, что это отклонение откроет дорогу более страшным ересям. По сути, Святая палата являлась порождением страха и, будучи порождением страха, на страхе и расцвела. В 1530-х и 1540-х годах она трансформировалась в огромный аппарат, работавший на основании доносов и обвинений, – чудовищную машину, которая, в конце концов, вышла из-под контроля своих создателей и стала существовать сама по себе. Даже если – что кажется весьма вероятным – к середине XVI века большинство испанцев стали считать Святую палату необходимой защитой, «Богом посланным средством», как ее называл Мариана, это вовсе не означало, что они ее не боялись. Страх порождает страх, и главным мерилом пропагандистского успеха инквизиции стало то, что она внушила населению страх перед ересью вместо того, чтобы его преодолеть, хотя была задумана именно для этого.
Самые известные черты инквизиции в представлении общества о ее деятельности были часто вовсе не такими предосудительными, как это считается в наши дни. В конце концов, пытки и сожжение во имя веры вовсе не были исключительно испанскими практиками и применялись не только инквизицией, являясь не каким-то новым изобретением, а вполне традиционным методом (хотя это едва ли могло утешить жертву). Огромное внимание уделялось тому, чтобы обеспечить «справедливый» вердикт, и смертные приговоры составляли лишь малую часть всех вынесенных решений. К сожалению, невозможно определить точное число жертв, сожженных за ересь. Вероятно, в первые годы существования трибунала цифры были достаточно большими. Хроникер Католических королей Эрнандо де Пулгар говорит примерно о 2000 сожженных мужчин и женщин, но, похоже, в XVI веке эта цифра резко уменьшилась.
Если сожжение и пытки вовсе не были исключительной прерогативой испанской инквизиции, то трибунал действительно имел определенные отличительные черты, которые делали его особенно неприятным. Прежде всего это секретность и бесконечное затягивание процессов. Так фра Луис де Леон (1527–1591) просидел пять лет в застенках инквизиции, ожидая приговора. Кроме того, заключение ложилось несмываемым пятном не только на репутацию обвиняемого, но и на репутацию его потомков. И терял он не только честь. Одну из главных причин страха перед инквизицией следует искать в ее праве на конфискацию имущества осужденных. Таким образом, «примирение» означало не только социальный, но и экономический крах и впоследствии бесчисленные возможности для шантажа со стороны не слишком щепетильных чиновников Святой палаты.
Однако из всех малоприятных особенностей инквизиции, пожалуй, самым неприятным была ее природная склонность создавать атмосферу недоверия и взаимной подозрительности, особенно благотворной для информаторов и шпионов. Во всей Испании существовало около 20 000 членов инквизиции, неусыпно следивших за любыми проявлениями неортодоксальности. Одним из самых неприглядных методов их работы был так называемый «эдикт веры», благодаря которому инквизиторы могли регулярно посещать какой-нибудь район и по доносам составлять списки еретических и подозрительных практик проживающего там населения. За сбором показаний следовал призыв к прихожанам осудить такие практики и угрозы сурового наказания для тех, кто промолчал. Поскольку жертвам инквизиции никогда не сообщали имена тех, кто их обвинял, эдикт веры давал идеальную возможность для сведения личных счетов и делал доносы и обвинения чем-то само собой разумеющимся. «Самое ужасное, – писал Мариана, вероятно сообщая мнение других, но, возможно, выражая свое, – что в ходе этих секретных расследований страх лишал людей возможности слушать и говорить друг с другом, поскольку в городах и деревнях имелись специальные персоны, сообщавшие о том, что происходит…»
В атмосфере страха и подозрительности серьезные дебаты прекратились и дали о себе знать новые ограничения. Несмотря на то что Святая палата не вмешивалась непосредственно в мирские дела, результаты ее деятельности не могли ограничиваться исключительно сферой теологии, которая формально была ее единственной заботой. Естественно, что даже авторы нетеологических трудов прибегали к своего рода самоцензуре, хотя бы ради того, чтобы избавить свои сочинения от всего, что могло сбить с пути необразованных и невежественных и дать врагам веры дополнительное оружие. Как следствие, в Кастилии снова повеяло страхом и подозрительностью в отношении внешнего мира, что неизбежно подавляло дух широкой дискуссии и жажды знаний, характерный для царствования Католических королей.
Однако было бы неверно считать инквизицию единственным источником напряжения в Испании XVI века или полагать, что она внесла в жизнь испанцев какие-то совершенно новые черты. В действительности она обрела такую сильную власть над испанским обществом именно потому, что придала официальный статус уже существовавшим в нем правилам и формам поведения. Подозрительность к тем, кто отклонялся от общепринятых норм, имела глубокие корни в стране, где отклонение само по себе являлось чем-то более привычным, чем в любом другом месте, и человек мог вызывать подозрения как из-за своей веры, так и из-за национальности. Это не совпадение, что возникновение трибунала инквизиции, призванного насаждать религиозную ортодоксию, сопровождалось ростом определенных практик, предназначенных для обеспечения расовой чистоты, поскольку в народном сознании религиозные и национальные отклонения с легкостью отождествлялись. Действительно, параллельно с маниакальной озабоченностью чистотой веры процветала не менее маниакальная озабоченность чистотой крови. Обе они достигли пика в середине XVI века, обе использовали одни и те же методы: доносительство и обвинение, обе привели к сужению чрезвычайного разнообразия испанской жизни, заставляя яркое и полное жизни общество надеть смирительную рубашку конформизма.
Пожалуй, даже больше, чем распространение инквизиции, проблемы испанского общества иллюстрирует доктрина limpieza de sangre – чистоты крови. Она показывает, с какой легкостью общество в массе своей могло стать жертвой самых отвратительных тенденций. В течение XV века еврейский вопрос стал вопросом конверсо, и, вероятно, было неизбежно, что рано или поздно будут предприняты попытки убрать конверсо с государственных должностей. Первая попытка официального характера была сделана в Толедо в 1449 году. В конце XV – начале XVI века чистота происхождения стала непременным условием членства в определенных религиозных орденах, а также в университетских Colegios Mayores. Впоследствии, занимая высокие пос ты в церкви или государстве, выпускники Colegios, естественно, стремились привнести туда идею подобной дискриминации. Определенную поддержку они, несомненно, чувствовали в том, что при дворе Карла V, в отличие от двора Фердинанда и Изабеллы, было мало конверсо, возможно, из-за того, что император считал их замешанными в восстании комунерос.
В то время как император не имел ничего против того, чтобы узаконить местные институциональные уставы, дискриминировавшие лиц еврейского происхождения (люди мавританского происхождения, похоже, там никогда не упоминались), по-настоящему движение за чистоту крови набрало обороты только в результате событий, произошедших в конце 1540-х годов. Сценой, где они происходили, стал кафедральный собор Толедо, а главным действующим лицом – Хуан Мартинес Силисео, назначенный архиепископом в 1546 году.
И это место, и эта персона во многом определили истоки и характер движения limpieza de sangre. Толедо – колыбель комунерос – в годы после восстания оставался городом, охваченным жестокой враждой, где противоборствующие фракции Айала и Рибера продолжали бороться за гражданские и церковные должности. Со временем вопрос происхождения стал играть в этой вражде все более заметную роль. Айала, которые выступали на стороне кастильских националистов против фламандского двора императора, гордились чистотой своего происхождения и видели в limpieza de sangre возможное оружие для снятия с должностей своих соперников, поскольку Рибера, Сильва и Мендоса запятнали себя родством с евреями. Однако Айала, видимо, не добились большого успеха, поскольку к моменту назначения Силисео на кафедру в Толедо и капитул, и приходы кишели конверсо.