Прекращение судоходства по Тахо является ярким локальным примером общенационального провала. Сложность природных препятствий на реке действительно делала это начинание гораздо более трудоемким, чем ожидалось первоначально, но в конечном счете причиной неудачи стал не инженерный просчет, а человеческий фактор. Проекту противились мельники, обосновавшиеся по берегам реки; ему мешали пошлины и сборы, которыми облагались перевозки. Но самой главной причиной неудачи, по-видимому, стало постоянное сопротивление Севильи, которая видела в навигации по Тахо серьезную угрозу собственной торговле как с Толедо, так и с Лиссабоном. К сожалению, это была типичная реакция на любой крупный проект по экономическому усовершенствованию страны. Так в Каталонии планы по орошению ургельской равнины саботировали купцы, чье благосостояние зависело от импорта зерна из Сицилии. В самой Севилье так и не построили чрезвычайно нужный мост через Гвадалкивир и не смогли предотвратить становившуюся все более серьезной проблему заиливания реки, что в конце концов погубило коммерческое процветание города. Причины были похожи на те, которые не позволили завершить проект организации судоходства по Тахо: нежелание вкладывать деньги в общественные работы, личные и муниципальные противоречия и, наконец, пагубная инерция, убивающая и желание, и способность действовать.
Несмотря на то что отдельные испанцы демонстрировали интерес и способности к определенным сферам научных исследований и Филипп III даже приглашал в Испанию Галилея, иностранные путешественники считали ее отсталой страной, не интересовавшейся вопросами науки и технологий. Уже к концу XVI века многими испанцами овладел фатализм, наиболее ярко проявившийся в известном заявлении группы теологов времен Филиппа IV. Когда их призвали для обсуждения проекта строительства канала, соединяющего реки Мансанарес и Тахо, они ответили, что, если бы Бог хотел, чтобы реки были судоходными, он бы сделал их таковыми. Таким образом, на пути экономического прогресса стояли, прежде всего, не какие-то технологические трудности, а настроения умов. И даже если эти настроения не были всеобщими, реальная власть в стране находилась в руках тех немногих, которые решением одного-двух человек могли успешно препятствовать реализации проектов, способных улучшить жизнь многих. Это было особенно справедливо в сфере сельскохозяйственного развития. В Кастилии большая часть земель принадлежала либо магнатам, либо церкви, получившей их на основании мортмейна. За пределами Андалусии, где потребности американского рынка еще давали кое-какие стимулы для развития, эти крупные землевладельцы, очевидно, не выказывали никакой заинтересованности в ирригационных проектах или более эффективном использовании земли. А землевладельцы из городских буржуа, получившие земли от крестьян за долги, либо тоже не интересовались нововведениями, либо не имели достаточно денег, чтобы реализовать их самостоятельно. В результате сельское хозяйство не развивалось и экономика стагнировала.
Возвращение к миру в конце столетия, вероятно, могло дать возможности для восстановления экономики при условии сокращения военного бюджета. Но даже при наличии воли к проведению реформ – что весьма проблематично – перспективы их успешного проведения оказались сведены к нулю из-за внезапной катастрофы. В последние годы века резко упали урожаи. Цена одной fangea (1,6 бушеля) андалусского зерна выросла с 430 maravedis в 1595 году до 1041 в 1598-м, а вслед за засухой пришла чума. Впервые эпидемия дала о себе знать на севере Испании в 1596 году. Оттуда она неуклонно двигалась к югу, разоряя на своем пути густонаселенные города Кастилии. Великая чума 1599–1600 годов одним ударом уничтожила большую часть прироста населения, достигнутого в XVI веке, и открыла новую эру в демографической истории Кастилии – эру стагнации и, возможно, даже демографического спада.
Экономические последствия чумы можно увидеть в кризисе рабочей силы, с которого начался новый век, и проследить в 30-процентном росте оплаты труда, произошедшем за три года после нее. Чиновник вальядолидской канцелярии Гонсало де Сельориго, опубликовавший в мрачном чумном 1600 году блестящий трактат по проблемам испанской экономики, с точностью предсказал эти последствия: «В дальнейшем мы можем ожидать только того, что все, требующее труда и усердия человека, будет стоить очень дорого… из-за нехватки людей для обработки земли и других видов деятельности, в которых нуждается королевство». По оценкам Гонсало де Сельориго, острая нехватка рабочих рук и вытекающий из нее рост оплаты труда стали непоправимой катастрофой для кастильской экономики. Они уничтожили возможность использовать мирные годы для развития кастильского производства и достичь такого уровня, который позволил бы кастильским товарам конкурировать с зарубежными на внутреннем и американском рынках.
Но самое серьезное и долговременное следствие чумы было скорее психологическим, чем экономическим. Еще до того, как ее поразила чума, в Кастилии воцарилась усталость и депрессия. Поражения во Франции и в Нидерландах, разграбление Кадиса англичанами и обращение короля к нации за donativo (пожертвованием. – Пер.) из-за банкротства 1596 года завершили крах иллюзий, начало которому положил разгром Непобедимой армады. Затем, вдобавок ко всему, пришла чума. Эта непрерывная цепь несчастий привела Кастилию в полное расстройство. Идеалы, вдохновлявшие ее в течение долгих лет борьбы, рухнули и не подлежали восстановлению. Страна чувствовала себя преданной, преданной Господом, который по какой-то необъяснимой причине лишил своей милости избранный им народ. Обезлюдевшая зачумленная Кастилия 1600 года была страной, внезапно утратившей свои национальные ориентиры.
Кастильцы реагировали на это разочарование по-разному. Оптимизм исчез, сменившись горечью и цинизмом, или его место заняло покорное смирение с поражением. Разочарование и фатализм естественным образом усиливали определенные латентные тенденции, порожденные еще раньше удивительными событиями XVI века – событиями, которые на протяжении столетия внедряли в национальное сознание кастильцев пренебрежительное отношение к таким прозаическим добродетелям, как тяжелая работа и упорный труд. Рудники Потоси принесли в страну небывалые богатства. Если сегодня денег мало, то завтра, когда в Севилью придет очередная флотилия с сокровищами, их снова будет сверх меры. Зачем планировать, зачем копить, зачем работать? Стоит свернуть за угол, и тебя ждет чудо… а может быть, катастрофа. Цены могут вырасти, сбережения могут пропасть, урожая может не быть. Какой смысл унижать себя ручным трудом, если, как это часто случается, праздный процветает, а труженик остается без вознаграждения? События, происходившие на рубеже веков, лишь усилили чувство неуверенности и укрепили уже успевший распространиться фатализм. Это был фатализм, характерный для мировоззрения picaro. Да и сам XVII век, в сущности, был веком picaro, живущего своей смекалкой, голодного сегодня, но сытого завтра и никогда не маравшего рук честным трудом. «Queremos comer sin trabajar» («Мы хотим есть и не работать»). Эти слова можно применить к кастильцам из многих общественных слоев, от горожанина, живущего с комфортом за счет ежегодной ренты, до бродяги без гроша в кармане.
Именно в этой атмосфере desengaño (обманутых надежд) и всеобщего разочарования Сервантес написал своего «Дон Кихота», первая часть которого появилась в 1605 году, вторая – в 1614-м. Там среди других притч есть притча о народе, который отправился в крестовый поход только затем, чтобы узнать, что сражается с ветряными мельницами. И в конце его ждало desengaño, поскольку реальность всегда вторгается в иллюзию, разрушая ее. События 1590-х годов внезапно заставили более вдумчивых кастильцев осознать суровую правду о своей родине: ее нищету среди богатства, ее силу, скрывавшую немощь. Оказавшись лицом к лицу с пугающими парадоксами Кастилии Филиппа III, многие общественные деятели – такие люди, как Гонсало де Сельориго и Санчо де Мандеада, – стали анализировать недуги больного общества. Именно эти люди, известные как arbitristas (букв. «арбитры», ирон. «прожектеры». – Пер.), придали кастильскому кризису на рубеже веков его особый характер. Дело в том, что это было не просто время кризиса, это было время осознания этого кризиса, горькое понимание того, что дело плохо. Именно под влиянием arbitristas Кастилия начала XVII века погрузилась в пучину национального самоанализа, отчаянно пытаясь понять, в какой момент реальность оказалась подменена иллюзией. Но arbitristas – как предполагает их название – не останавливались на одном анализе. Они должны были найти ответ. В том, что ответ существует, они не сомневались, поскольку, как в Санчо Пансе есть что-то от Дон Кихота, так даже в самом пессимистичном сердце arbitrista таились проблески оптимизма. В результате правительство Филиппа III забросали советами и бесчисленными прожектами по восстановлению Кастилии как разумными, так и фантастическими.
Отсутствие лидеров
Какими бы абсурдными ни были многие предложения, сделанные arbitristas министрам Филиппа III, среди них имелось достаточно здравых идей, способных послужить основой для разумной программы реформ. Arbitristas предлагали урезать правительственные расходы; пересмотреть налоговую систему Кастилии; призвать другие испанские королевства вносить больший вклад в королевскую казну; побуждать иммигрантов селиться в Кастилии; орошать поля; делать реки судоходными; оберегать и поощрять производство и сельское хозяйство. В этой программе, как таковой, не было ничего неосуществимого. Возвращение к миру давало прекрасную возможность запустить ее, и все, что требовалось, – это воля.
Таким образом, многое зависело от характера нового режима. Филипп III взошел на престол в возрасте двадцати одного года. Он был бледным, невыразительным созданием, единственное достоинство которого состояло в полном отсутствии пороков. Филипп II достаточно хорошо знал своего сына, чтобы опасаться худшего. «Увы, дон Кристобаль, – говорил он дону Кристобалю де Моура, – боюсь, им будут править другие». Страхи Филиппа оправдались полностью. Еще задолго до смерти отца Филипп III попал под мягкое, вкрадчивое вл