Тем не менее неистовая реакция Испании на религиозный переворот XVI века требует более сочувственного понимания, чем то, которое она обычно встречает, поскольку Испания столкнулась с более сложной проблемой, чем те, что стояли перед другими государствами христианского мира. Только Испания являлась мультирасовым обществом, в котором взаимное проникновение христианских, иудейских и мавританских верований создавало постоянную проблему для становления национальной и религиозной идентичности. У этой проблемы не было очевидного решения. Закрытие границ и настоятельное требование самой жесткой ортодоксии стало отчаянной попыткой решить проблему беспрецедентной сложности, и неудивительно, что религиозное единообразие представлялось единственной гарантией национального выживания для страны, обладавшей самым экстремальным расовым, политическим и географическим разнообразием. Цена принятия такой политики в конечном счете оказалась очень высокой, но вполне понятно, что цена ее непринятия казалась современникам еще выше.
Если политика, проводимая Филиппом II, сделала задачу его преемников несравнимо более сложной, то они сделали ее по-настоящему неразрешимой. Некоторые аспекты карьеры Оливареса позволяют предположить, что в то время еще оставалось некоторое пространство для маневра и у Кастилии еще была определенная свобода выбора. Эта свобода была утеряна за полвека после 1640 года отчасти из-за трагических событий эпохи Оливареса, отчасти из-за несомненной бездарности ее правящего класса в тот момент, когда монархии, чтобы избежать катастрофы, требовались высочайшие государственные таланты. Здесь мы имеем дело с несостоятельностью отдельных личностей, наложившейся на коллективную несостоятельность общества, так глубоко разочарованного непрерывной чередой превратностей, что оно утратило даже способность протестовать.
Очевидную роль в этой катастрофе сыграла деградация династии, но, помимо этого, поражает контраст масштаба личностей министров, вице-королей и чиновников, представлявших государственную машину при Карле V, и тех, кто представлял монархию Карла II. На этом фоне более чем просто крупная фигура графа-герцога Оливареса видится последней в героической линии, придавшей блеск монархии XVI века и подарившей Испании таких людей, как дипломат, поэт и военачальник Диего Уртадо де Мендоса (1503–1575) или Франсиско де Толедо (1515–1582), великий вице-король Перу. Упорное сетование Оливареса на «отсутствие лидеров» говорит о стремительном упадке правящего класса страны после ухода последнего поколения великих испанских проконсулов – поколения графа Гондомара (1567–1626). Однако удовлетворительного объяснения этого внезапного коллапса до сих пор не дано. Следует ли искать его в слишком большом количестве близкородственных браков среди аристократов? Или в провале системы образования страны, сузившем ее ментальные горизонты? Ведь разве не был Диаго Уртадо де Мендоса продуктом «открытой» Испании Фердинанда и Изабеллы, точно так же, как герцог Мединасели – продуктом «закрытой» Испании XVII века? Люди XVII века принадлежали обществу, утратившему силу, идущую от инакомыслия. Они были лишены широты взглядов и силы характера, необходимых, чтобы порвать с прошлым, которое больше не могло служить надежным ориентиром для будущего. Наследники общества, которое слишком много вложило в империю, окруженные жалкими остатками непрерывно убывающего наследства, в момент кризиса они не смогли заставить себя отказаться от своих воспоминаний и сменить прежний образ жизни. В то время когда лицо Европы менялось, как никогда, быстро, стране, которая когда-то была ведущей державой, не хватило для выживания самого главного – готовности к переменам.
Достижения
Фатальная неспособность габсбургской Испании совершить жизненно важную трансформацию не должна, однако, скрывать масштабов ее достижений в дни величия. Да, ее неудачи были огромны, но столь же огромны были и ее победы. На протяжении почти двух столетий Испания демонстрировала удивительный творческий подъем, результатом которого стал бесценный вклад в общую копилку европейской цивилизации. В середине XVII века кастильская культура и ее обычаи оказывали большое и плодотворное влияние на Европу, сохранявшееся за счет престижа империи, нынешняя несостоятельность которой только начинала становиться очевидной для внешнего мира.
Очень легко считать чем-то само собой разумеющимся то, что являлось, возможно, самым замечательным из всех испанских достижений, – способность держать под контролем огромные площади разбросанных далеко друг от друга территорий в то время, когда методы управления едва вышли за пределы ведения домашнего хозяйства и на первый взгляд казалось, что имеющиеся средства связи делают управление на больших расстояниях невозможным. И если со временем провалы испанской системы управления стали посмешищем для всего мира, то не следует забывать, что ни одно другое государство XVI и XVII веков не сталкивалось с административными проблемами такой сложности. И лишь очень немногим из них удавалось долгое время сохранять такой высокий уровень общественного порядка в эпоху, когда восстания повсеместно вспыхивали с такой частотой.
Солдаты, знатоки права и администраторы, которые сделали эти достижения возможными, имели все недостатки, обычно свойственные завоевателям. Но лучшие из них исполняли свои обязанности с той преданностью делу, которая рождается из безоговорочного признания превосходства своего общества и абсолютной правоты своей цели. И в XVI веке такая уверенность вовсе не казалась чем-то неуместным. Немногим нациям довелось испытать столь впечатляющие триумфы, как Испании Католических королей и Карла V, поэтому кастильцам можно простить, что они считали себя отмеченными особой милостью Господа, избравшего их для достижения Его целей.
Именно эта особая уверенность в себе придавала кастильской цивилизации XVI века присущие ей качества, и именно внезапная утрата этой уверенности придала особое мучительное ощущение горечи, характерное для кастильской цивилизации XVII века. Кастилец XVI века стоял лицом к лицу с невероятными вызовами и отвечал на них с такой непринужденной простотой, которая в ретроспективе кажется поистине поразительной. Он должен был открыть, освоить и управлять новым миром. Он должен был создавать новые методы картографии и навигации – работа, которая была сделана такими людьми, как изобретатель сферических карт Алонсо де Санта-Крус и Фелипе Гильен, в 1525 году усовершенствовавший компас. Он должен был изучать естественную историю вновь открытого Американского континента – достижение Бартоломе де Саагуна и таких ботаников, как Франсиско Эрнандес и Хосе де Акоста. Он должен был усовершенствовать примитивные технологии добычи полезных ископаемых и металлургии и, подобно Педро де Эскивелю, разрабатывать новые методы геодезии. И еще он должен был решать новые проблемы политической и социальной организации и отвечать на новые вопросы, связанные с управлением нецивилизованными языческими народами.
Эта работа, проделанная испанскими теологами XVI века и, в частности, великой саламанкской школой, возглавляемой доминиканцем Франсиско де Виториа, иллюстрирует одну из самых поразительных черт Кастилии Карла V и Филиппа II – постоянную и плодотворную связь между теорией и практикой, между человеком дела и человеком знания, обеспечивавшую интеллектуалов мощным стимулом формулировать свои теории точно и ясно и направлять свое внимание на проблемы, не терпящие отлагательства. Таким образом, врожденная тенденция кастильского менталитета заниматься чем-то конкретным и практическим получила подкрепление, благодаря тому что кастильское общество требовало от ученого и теолога вносить свой вклад в то, что считалось центром приложения коллективных усилий. Но в то же время необходимость отвечать требованиям общества не принуждала ученых – по крайней мере, лучших из них – жертвовать независимостью своих суждений и их интеллектуальной целостностью. Есть что-то глубоко волнующее в характерной прямоте и независимости иезуита Хуана де Мариана (1535–1624), продолжавшего бороться за конституционализм в Кастилии, где конституционализм стремительно умирал, и в его стойком отказе принимать что-либо на веру. «Nos adoramos quod scimus» («Мы любим то, что знаем». – Пер.), – писал он архиепископу Гранады в 1597 году, когда находка в Гранаде неких таинственных книг убедила многих легковерных современников в том, что они нашли неопровержимые доказательства доктрины непорочного зачатия и посещения Испании святым Иаковом. Трудно найти лучший девиз для ученых испанского Ренессанса.
Парадоксально, что параллельно с этим эмпирическим подходом у многих кастильцев, видимо, существовало сильно развитое сознание существования иного мира, не познаваемого человеческим разумом. Святая Тереза Авильская – этот самый практический из мистиков, похоже, чувствовала себя как дома в обоих мирах, в мирах, странное соседство которых уловил Эль Греко в своем «Погребении графа Оргаса». Хмурые, отрешенные лица свидетелей чуда – это лица людей, которые словно лишь наполовину принадлежат земному миру, поскольку одновременно чувствуют себя обитателями иного мира.
Мистическое движение конца XVI века обладало такой степенью интенсивности, которая неизбежно делала его переходным явлением. Оно с легкостью могло деградировать от мистицизма к манерности, а неумышленная комбинация естественного и сверхъестественного могла опуститься до банального лукавства. Но в моменты наивысшего напряжения кастильское искусство и литература обладали способностью к самовосстановлению, черпая вдохновение из родников народной традиции. Кастилия Сервантеса напоминала Англию Шекспира тем, как ее писатели и художники умели синтезировать народные традиции с устремлениями образованных людей, создавая произведения искусства, понятные и тем и другим.
В XVII веке эта способность была до некоторой степени утрачена. Возможно, что концептизм Кеведо и культурализм Гонгоры были симптомами растущего разрыва между культурой двора и культурой страны, который уже сам по себе символизировал ослабление прежде тесно переплетенной текстуры кастильской национальной жизни. Arbitristas с их практичн