«ПРОЧНАЯ КЛАДКА» (1926–1927)Перевод Ю. Корнеева
ЯШМОВЫЙ КОНЬ
Четыре ветра, порох, сталь и пыль,
и взвился зверь, которого стреножил
в латинском кротком море мертвый штиль.
Чуть на дыбы скакун из яшмы встал,
как горизонт под ним зажегся, ожил,
чешуйчатым порфиром заблистал.
Береговые крепости в смятенье
взметнулись над кровавою волной
губчатой гривой из плюща и тени.
Трубят тритоны, эхо вторит гулом,
и, как серпом, ущербною луной
наяды отсекают хвост акулам.
И души неотпетые — улов,
украденный у коршунов пучиной,
всплыв, закачались на гребнях валов.
Вскачь солнце мчит, и в устьях рек
вода, вторгаясь в бухты с яростью бычиной,
таранит лодки и кренит суда.
Шальной прибой рога о ветер точит,
а море-конь рвет удила свои,
и, буйно взгорбясь, прыгнуть в небо хочет,
и, океаном став, кипит и бродит,
и рай волной захлестывает —
и на море в гидроплане бог нисходит.
МЕЧТЫ ТРЕХ СИРЕН
Забыв о перламутровой луне,
о море, о хвостах своих зеленых,
мечтают три сирены в полусне.
Им чудится, что из пучин соленых
они, подстригшись коротко, летят
в небесный бар на гидрах окрыленных.
Как горек моря мятный аромат!
Да здравствует ликеров дым ажурный,
бутылок и бокалов звонкий ряд!
Здесь, в кабаках подводных, пахнет дурно,
а там — корзины фруктов, цветники,
лазоревых амуров рай безбурный.
На дне почийте с миром, моряки, —
мы больше не обнимем вас. И смело
на ловлю выходите, рыбаки, —
вы не нужны сиренам. То ли дело
булавки солнца в галстуках, отель
и холодильник херувимски белый!
Что в лодках нам? У нас иная цель —
исколесить весь мир на лимузине:
стекло и лак, последняя модель;
на гидроплане ввиться в воздух синий;
мчать по катку в лучах луны стальных,
скользя, как лань, бегущая по льдине;
увидеть, как в дни празднеств неземных
рой дев невинных, в белое одетых,
на каруселях кружится шальных,
воссев в хрустальных маленьких каретах,
что тройкой лошадей запряжены,
и как горят огни гвоздик в букетах.
Подводные забавы нам скучны:
не вечно ж мы сражаться в шашки с горя
с тритонами ленивыми должны!
Три наши гарпуна прикончат море.
БОЙ БЫКОВ
Из тени смерть и солнце встали вдруг.
Цирк загудел, арена завертелась —
ее пронзил фанфары алый звук.
Раскрылись, словно веера, хлопки.
С трибун, кружась, летят они — за смелость
тореро присужденные венки.
Вот злобный полумесяц вздыбил море,
и, буйно грохоча, оно зажглось от фонаря,
что гаснет, с ветром споря.
Лошадкой карусельною, ритмично,
без седока скачи, коррида, сквозь
лужайку славы сахарно-коричной.
Пять пик взметнулись вверх, и пять валов
свои хребты крутые расцветили
кровавым ликованьем вымпелов.
Разрезанная надвое любовью,
что привита на пояс золотой,
свободная, но истекая кровью,
владычица небес и парапета,
у смерти в ложе ланью молодой
трепещет роза смоляного цвета.
Взлетел ослепшим вороном берет —
крещеной мавританке шлет тореро
признанье, посвященье и привет.
Он бой на солнце вел. Теперь во мрак,
где угрожает полумесяц серый
ему, тростинке, делает он шаг.
Песок арены — золото оправы,
в которой, на крутых рогах быка,
висит серебряный осколок славы.
И, под щетиной пик кровоточащий,
прибой центрует этот круг, пока
кармин не превратится в лик Скорбящей.
Пал полумесяц, сталью поражен.
На празднестве гремушек и перкали,
как гладиатор, умирает он,
чтоб на трибунах, пьяных без вина,
иносказанья славы заплескали
и на тореро сверглась их волна.
ЮЖНАЯ СТАНЦИЯ
Андалузский экспресс
Отправление 20.20
Луна, плывущая над головой, —
глаз семафоров железнодорожных
и голубой обходчик путевой.
Стальных и звонких амазонок скок,
всплеск лязга, стука и свистков тревожных,
корона искр и световой поток.
Прощай! Отсрочки больше я не клянчу.
Пусть поезд (выстрел, и рука висит!)
мчит в Андалузию, будя Ламанчу.
Вот Ко́рдова. (Базарная повозка,
позвякивая серебром, рысит.
Паяц на нитке, жестяной и плоский.)
Знай, твой платок в распахнутый эфир
не в Ко́рдове, не в Кадисе — в Севилье
взлетит, лазурный, как Гвадалквивир.
Севилья. (Пива? Вы с ума сошли:
экспрессы крестят только мансанильей{168},
лимонным соком крестят корабли.)
Танцуйте, леди! Мистер, полбокала?
Хиральда, одноногий гироскоп{169},
вращайся, как вращалась изначала.
Вот Кадис. (Выстрел на перроне!
Это канвой романа послужить могло б…
А море в листья парусов одето.)
Пусть с Острова смотреть сирен на дне
моряк, весь в белом, на своем фрегате
бесплатно повезет тебя во сне.
Вот Малага. (Повсюду мрак лежит,
лишь стрелка-светлячок на циферблате
рулеткой обезумевшей кружит.)
О, побережных пальм наклон упругий —
тот зонтик, под которым на своей моторке
ты по бухте чертишь дуги!
Читай меню вагона-ресторана:
гвоздика под селитрою и к ней вино —
мускат, как амарант багряный.
Прощай! Прощай! И уж теперь одна
в дороге ненасытным взором ветер
стремительных пейзажей пей до дна.
ОГОНЬ
Мрачные культи, обрубки,
гнойники калек-кварталов,
изрыгая газ и вопли,
тонут в половодье алом.
Красные стучат зубила,
и под их кипящей сталью
расседаются со стоном
каменные наковальни.
Раскаленные осколки,
в небо яростно взмывая,
с колоколен, башен, шпилей
полог сумрака срывают.
Море серы плещет в тучи,
прыгает, как бесноватый,
языки огня и света
в вихре слив зеленоватом.
Надвигается приливом
дым на свод из искр и сажи,
распрямляя окоема
опрокинутую чашу.
И под черным смерчем пепла
погребаются кварталы,
и безжизненны просторы,
и глаза пустыми стали.
ЗИМА НА ПОЧТОВЫХ ОТКРЫТКАХ
Открытка с видом: синевой сквозит
арктический бульвар. Вы не озябли?
Зима то вверх, то вниз в санях скользит.
Витрины-клетки лавка меховая
распахивает настежь: обросли
медвежьей белой шкурою трамваи.
Мой обнаженный лоб в последний раз
целуйте, романтичные сеньоры.
Венеры чище каждая из вас.
Вниманье! Руль направо, Амариллис!
Вираж — и на асфальте ледяном
два черных гнутых рельса закурились.
Дорогу, кабальеро! Пусть никто
не помешает франтам без рубашек
убить январь, закутанный в пальто.
Идут декольтированные розы
по юркой снежной тропке, и горит
над их бесполой статью нимб мороза.
Открыток ностальгия, мы давно
знакомы — по альбомам корабельным
и по экранам пляжного кино.
МАДРИГАЛ ТРАМВАЙНОМУ БИЛЕТУ
Пусть гулкий ветер бесится, вливая
мне в кровь башненодобно тяжкий свет.
Я рву с куртин трамвая
тебя, цветок невиданный, билет.
Как тянется твой гладкий лепесток!
В себе таит он имя и свиданье,
залог и оправданье
того, что больше нет назад дорог.
С гвоздикою ты яркостью не схож,
ты не пылаешь розой, но, невзрачный,
фиалкою цветешь
в книжонке, что суют в карман пиджачный.
ЭКСПРЕСС ЛЮБВИ
Чужой мне край, спокойней и трезвей
чужим металлом — не моим — звенящий,
льет яркий свет, уверенно скользящий
по карточке твоей.
Мгновенный профиль, озаренье, весть…
Но тень моя неясный облик в раме
до черного квадрата все упрямей
пытается низвесть.
Ненужная игра лучей и тьмы,
печаль, смешная мстительным просторам,
чей серп скосил объятие, в котором
дыханье слили мы.
Нет в мире станций, где могла б тоска,
покинув карцер свой — купе ночное,
пойти напиться света… Ты со мною,
затем что далека.
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО
…Есть рыбы, что купаются в песке,
и велосипедисты, по волнам
бегущие. Мне школой стало море,
друзьями — шлюпка и велосипед.
Как воздух волен, первый дирижабль
плыл над спиральным воплем пароходов.
Шли друг на друга Рим и Карфаген,
сандалиями ширь морскую пеня.
Кто в десять лет с охотой пьет латынь?
Что мальчуганам алгебра? О, боже!
Что физика, когда они в мечтах
охотятся за солнцем в гидроплане?
Кино на пляже, и актриса в волны
уходит, почему-то голубая.
Ей нужно скрыться, чтоб не растворил
ее в цветке фонарика жандарм.
Бандиты в смокингах из пистолетов
стреляют в полицейских, удирают,
их ловят, и мелькают города,
и глаз не отрываешь от экрана.
В Пуэрто или Кадисе — Нью-Йорк,
Севилья — в Исфагани иль Париже…
Китаец — не китаец, и прохожий
быть может белым, черным и зеленым.
Ты — всюду. Ты стал розою ветров.
Ты, безбилетный, — тайный центр вселенной.
Ты — безраздельный властелин всего,
а мир бескрайный — лишь альбом открыток.
Ты многолик. Ты мчишься вместе с бурей,
ты — в свисте поездов, в звонках трамваев.
Не молния расцвечивает небо,
а сотни лун, слетевших с губ твоих.
Повежливей со мною! Я — ровесник
кино, бипланов, кабельных сетей.
Я видел, как меняли на авто
свои кареты короли и папа.
Я видел дождь радиограмм, с небес
летевших, словно перья херувима,
и серафический оркестр эфира
наушники мне подносил к ушам.
С туч никеле-брезентовые рыбы
бросают в море письма и газеты.
(Ведь почтальоны верят только в смерть:
сирены, вальс валов для них лишь сказки.)
Как много лысин при луне увяло!
Как плачут волосы — закладки в книгах!
С собой кончают снежные турнюры,
белеющие в темноте садов.
Что станется теперь с моей душою;
давно рекорд отсутствия побившей,
и с сердцем, чье биенье участить
ни радость, ни печаль уже не властны?
В глаза мне опустите взгляд, и ранит
вас безысходность кораблекрушений,
и горечь мертвых северных ветров,
и одинокость океанской зыби.
Осколки искр и пороха — останки
кавалеристов, скошенных в хлебах;
бази́лики из мусора и щебня,
смерч из огня, известки, крови, пепла.
И все же — летчица-заря и солнце
в любой из рук — как золотая рыба,
и буква рядом с номером на лбу,
и в клюве карта синяя без штампа.
Электроголос в трубке — это нунций,
а сзади, шлейфом, ускоренье звезд,
и макрокосм любви, и весь наш мир —
игрушечная заводная роза.
Да, в честь людей сложил я мадригал
и передал его по телефону…
Ты кто? Свинец, иль пламя, или сталь?
Я — молния, предвестье новой жизни…