Никто никогда не должен узнать, что она, Таня Ермолаева, лучшая студентка на курсе, на протяжении всех старших классов школы каждые выходные торговала на рынке ранними овощами, которые выращивала ее мама в домашних теплицах.
Они с мамой жили в пригороде, а рынок был в городе, куда она ездила в музыкальную школу. Таня ненавидела выходные, мечтала, чтобы утром стеной, водопадом пошел дождь и тогда расстроенная мама скажет: «Доча, вот ведь несчастье! Не сможем поторговать».
Таня готова была часами играть на скрипке, только бы не стоять за прилавком рынка! Она боялась, что ее увидят учителя или девочки из музыкальной школы, гуляющие с мамами, брезгливо трогающие своими пальчиками овощи. Увидят ее маму с большими шершавыми руками, с обломанными ногтями, ее тяжелые ноги со вздувшимися синими венами, их огромные «челночные» клетчатые сумки.
Ляля впорхнула в зеленый домик с разнесенными по разным сторонам обозначениями «М» и «Ж».
– Присядьте, все равно подругу ждать, – окликнул Таню красивый баритон.
Ее немного смутил и даже разозлил этот случайный свидетель, но усталость взяла верх, и она присела на другой конец лавочки, выставив скрипичный футляр как барьер между ними.
– Студентки? – не унимался баритон.
«Нашел где клеиться!» – хмыкнула про себя девушка и, не поворачивая головы к ухажеру, принялась разглядывать сияющую огнями Останкинскую башню.
– Вот там я и работаю.
Чертики любопытства заставили скосить глаза в его сторону. Баритон оказался красивым парнем лет двадцати трех, с идеальным профилем и густыми, чуть вьющимися волосами.
– К утру верстку для «Новостей» надо сделать. А я тут сижу, пиво пью.
И она заметила бутылку недопитого пива в его руке.
– И что же вы не на работе? – учительским тоном отчеканила она, намереваясь встать.
– Нет-нет, не бойтесь, я не алкоголик, – оправдывался баритон, – просто день этот самый плохой для меня… вот уже три года.
– И чем этот день вам не угодил, да еще три года подряд?!
Таня встала и с вызовом посмотрела баритону в лицо.
– Три года назад я сдавал госы… был счастлив, как дурак, своим пятеркам… И ничего! Представляете, ничего не почувствовал!
Слова давались ему с большим трудом. Он судорожно сглотнул и поднял на девушку полные боли и правды глаза:
– В этот день… умерла моя мама…
Таня в оцепенении стояла и смотрела на парня: «Как-то невозможно, дико сейчас уйти. Надо что-то сказать. Что?..» Она хотела сказать, что мама не может умереть в такой счастливый день. Ну просто не может, и все! Что это даже как-то бесчеловечно. Очень неправильно. Мама не может так подвести.
– Как… умерла?! Она не могла!..
– Я тоже так думал. Мечтал о будущей карьере, о девушках… Моя мама работала воспитателем в детском саду. А по вечерам, когда я уехал учиться, стала подъезды мыть, чтобы мне, здоровому оболтусу, легче жилось. Правда, я об этом потом узнал. Уже после. Простыла… Пневмония… И все.
– Заждалась? Пойдем, уже поздно, – зазвенел голосок подруги.
– Могу я вас попросить? – тихо произнес парень. – Сыграйте для нее.
– Что у вас тут происходит?! Ты что, обалдела, играть у сортира?! – пискнула ничего не понимающая подруга…
«Боль как глубокий колодец…» – плакали Пьяццоллой их скрипки.
Знаете, камень прослезится, когда тоскуют две скрипки в унисон.
Тихо стояли и слушали откуда-то взявшиеся люди. Тяжелыми слезами падали монеты в открытые футляры…
А парень исчез. Мужчины не плачут при женщинах.
Последняя встреча
Бэлла Николаевна, москвичка, преуспевающий врач в возрасте женской элегантности, летела к экс-мужу. В памяти навязчиво всплывали кадры хроники двенадцатилетней совместной жизни – от love story до кровавого развода. С возрастом Бэлла Николаевна научилась себя беречь, и фрагменты, которые ей не нравились, она прокручивала на большей скорости. При этом ее идеально причесанная голова делала едва заметные пролистывающие движения, а хроника неумолимо искажалась в сторону love story.
Женщина утратила объективность, и это ее расстроило. Ситуация, в которой она оказалась, требовала твердой памяти и здравого ума. Ее первый муж умирал и просил приехать. Она тяжело вздохнула и стала вновь мысленно пролистывать хронику, без купюр и ускорения, позволив себе лишь маленькую хитрость – отдаление от экрана событий.
…Вот его любовница на их свадьбе… Медленное танго с ней… Тревожный шепот свекрови: «Кто эта б…дь?»
Надо же было быть такой дурехой! Как можно было этого не видеть?!
…Счастье – новая должность мужа! Банкет. С ними ее лучшая подруга. Она же его новая любовница… Развод… Стеклянное состояние… Ее мать, дитя войны, яростно спасает совместно нажитые материальные ценности… А ей все равно, ее почти нет.
Ну, довольно! Хроника событий восстановлена.
«Что-то ты рассиропилась, девонька, – Бэлла Николаевна имела привычку размышлять, мысленно беседуя сама с собой. – Все пройдет просто и формально. Между вами слишком большая пропасть: двадцать пять лет, разные страны, три тысячи километров, две жены, один муж… Ничего личного. Долг порядочного человека приехать к умирающему, если он просит».
И все-таки она волновалась, и это ей не нравилось. В своей достаточно долгой жизни Бэлла Николаевна привыкла играть роль первой скрипки и хорошо знать партитуру. Она прокручивала в голове возможные сценарии встречи, и это помогало выстраивать правильную линию поведения.
Первый предполагаемый сценарий был банален, понятен, затерт до дыр, много раз экранизирован: облегчить душу искренним раскаянием и попросить прощения перед смертью. Ей нравился этот сюжет. Он успокаивал. Дальше можно было рассказать про прекрасных состоявшихся общих детей, вздохнуть, упомянуть, что было тяжело, но она справилась. Внимательно отнестись к последним желаниям, если таковые имеются.
А что, если что-то пойдет не так? Ведь это он позвал. Наверно, у него свой сценарий. Тогда есть еще один вариант, который Бэлле Николаевне нравился меньше, но имел место быть как «еще вариант»: «Ты просил приехать? Я приехала». Выслушать молча и вежливо все как пойдет, соблюсти временной регламент и удалиться с диагнозом, который зависит от того, «как пойдет». Уж ей-то, лучшему диагносту клиники…
«Ты так ничего и не понял».
Нет, грубо.
«Да, я еще раз убедилась, что мы стали слишком разными».
Так лучше.
Бэлла Николаевна давно научилась держать удар и сохранять лицо. Она откинулась в кресле, уютно закуталась в плед и прикрыла глаза. Бессонная ночь уже проступила на лице, а плохо выглядеть она не хотела.
Второй реанимационный блок. Вот так просто святая святых открыт для посетителей?! Всего лишь паспорт? Она протягивает его дежурной медсестре.
– Бэлла Николаевна?
– Да.
Медсестра смотрит долго и внимательно.
– Что-то не так? – прерывает затянувшееся молчание Бэлла.
– Я хотела вам сказать…
– Ах да, я сама врач, я знаю, что больному нельзя волноваться.
– Вряд ли это сейчас имеет какое-то значение… Я хотела вам сказать, что… пропуск для вас был заказан два дня назад… И еще… – медсестра сделала паузу, испытующе-пристально глядя на нее.
Бэлла напряглась. Ее охватило дурное предчувствие. Слишком хорошо ей были знакомы эти паузы перед дурной вестью: «Неужели опоздала?»
– Он вас очень ждет, – как-то очень по-женски выдохнула медсестра.
Бэлле вдруг захотелось обнять эту незнакомую женщину. Она даже сделала шаг навстречу, но как-то смутилась и от этого еще больше растерялась.
Болезнь съела половину его тела, и на Бэллу вновь смотрели огромные, бездонные, полные любви глаза.
– Какая ты красивая, Белка!
«Белка!» – удар ниже пояса! Ведь это его эксклюзивное право называть ее так. Десятая степень близости. У Бэллы были мужчины, и она была достаточно лояльна к ним, но когда кто-то пробовал называть ее Белкой, она физически ощущала посягательство на что-то глубоко личное, куда нельзя. Никому. Никогда. А в остальном она не была ханжой. Четвертая степень близости с мужчинами была комфортна, удобна, поддерживала приятный тонус и одновременно не обременяла.
Тщательно выстроенный, выстраданный образ затрещал по швам, как весенний лед, вскрывая артерию большой реки. И Белка заплакала. Слезы ливневыми потоками текли по лицу.
Они плакали вместе. Долго. Не таясь.
– А ты помнишь?..
– Конечно, помню…
Белка снова ощущала почти забытую десятую степень близости.
– Ты был самой большой любовью моей жизни…
– И ты. Спасибо тебе! Будь здорова и счастлива! Помнишь, я обещал тебе показать этот город? Иди. Тебя ждут. Я хотел успеть.
Как «иди»? Что-то в этом слове было глубинно неправильным. «Я никуда не пойду без тебя!» – хотела крикнуть Белка, но вдруг споткнулась о его наполненные болью глаза. Небесный ваятель вновь взял в руки резец, довершая задуманное…
Ей вдруг нестерпимо захотелось умереть. Прямо сейчас, вместе с ним, пока он держит ее за руку, как было изначально записано в генокоде их отношений.
Ее ожидало его «доверенное лицо». Ей показывали город, она слушала рассказ о его истории и достопримечательностях. Белка хорошо помнила эти истории от первого лица, с досадой подмечая отклонения от «подлинника».
Потом был ресторан. Два бокала вина их цвета. Она знала, что оно будет пахнуть фиалками. Звучала их музыка. Весь этот сюр начинал обретать все более явственную форму. Ей начало казаться, что он, спрятавшись, стоит за дверью и вот-вот сейчас войдет. Она бросится к нему и закричит: «Сволочь! Ненавижу! Как же ты меня напугал!» И будет бить кулачками в его грудь. А он будет шутливо уклоняться и хохотать, довольный розыгрышем.
Она все чаще поглядывала на дверь. Но время шло, дверь открывалась дважды. Принесли ужин, к которому она еле притронулась. И вот, наконец, «доверенное лицо» сообщило, что пора выезжать в аэропорт.