Девушки со спортфака, крепкие телом – «свои ребята», – стали для него первыми инструкторами.
– Настеха, как девушке понравиться?
– Ты че, Паш, да по тебе пол-универа сохнет!
– Мне главное – по ком я сохну. Короче, романтика нужна.
– П-а-а-аш, эка тебя!.. Ну-у-у, тогда цветы, стихи, луна, подвиги… – мечтательно подняла глаза к небу Настя.
– Понял. Цветы – легко.
Около универа шикарный розарий. Ботаны-биологи тетешкают его каждый день. А подвиг – победа на первенстве страны. Вот стихи не давались. Он приступил к мучительным тренировкам: Пушкин, Блок, Шекспир… Из своего спортивного опыта он знал: сначала почти невозможно, потом трудно, потом нормально, потом с удовольствием. Так оно и вышло. И не был бы он Пашей-огоньком, если бы к Восьмому марта не прочитал по университетскому радио сонет Шекспира, посвятив его «прекрасной незнакомке с филологического факультета».
Влажные оленьи глаза Аллы теперь смотрели только на него. Черный пояс, «золото» на Европе, двухкомнатная квартира, красивая свадьба с поздравлениями от администрации города… Как не почувствовать себя богом?!
Алла работала корректором в крупном издательстве, иногда приносила стихи начинающих талантливых авторов, читала мужу. Паша слушал молча, без интереса. Он мечтал. Мечтал яростно и тайно о сыне – рыжеволосом, веснушчатом пацане, кровь от крови, плоть от плоти! А как иначе! Будущий олимпийский чемпион! Вот он, трехлетний, в кимоно: широкий в кости, чуть косолапит своими крепкими ножками, доверчиво держа Пашу за руку…
Он первым почуял, что Алла беременна. Схватил ее на руки, кружил, читал стихи и ждал, ждал еще долгих семь месяцев.
Мальчик родился тоненький, с большими материнскими глазами и черными волосами, поздно встал на длинные разъезжающиеся оленьи ножки, плакал от громких звуков. Паша чувствовал, что у него что-то не получилось. Но спортивный характер и опыт подсказывали: «Продолжай! Не сдавайся! Не получилось сейчас – получится в другой раз!»
Через два года на свет появилась девочка. Обычная девочка: ни рыжая, ни черная – серая. Паша как-то сдулся, плохо выступил на Европе, повредил колено и перешел на тренерскую работу.
Сын и дочь росли, ничем особенно не выделяясь. Паша с головой окунулся в новую работу: растил звездную команду, гордился успехами учеников, ездил с ними на сборы и соревнования. Он погрузнел, сидел в судейской комиссии. Слегка розовел веснушчатым лицом, когда его спортсмены занимали все ступеньки пьедестала. Семья ни в чем не нуждалась. Иногда он видел грустные глаза Аллы и досадовал про себя: «Чего ей не хватает? Любая бы женщина была счастлива. Дом – полная чаша».
Сын занимался танцами. Жена даже один раз затащила его на выступление. Он танцевал лезгинку. Тонкие стрекозьи ноги сына летали по сцене. Ему хлопали.
«Не по-мужски как-то это», – подумал Паша и несколько раз позвал сына погонять в футбол. «Берегу ноги», – отказался сын, а потом и вовсе поступил в хореографическое училище.
Дочь, ширококостная, как отец, была ни рыба ни мясо. Сначала дарила ему рисунки с надписью: «Дарагому папи», потом вышивки. Помогала матери готовить, пекла пироги.
Ему стало плохо на соревнованиях, когда его любимец и надежда Саня Мелехов вдруг неожиданно проиграл бой неизвестному новичку.
«Скорая помощь» увезла Пашу прямо из огромного нового Дворца спорта. Говорят, что была клиническая смерть…
Паша помнит себя в странном аэропорту. На таможенном досмотре не пропустили его импортный чемодан с медалями, кубками, грамотами: «Металлолом и макулатуру нельзя». Потом его раздели и какие-то люди в белых халатах оформляли карточку с историей болезни, измеряли градусником теплоту души, качали головами, задавали не относящиеся к делу вопросы – про жену, про сына, про дочь. Он ничего вспомнить не мог. То ли дело его спортсмены! Про них он знал все. Странные люди тревожились, хмурились, волновались, шептались, писали диагноз: «Острая сердечная недостаточность». Затем чуть усталый голос диктора объявил на весь зал ожидания: «Внимание! Пассажир Павел Уточкин снимается с рейса на Небеса как не прошедший медосмотр. Повторяю: пассажир Павел Уточкин снимается с рейса и остается на земле на долечивание. Посадка закончена. Самолет ко взлету готов».
– Ну, Пал Андреич, задали вы нам жару! – осторожно похлопал его по плечу врач, заведующий блоком интенсивной терапии. – Еле вернули с того света! Кто бы мог подумать: с виду-то какой могучий! Острая сердечная недостаточность была. Лежите, поправляйтесь. Все самое страшное позади.
– Спасибо вам!
– Да уж благодарите всех сразу: нас, Бога, группу поддержки, которая двое суток глаз не смыкала в больничном коридоре. Будете молодцом – завтра разрешу их к вам пустить. Так и быть, одолели они меня.
– Спасибо, мне бы…
– Телефон? Даже не просите. Нет, нет и нет! Я один на сегодня ваш собеседник – врач, друг, товарищ и брат. Отдыхайте, набирайтесь сил, буду заходить часто.
Павел остался в палате один. «Интересно, как закончились соревнования? Завтра доктор обещал пустить ко мне моих бойцов, вот все у них и выспрошу. Ну хоть серебро должны были взять!»
Он захотел пить, потянулся за водой, стоящей на тумбочке. Бутылка оказалась очень тяжелой, выпала из рук и покатилась по полу. На шум прибежала медсестра и стала поить его из специальной кружки. Капельки пота стекали по его лбу. Паша устал и заснул. А утром, когда проснулся, почувствовал себя лучше. Сил прибавилось, настроение улучшилось. Сегодня ему 50. Жив и почти здоров.
– С днем рождения, Пал Андреич! – улыбнулся вошедший врач. – Считайте, с еще одним.
И протянул ему красивый букет. Павел смутился.
– Нет, это не от меня букет. Я мужчинам цветы не дарю. Парнишка внизу попросил, спортсмен ваш. Там открытка поздравительная в букете.
«Дорогой Павел Андреевич. Поздравляю вас с юбилеем! Желаю здоровья! Посоветуйте, пожалуйста, тренера, у которого можно продолжить тренироваться. С уважением, Саша Мелехов».
Кровь бросилась Паше в голову. «Вот так, да?! Не успел прокричать петух… Иуда! Не тебя ли я нянчил, как не нянчил своих детей?! Я тебя повез на Европу, вместо того чтобы сидеть на свадьбе дочки! Рано списал меня со счетов, поганец».
Отброшенная открытка полетела на пол. Встревоженный врач считал пульс.
– Огорчаете вы меня, Пал Андреич. Если так реагировать будете на поздравления, никого больше не пущу до полного выздоровления.
– Извини, док, не повторится.
– То-то же. Я и так все правила нарушил.
Доктор измерил давление, одобрительно хмыкнул и вышел, предупредив: «Я ненадолго».
Вошла медсестра. Вернее, в дверях сначала появился огромный, искусно вырезанный из дерева орел. На его цоколе сияла надпись: «Орлу – от орлов». И чуть ниже: «С юбилеем!»
«Ребята, тренеры… не забыли, поздравили, – спрятал довольную улыбку Паша. – А самих не пустил упрямый док. Обещал же!»
– Принимай группу поддержки, которая тебе двое суток жизнь вымаливала, – сказала медсестра.
В накинутых на плечи больничных халатах в палату вошли жена, сын и дочь.
Незаметно пролетели три года.
– Ну что, Павел Андреевич, – улыбается сосед, – будущий олимпийский чемпион растет?
– Не фа-а-акт, – басит счастливый дед, держа за руку рыжеволосого веснушчатого внука.
Успели, охламоны!
Давно это было, а помню как вчера. Ждала я своего первенца. Вот 39-я неделя на исходе, 40-я, 41-я. А он то замрет, да так надолго, аж жутко становится, то воюет, как будто кричит: «Эй вы, охламоны, сделайте же, наконец, что-нибудь!»
Страшно стало мне, ох как страшно! Вот на этом нервяке и оказалась я в отделении патологии. В приемном выдали мне рубашку с вырезом до пупка, застиранный красный байковый халат с когда-то синими маками и тапочки-лыжи. Сказали, что в своем нельзя.
Переоделась я в эту красоту – и, странно, стало как-то спокойней. По коридору плыли уточками беременные женщины в таких же халатах, пахло супом, как в садике. Малыш внутри перестал драться. «Без паники! – подумала я. – Ты тут не одна такая».
– Принимайте новенькую! – открыла дверь в палату пухлая улыбчивая медсестра.
Обитательницы палаты изумленно, во все глаза смотрели на меня. Мой круглый живот не помещался в больничный халат. Он нагло торчал под когда-то белой, а теперь в бурых пятнах рубашкой, торпедой вторгаясь в палату сохранявших свою беременность женщин.
– Сколько? – шепотом спросила брюнетка с еле наметившимся животиком.
– 41-я неделя, – упавшим голосом ответила я.
– Так ты не наша! – взвизгнула плоская остроносенькая.
Вокруг меня незаметно образовался прохладный вакуум. Сопалатницы, соблюдая дистанцию, ручейком вытекли в коридор. Одинокой переспелой грушей опустилась я на свою кровать. Такой тетя Паша меня и увидела. Ведро со шваброй в угол поставила, присела рядом.
– Об чем печаль да кручина? Рожать ведь пора? – спросила она так мягко, будто по голове погладила.
– Да вот, все сроки вышли, а… не рожается.
Смотрит на меня тетя Паша и молчит. Что-то свое думает. А потом так тихонечко спрашивает:
– А муж у тебя, девонька, есть?
«А это-то тут при чем?» – подумала я.
– Колька у меня есть… Друг…
– Да-а-а, – задумчиво протянула тетя Паша, – от друзей-то детей не родють. Встань-ка, милая, я на тебя посмотрю.
Совсем растерялась я, с кровати бочком сползла, живот свой руками поддерживаю. Заулыбалась она кончиками глаз и будто пропела:
– Де-е-евочка.
– Да мне все равно – девочка или мальчик, – затараторила я. – Перенашиваю ведь, что ж не рожаю?
– Это тебе все равно, – тихо, задумчиво обронила тетя Паша, – а ей нет. Конфузится она.
– Как это – «конфузится»? – обалдела я.
– Как, как? – передразнила она. – Стесняется.
Стемнело, женщины стали возвращаться. Тетя Паша взялась за швабру.
– Где были, пигалицы? – нахмурились ее кустистые брови. – Вон, вчера из соседней палаты одна ребеночка потеряла. Домой ездила, по мужу соскучилась.