Тетя Паша с досадой выжимала большую тряпку из темно-серой мешковины. Руки ее побелели, а лицо побагровело:
– Знамо дело, зачем бегала… Вот дите-то и потревожила.
Она с размаху шваркнула тряпкой об пол и добавила:
– Дура! Прости оссподи!
И мелко закрестила сморщенный в куриную жопку рот.
Репейником засели в моей голове тети-Пашины слова про дочку. Ну, когда 42-я неделя на носу, еще не в то поверишь. Прокралась я вечером в ординаторскую к телефону (сотовых тогда еще в помине не было) и своему Кольке все рассказала. Колька слушал молча. Я начала предательски всхлипывать.
– Прекрати реветь! Без паники! – скомандовал он. – Я все понял. Завтра жди.
И положил трубку. А на другой день выкрал меня Колька (в чем была) на час из больницы – и в ЗАГС! Вел себя как полоумный.
– Какая справка? – кричал он. – Вот она, наша справка! – и тыкал в мой живот. – Да вы поймите, женщины! Дочка наша без росписи рождаться не хочет!.. Кон… кон… тьфу ты, черт! Стесняется она…
Так под общий хохот и ядреные шуточки зарегистрировали нас. А ночью – хотите верьте, хотите нет – наша Марья и родилась. Спала целый день, к вечеру глазки Колькины открыла, бровки белые, еле заметные, насупила, смотрит серьезно, по-взрослому: «Успели, охламоны!»