Лизи
– Ой, кто это у нас глазки открыл, на пеленочку пи-пи сделал? – пела Ирочка, целуя йорка, лежащего в ее постели. – Сейчас мы глазки умоем, зубки почистим и поедем украшаться.
– Р-р-р! – впилась Лизи острыми зубками в руку хозяйки.
Полегче, полегче! Она со своей вековой родословной – сука голубых кровей, о чем свидетельствовал даже цвет ее хвоста, тоже голубой. Хозяйкой по определению была она, а не эта веб-модель, онлайн-шлюшка из Урюпинска. То ли дело Лизи! Она лишь позволяла себя любить и лелеять, в крайнем случае могла считать Ирину компаньонкой – надо же с кем-то проводить время.
Ирина собрала пряди шерсти над мордочкой йорка, напоминавшей детское личико, в трогательный хвостик. Ее руки вкусно пахли кормом суперпремиум. Лизи лизнула пальцы «компаньонки», попробовала: «Годится. С ягненком. М-м-м…»
– Ах ты моя благодарная девочка! Любишь маму? Любишь! Только ты меня и любишь. Вот приедет наш папик, устроим ему серьезный разговор…
Папиком был Илья Николаевич. Ира познакомилась с ним год назад, когда зареванная сидела на лавочке в сквере Института кинематографии, получив отлуп уже на первом собеседовании.
– А кто это у нас так горько плачет, глазки красивые портит? В артистки не приняли?
– Угу. Да еще в день рождения. Мне сегодня восемнадцать, – хлюпая носом, сообщила она незнакомцу.
– Надо отметить. Есть хочешь? Да не бойся ты. Пойдем на открытую веранду сядем, тут рядом.
Они сидели в кафе, ели сэндвичи и пили кофе. Илья Николаевич, мужчина лет за сорок, был интеллигентен, добр и внимателен.
– Подумаешь, в артистки не приняли! Да там еще учиться пять лет, и не факт, что потом снимать будут. Делаю тебе суперпредложение с гарантией, что артисткой станешь через неделю. Будешь эротической онлайн-звездой, веб-моделью. Личную неприкосновенность гарантирую.
Первую зарплату Ира получила через месяц с небольшим. Половину выслала отцу и маме, объяснила, что снимается в фильме. Счастливые родители растрезвонили на весь город, что их дочь стала актрисой, и купили новый огромный холодильник.
Папик должен был вернуться из отпуска через несколько дней, а сейчас Ирина посадила Лизи – нарядную, в ярко-розовом кокетливом комбинезоне с пышной юбочкой – в сумку-переноску, и они поехали к грумеру, к которому записывались еще неделю назад.
– Постричь, помыть шампунем, подрезать ноготки, проколоть ушки для сережек.
– Ну, это пе-ре-бор! – протявкала Лизи, когда дело коснулось ее уха, и цапнула до крови грумершу.
– Ой! Такая маленькая и такая злая! – вскрикнула девушка, обеззараживая ранку.
– Ну что вы! У Лизи просто низкий порог чувствительности. Она добрая.
– Не плачь, моя девочка, – причитала Ира и дула на ушко. – Бо-бо сделали маленькой. Красота требует жертв! А я тебе сережечки куплю.
– Совсем рехнулись, дур-р-ры! – залаяла Лизи тонким визгливым голоском и зарычала: – Даже кремом обезболивающим не обр-р-работали.
Она заняла оборонительную позицию, и только оскаленные, острые, как иголочки, зубки демонстрировали ее истинные намерения…
– С собакой нельзя! – возмутились продавцы ювелирного магазина.
– Вот так вы своих клиентов встречаете?! – подняла Ирина свежевыкрашенную бровь.
– Р-р-р… Сплошное хамство! – возмутилась Лизи. – Эти тетки даже не знают, что йорки испокон веков комнатно-декоративные особы, жившие в Англии при двор-р-ре.
– Это же Лизи, – обратилась Ирина к девушкам, – ваша клиентка! Сейчас мы будем выбирать ей сережки.
Девушки изумленно переглянулись. Вспомнили, что клиент всегда прав, пригласили к стеклянному стеллажу с фианитами. Ирина взяла Лизи на руки.
– Тебе нравятся, моя девочка, вот эти, слева?
– Р-р-р… эти стекляшки?!
Лужа возмущения медленно растекалась по стеклянному стеллажу. Разразился скандал. «Что за собачья жизнь! С меня хватит!» – подумала Лизи и юркнула в открытую охранником дверь на улицу.
Огромный бродячий пес, в колтунах и проплешинах, с любопытством уставился на Лизи. Подошел, прихрамывая, сзади, шумно втянул воздух и заорал во всю дурь своих могучих пролетарских легких:
– П-р-р-ривет, Куколка!
– Т-т-тяв! Помогите! Двор-р-нягин… – взвизгнула Лизи и лишилась чувств.
Заплаканная Ира брызгала на мордочку йорка прохладной водой. Лизи медленно приходила в себя.
– Это я виновата, моя девочка! – каялась хозяйка, целуя кукольный курносый нос Лизи. – Не предупредила тебя, что подходить близко и знакомиться можно только с интеллигентными, умеющими себя вести мужчинами.
Матушка-милый сын
Береза в окне. Желто-зеленая.
«Наверно, уже такой стала и та, которую я посадил у могилы моей матери», – успел подумать он.
Темнота. Расплывчатое лицо водителя:
– Леонид Николаевич, держитесь, не умирайте. Вы же мне как отец.
Опять темнота. Что же так жарко?
…Жарко. Мы с Толиком на полатях в натопленной избе. Мама – проворная, крепкая – печет блины: блин – мне, блин – Толику. Толик – мой брат. Мы погодки. Мне – четыре, ему – три. Он большой, румяный, белобрысый и ростом с меня.
Холодно. Как холодно!
…Я стою в сенях босой. Из-под сноровистых рук отца, который работает рубанком, вьются кудрявые желтые стружки. Большой ящик устлан ими. В нем унесут Толика навсегда.
Какой нестерпимый свет!
…Солнечные блики играют на новом столе в моей комнате. Его сделал отец. Я иду в школу. На стуле школьная сумка, костюм и настоящие ботинки. Ребята пришли со сшитыми матерчатыми сумками и в лаптях. Меня дразнят и не хотят дружить. Я плачу и прошу сшить мне сумку из холстины и сплести лапти, как у всех. Отец недоволен. Он механик. Очень нужный человек на заводе. Старался для сына.
Опять жарко!
…Мы с мамой идем на мельницу. Лето. Зной. Идти далеко и долго.
– Пи-и-ить!
Прохладная вода стекает по подбородку. Чья-то холодная рука опускается на мою пылающую голову.
…Мы с мамой возвращаемся домой.
– Нас обокрали, Леня! – звенит крик матери.
Дом пуст. Нет даже занавесок. Отца тоже нет. Ни вечером, ни утром, ни днем. В школе сосед по парте в моей одежде и ботинках. Вечером я встречаю своего отца на улице, кидаюсь к нему:
– Нас обокрали, папа!
Он проходит мимо и заходит в другой дом, напротив, где живет мой сосед по парте.
– Папу забрала к себе директор завода. Он теперь будет жить там, – объясняет грустная мама.
Нечем дышать. Совсем нечем дышать!
– Кислород! Быстро!
Топот ног, какое-то чмоканье.
…Чмок-чмок. Как трудно вынимать ноги из глинистой, вязкой земли. Дождь, дождь. Выжили из дома. Идем десять верст к маминой сестре в деревню. Больше нет сил. Чмок-чмок.
Мне девять. Мама – уборщица в деревенской школе. Наши кровать и стол под лестницей за занавеской. Началась война. Голод. Зима уральская лютая.
– Вставай, Матушка-Милый Сын! – гладит мама по голове.
Она обвязывает меня своим пуховым платком крест-накрест. Я сонный, темно. Мы пилим дрова, печки в школе топим, чтобы на уроках ребята не замерзли. Чиню валенки, ремонтирую утюги, плитки учителям за кружку молока, за несколько мерзлых картошек. Учусь средне, только трудовик меня хвалит. Идет хлопотать за меня, чтобы взяли в ремесленное училище на год раньше.
Спас он меня тогда, Николай Ильич. Я учусь на электрика. Одежду теплую выдали, кормят три раза в день.
Легче дышать.
…Сидим с мамой, морковный чай с сахарином пьем.
– Где тут Ленька Новиков живет? – раздается требовательный мужской голос.
– Натворил что?! – ахнула мать.
– Собирайся. Председатель подводу за тобой прислал, во всей нашей деревне свет погас, – басит мужчина.
Еду назад. Счастливый. Устранил неисправность – провода замкнуло. Полпуда муки мне председатель на радостях выдал. Вот мама обрадуется!
– Где взял? Отдай назад, сынок. За колоски с колхозного поля садят, – плачет мать.
– Не голоси, глупая ты баба! Честно заработал парнишка. Людей выручил, – вступается возница.
Дышу!
…Победа! Трудовик Николай Ильич, инвалид, танцует на костылях.
Я работаю на оборонном заводе с такими же мальчишками по четырнадцать часов. Спим там же между сменами. Смешно получилось тогда в Доме культуры с медалью «За доблестный труд». Бегу я, да валенок у меня слетел прямо на ступеньках, когда поднимался на сцену. Под общий смех и хлопанье получил я свою первую медаль. Самую дорогую.
Взрослым себя почувствовал. Выпивать стал. Мама закручинилась. Стыдно было по утрам перед ней, а вечером от стыда этого невозможного – опять за рюмку.
– Сынок, военные приехали, ребят в училища набирают. Ты бы пошел…
Комиссия сидит серьезная. Двое в форме, один в штатском. Биографию мою читают. Вопросы задают:
– А как же мать? Ведь, насколько я понял, ты единственный кормилец в семье?
– Она меня сюда и прислала, товарищ майор.
– Расписку от матери принесешь – и в танковое училище.
Вот уж где пришлось попотеть! Но окончил успешно. Службы не боялся, к работе и перегрузкам привычный. Матери ежемесячный аттестат оформил, чтобы ни в чем не нуждалась. В город жить перевез. Уже когда в академию поступил, решили с ней в ту деревню в гости съездить. Привез я ей подарки: платье креп-жоржетовое в синих васильках – под глаза, платок оренбургский, что в обручальное кольцо продевается.
Идем по деревне. Мать в обновках, и я в форме. Вот школа показалась, какая-то маленькая. На лавочке женщина пожилая сидит, ладошку ко лбу приставила, на чужаков внимательно смотрит.
– Груня, ты?
– Я, Лидия Николаевна.
– Леня?! Не может быть!
Бросилась мне на шею завуч, заплакала:
– А мой Витька в тюрьме!
…Сознание медленно возвращается. Что за шум за дверью?
– Пустите! – молодой голос водителя дает петуха.