знав, куда он отправляется, напросилась тоже. Пришлось уступить, потому что участившиеся в последнее время ссоры между ними могли вспыхнуть по любому пустяку и уже сильно измотали Нагорного.
На аукционе, разумеется, наткнулся на кучу знакомых, пришлось вступать в бессмысленные разговоры. Марина тоже с кемто обнималась и целовалась. Потом на какое-то время они потеряли друг друга. Тогда в толпе вдруг и нарисовался мистер Милнер, моложавый, неприметный мужчина с непослушными светлыми волосами, по-мальчишески падавшими на лоб. Однако Илья Борисович никаких иллюзий на сей счет не питал. Он давно понял, что за несолидной внешностью скрывается истинный англичанин — выдержанный, хладнокровный до бесчувствия и упорный до жестокости.
— Все-таки не устаю поражаться богатству России, — покачал головой мистер Милнер. — Столько лет из вашей страны вывозят замечательные ценности, а они не кончаются и не кончаются…
— И поверьте, еще не скоро кончатся, — усмехнулся Нагорный.
— Вы так думаете?
— Я знаю. Правда, сегодня настоящих ценностей мы не увидим. Так, какие-то третьесортные поделки из провинциальных музеев…
— Ну что ж, вам и карты в руки, — не стал спорить мистер Милнер. — А как дела с нашим подарком?
— Они по-прежнему проверяют его достоверность…
— Монета настоящая, — рассеянно, как чем-то само собой разумеющемся сказал мистер Милнер. — На кону стоит так много, что никто не стал бы играть в подделки.
— Кроме того, нужно точно знать, что адресат решится принять такой подарок.
— Да? — недоуменно переспросил мистер Милнер. — Что вы говорите? А ведь это была ваша идея, господин Нагорный. И вы убеждали меня, что здесь проблем не будет. Убеждали весьма пылко. Я вам поверил, хотя у меня и были сомнения. Но теперь отступать поздно, вы понимаете это?
И мистер Милнер бросил на Нагорного взгляд, от которого у того окончательно испортилось и без того неважное настроение.
— Я понимаю, — пробормотал он. — Но это их право — проверить. Я не могу им запретить.
— А может, они вам просто не доверяют?..
— Что вы хотите сказать? — демонстративно вскинулся Нагорный.
— Только то, что сказал. И не надо обижаться, не до того. Да, и будьте осторожны. Вы же понимаете, что о нашем подарке никто не должен знать.
— Я никому ничего не говорил…
— Речь не только о вас. Я только что видел в буфете вашу жену…
— И что? Она мой компаньон, профессиональный искусствовед.
— Да. Все это я знал еще до первого разговора с вами. Но мне кажется, что сейчас она несколько… излишне возбуждена. Понимаете? И может наговорить лишнее. Думаю, вам нужно отправить ее домой. Прямо сейчас.
— О, черт! — выругался Нагорный.
Он бросился вниз — в буфет, а мистер Милнер проводил его холодным взглядом.
Внизу уже были накрыты столы для фуршета. Марина с бокалом в руке стояла у одного из них и громко смялась то ли шуткам незнакомого Нагорному мужчины с длинными сальными волосами, то ли просто от того, чтобы была уже основательно пьяна. Илья Борисович крепко взял ее за руку, с натянутой улыбкой зашептал в ухо.
— Дорогая, нам пора ехать! Нас ждут.
— О, мой драгоценный муж объявился! — развеселилась Марина. — Господа, никому не надо что-либо продать или купить? Вот человек, который все продаст и все купит. По сходной цене.
Нагорный молча потащил ее к выходу. Бокал выпал из рук Марины и со звоном разбился. В их сторону оборачивались и смотрели.
Но было уже не до того.
Илья Борисович буквально доволок спотыкающуюся жену до машины, усадил на заднее сиденье, сам сел за руль.
— Господи, Марина, посмотри, в кого ты превратилась!
— Превратилась? Нет, это ты меня сделал такой! Ты!.. Может, ты забыл, когда все это началось? Так я тебе напомню. Тебе напомнить, с чего все началось?
— Не надо.
— Не надо! Ему — не надо! А я должна с этим жить! И вспоминать это каждый день! Каждую ночь!..
И она залилась пьяными слезами.
До дома ехали молча. Уже во дворе, когда Нагорный остановил машину у подъезда, Марина совершенно трезвым голосом спросила:
— То, что случилось с дочерью Верхоянцева, твоих рук дело?
— С чего ты это взяла? — растерялся от неожиданной трезвости жены Нагорный.
— С того, что только тебе это нужно.
— Послушай, ненаглядная моя, — повернулся к ней Нагорный. — Девица страдала психическим расстройством и приступами черной меланхолии. В такой ситуации суицид — обычное дело. Не ищи черную кошку в темной комнате. Ее там просто нет.
— Илья, ты заигрался, — грустно и уже без всякой агрессии произнесла Марина. — Добром это не кончится.
— Да? А тебе не кажется, что ты должна быть на моей стороне? Потому что я сражаюсь за наше благополучие. За наше — твое и мое. А ты ведешь себя так, будто к тебе это отношения не имеет. А если со мной что-то случится? Что ты будешь делать?
— Не знаю. Но если все и дальше пойдет так, то я до этих времен просто не доживу.
— С чего вдруг? Ты что — больна?
— Нет. Я просто думаю, что если ты решишь, что я тебе мешаю, меня ждет тоже приступ черной меланхолии. Приступ, из которого я не вернусь. Вопрос, как меня уберут. Я в последнее время часто об этом думаю. И знаешь, что я придумала? Я думаю, мне подсунут бутылку с какой-нибудь гадостью. Я выпью и уже не вернусь… Очень удобно. И никаких подозрений.
— Господи, Марина, какие чудовищные глупости ты вбила себе в голову! Тебе надо отдохнуть.
— Спасибо за заботу, мой дорогой. Это очень мило.
Она открыла дверь и пошла к подъезду.
Глава 19«Я пойду до конца»
Ближе к вечеру Апраксина позвонила Верхоянцеву и поинтересовалась его здоровьем. Старик сказал, что хочет ее видеть и намекнул, что подозревает в убийстве дочери одного человека. Апраксина предложила Ледникову поехать вдвоем.
Войдя в квартиру, они увидели перед собой уставшего от жизни человека. Однако было видно — что-то еще держало его, не давало потерять себя окончательно и безвозвратно. Это внутреннее упрямство внушало уважение.
Представив Ледникова, Ирина сразу стала расспрашивать Верхоянцева о его подозрениях. Павел Лукич сначала как-то по-стариковски мялся, что-то бубнил себе под нос, потом собравшись, достаточно внятно изложил всю историю, связанную с пропажей картины Державина. Сказал, что заключил с антикварным салоном некий договор. При этом заявил, что он подозревает в причастности к гибели дочери хозяина этого магазина, с которым он ведет переговоры по продаже картины.
Ледников попросил посмотреть договор.
Внимательно прочитав документ, аккуратно положил его на стол. Верхоянцев смотрел на него глазами, налившимися слезами.
— Не волнуйтесь вы так, Павел Лукич, — спокойно сказала Апраксина. — Вам нельзя.
— Да мне уже и жить нельзя, — обреченно проговорил старик. — Я только верну портрет — и все. Ради Сони…
Ледников вздохнул. Делать было нечего, надо говорить правду.
— Павел Лукич, по этому договору вы предоставляете антикварному салону полгода на проведение дополнительных экспертиз. И еще.
Картину вам вернут только после того, как вы оплатите стоимость проведенных экспертиз. А это могут быть немалые суммы.
— Я знаю. Мне и в полиции, куда я первый раз пришел, так и сказали.
— Зачем же вы его подписывали, Павел Лукич? — тихо спросила Апраксина.
— Да сдуру, Ирочка, второпях. Я и прочитать его не успел, когда он эту жидкость разлил.
— Какую жидкость? — не понял Ледников.
— У него на столе стояла какая-то бутылка… Он ее задел, как будто случайно, и вся жидкость разлилась. Пошел какой-то дым, у меня сразу появилась резь в глазах. Он сказал, что надо срочно в поликлинику — промыть, он отвезет, тут близко… Ну, я и подписал. А прочел только дома, и то через несколько дней, когда глаза прошли.
— Вы думаете, он сделал это специально?
— Да конечно! Теперь я в этом уверен. Знаете, я стал интересоваться, а не было ли чего похожего с другими людьми, обращавшимися в салон? Нашел людей, которые имели дело с этим человеком…
Старик вдруг заметно оживился, голос его зазвучал куда увереннее, глаза просохли. В нем вдруг стал виден тот крепкий, уверенный в себе мужик, каким он был когда-то.
— Так вот один человек принес в этот салон старинный серебряный сервиз, его там напоили чаем, и в тот же день у него случился сердечный приступ… А другой, как и я, сдал на комиссию картины, выпил после заключения договора какого-то очень дорого вина, которым его угостили, и…
— И что? — решил уточнить Ледников, хотя было понятно, куда гнул Верхоянцев.
— Он тоже отправился в мир иной… Наследники теперь пытаются вернуть картины, но им говорят, что это были копии, не имеющие никакой ценности. Понимаете? Нет, вы понимаете? Ирочка, но вы-то понимаете, что они творят?
Апраксина успокаивающе сжала руку старика и выразительно посмотрела на Ледникова, давая понять, что разговор пора заканчивать — нечего волновать старика.
— Вы не могли бы дать координаты этих людей? Я хотел бы с ними встретиться и поговорить.
— Да-да, конечно. Сейчас, сейчас…
Старик принялся копаться в картонной папке, которую все это время держал на коленях.
— Вот! — он протянул Ледникову листок с адресами. — Может быть, вам удастся, вывести этих разбойников на чистую воду. А если нет… Я не сдамся все равно. Я пойду до конца. Ради Сони.
Женщина, адрес которой дал старик, жила неподалеку, и Ледников решил, не откладывая, отправиться к ней.
— Ты не будешь возражать, если я поеду к этой женщине с тобой? — уже в машине спросила Апраксина. И нервно добавила: — Что? Что ты так на меня смотришь?
— С тобой все в порядке? Ты слишком нервничаешь.
— Тебе показалось — вспыхнула Апраксина. — Просто расстроилась из-за Павла Лукича. Он сильно сдал после смерти Сони. Не знаю, как он будет один.
Ехали молча. Ледников вдруг вспомнил, как оказался в музее в зале частных дарений. Под экспонатами там висели таблички — «Из частной коллекции такого-то… Начал свою деятельность по собиранию коллекции тогда-то…» На одной из табличек было указано, что коллекционер начал свою деятельность в 1942 году в Ленинграде. То есть эта самая его деятельность началась во время войны, когда люди умирали от голода и отдавали самое ценное, что у них было, за кусок хлеба. А он собирал в это время свою коллекцию, выменивая семейные реликвии за еду, к которой, видимо, имел доступ… Коллекционеры и антиквары в некотором роде вообще особые люди — они часто имеют дело со старыми и несчастными людьми…