– Какие враги?! – крикнул Хаген и осекся, потому что Штирлиц повернулся и отошел от окна. – Какие враги, господин Пальма? – повторил он тихо.
– Наши с вами, – ответил Пальма. – Наши общие враги…
Штирлиц снова включил лампу и направил яркий свет в лицо Яну.
– Хорошо… Поговорим о наших общих врагах…
Лондон, 1937, октябрь
Узнав о ранении Яна, Мэри Пейдж приехала в посольство Латвии – за десять минут до того, как клерки закончили свой рабочий день. Сначала швейцар учтиво объяснял этой красивой женщине, что посещение посольства в столь поздний час нецелесообразно, но потом, видя, что все разговоры бесполезны, соединил даму с советником Петерисом, который немедленно согласился принять ее.
– Вы уже знаете? – спросила Мэри.
– Да.
– Вы можете помочь мне получить испанскую визу сегодня же?
– Нет.
– Что говорят врачи?
– Врачи пока молчат. Это же ранение в голову…
– Вы думаете…
– Я думаю, что Ян пролил кровь не на той стороне и не за то дело.
– По-вашему, было бы лучше проливать кровь на стороне красных?
– А подыхать за фашистов?
– Сейчас я не сужу, когда, на чьей стороне и почему он пролил свою кровь, Петерис. Я сейчас просто жалею кровь – его кровь, понимаете? Вы же его друг…
– Мы были друзьями, Мэри. Так вернее. Как мне это ни обидно. Что вы собираетесь делать в Испании?
– Вы задаете дикие вопросы. Я собираюсь быть с ним. Просто-напросто.
– Простите, но меня спросят в испанском консульстве – кто вы ему: жена, сестра?
– Скажите, что сестра.
– Я чиновник министерства иностранных дел, и я не могу лгать: мне дорог престиж родины.
– А жизнь… знакомого? Солгите им что-нибудь… Солгите, что я еду туда как сестра милосердия из Армии спасения…
– Я сострадаю вам, Мэри… Но врать не стану. Это не тот случай, чтобы врать. Постарайтесь понять меня. Впрочем… Если хотите, я попробую связать вас с одним джентльменом, он может помочь вам, только он может…
Генерал Гортон успел внимательно оглядеть Мэри, пока шел ей навстречу по толстому белому ковру, скрадывавшему шаги: казалось, что он двигается бесшумно, как кошка.
– Я понимаю ваше горе, – сказал он, усаживая женщину в кресло возле камина. – В наше время ваш стоицизм был правилом, ныне, в век прагматизма, это исключение – тем приятнее мне помочь вам… Кофе?
– Спасибо.
– Можно спросить чаю… Говорят, правда, что он портит цвет лица.
– Сейчас хорошая косметика.
– Вы сохраняете чувство юмора. Господин Петерис просил меня принять участие в вашей судьбе…
– В судьбе моего друга.
– Мисс Пейдж, вы англичанка?
– По паспорту я латышка… Моя мать – англичанка.
– Видимо, кровь сильнее паспорта?
– Генерал, в госпитале умирает мой друг.
– Не считайте медлительностью внешние ее проявления. Я могу договориться о вашей поездке в Бургос сегодня же. Петерис объяснил вам, кто я?
– Нет. Он просто сказал, что вы можете помочь мне.
– Напрасно он играет в детскую конспирацию. Я из контрразведки империи, мисс Пейдж. У меня корыстный интерес к вашему больному другу. Я хочу, чтобы мой интерес, корыстный, и ваш, бескорыстный, совпали.
– Вы предлагаете мне шпионить?
Гортон отрицательно покачал головой:
– Нет. Я предлагаю вам охранять вашего друга. Если, конечно, он выкарабкается из этой передряги. Говорят состояние у него тяжелое.
– Он выкарабкается.
– Вы его хорошо знаете?
– Именно поэтому я и убеждена в том, что он выкарабкается.
Гортон улыбнулся:
– Он чувствует, как вы постоянно молитесь о нем.
– Я атеистка.
– Можно молиться и не веруя. Как правило, большинство людей обращается к богу в минуты трудностей: в дни счастья мы забываем о нем.
– Я актриса, генерал…
– Разве у актрис не бывает трудностей?
– Я говорю о другом. Я не умею охранять. Я умею петь, и то довольно плохо…
– Охранять любимого надо от друзей – всего лишь. От врагов мы вам поможем сохранить его.
– Почему латыш пользуется таким вниманием британской контрразведки, генерал?
– Я объясню, если услышу ваше согласие помочь мне.
– Вам или той службе, которую вы представляете?
– Я не разделяю два эти понятия, мисс Пейдж. И я, и моя служба отдали себя делу охраны империи от посягательств извне – отныне и навечно.
– Не думала, что разведчики так сентиментальны…
– Я контрразведчик, мисс Пейдж. А мы сентиментальны куда больше, чем вам думается. Во имя империи мы должны положить на заклание друга, если он окажется врагом; враг может сделаться братом, если он оказал помощь Острову – при этом мы сделаны из такого же человеческого материала, как и все остальные.
Неслышная горничная принесла две чашки чаю. Гортон подвинул Мэри сахарницу и спросил:
– С лимоном?
Бургос, 1938, апрель
Лерсту. Совершенно секретно, напечатано в 2 экз.
После выхода Пальма из госпиталя «Санта крус» агентурная и оперативная разработка серьезно затруднилась в связи с присутствием в Бургосе его любовницы Мэри Пейдж. Все время они проводят вместе. Два раза мне удалось выехать с ним на рыбалку, но на какие-либо откровенные разговоры он не идет, подчеркивая свою приверженность идеологии фюрера, сохраняя при этом определенные сомнения по поводу жестокости нашей внутренней политики. Данные телефонных прослушиваний и наружного наблюдения никаких результатов не дали. Можно также с уверенностью сказать, что никаких компрометирующих контактов он не имеет. Ни с кем из подозрительных или неизвестных лиц не встречался. Прошу санкционировать продолжение работы с Пальма. В случае, если вы санкционируете продолжение работы, прошу разрешить завтра выезд вместе с ним за город на лов форели.
Штурмбанфюрер Штирлиц.
Штирлиц, Вольф и Ян – со шрамом на лбу, бледный еще после недавнего ранения (новый, 1938 год он встречал в госпитале) – сидели в сосновом, напоенном запахом смолы лесу так, чтобы видеть всех, кто мог подойти к реке, а их чтобы никто заметить не мог: лес был молодой, саженый, частый. В сумках у Штирлица и Пальма уже лежало по несколько маленьких форелей. Покусывая травку, Вольф говорил:
– Нужны либо технические данные нового «мессершмитта», либо, что еще лучше, сам самолет. Это просит Москва. После того как Ян провалил Вельтена, фашисты поняли, что пришло время испытывать свою новую технику, а не жульничать с продажей чужого старья… А новая техника у них, говорят, весьма серьезная.
– Надо покупать кого-то из летчиков, – сказал Пальма.
Штирлиц покачал головой:
– Мне поручено следить за летчиками. Лерст «отдал» мне весь легион «Кондор».
– Между прочим, он резидент гестапо только по Испании или по Португалии тоже? – спросил Вольф.
– Нет, вопрос с Португалией еще не решен. Я бы сообщил по своим каналам. Летчика нам купить не удастся. Здесь отборный состав.
– Что ты предлагаешь? – спросил Вольф.
– Охрана аэродрома не так чтобы очень сильна… – заметил Штирлиц.
– Ты имеешь в виду наш десант?
– Да.
– Ну а колеблющихся, – Ян продолжал свое, – среди летчиков нет?
– Я таких не знаю, – ответил Штирлиц, – если обнаружится такой колеблющийся, он будет немедленно увезен в Германию, а там его будут лечить от колебаний в концлагере.
– А если нам попробовать создать колеблющегося? – предложил Ян.
– Это интересно, – сказал Вольф.
– Хотя очень рискованно, – добавил Штирлиц.
– Но мы же здесь занимаемся не классическим балетом, – сказал Ян.
– Кстати, о балете, – сказал Вольф, передавая Яну плоскую маленькую коробочку, похожую на жевательную резинку. – Это новая шифровальная таблица. На всякий случай… Если тебе придется связываться с центром непосредственно – выйдешь своим шифром.
Ян сунул таблицу в карман.
– Нет, – улыбнулся Штирлиц, – так дело не пойдет. Сделай себе какой-нибудь тайник, хотя при обыске это мало спасает.
– Ладно, – поморщился Ян, – как это у вас говорят, «кривая вывезет»? Юстас, а помнишь того летчика, который болтал о «мессере» на приеме?
– Это было еще до твоего ранения?
– Конечно.
– У тебя хорошая память…
– Журналистская, – скромно ответил Ян, – а вообще чаще хвали меня – я это люблю… Что из себя представляет этот Манцер?
– Подонок. Есть такая категория людей – «сильные подонки».
– Я сейчас попробую, – сказал Ян, – нарисовать вам его психологический портрет. Если вы согласитесь со мной – тогда мы, можно считать, выиграли партию…
– Рисуй, – согласился Вольф.
– Юстас говорит – «сильный подонок». Это хорошо, что он сильный подонок. Такие разваливаются еще скорее, чем подонки обыкновенные. Сильный, чувствуя, что он теряет – а сильному всегда есть что терять, – пойдет на любое предательство, лишь бы сохранить те блага, которых он добился силой.
Штирлиц лег на теплую землю, поросшую густой травой, и закинул руки за голову.
– Продолжай, – сказал он. – Твое предложение любопытно. Только сделай сноску на то, что я превратил Манцера в своего друга – он стал осведомителем СД. После того приема у Кессельринга.
– Он легко пошел на это? – спросил Вольф.
– Как дитя.
– Тем более я прав, – сказал Ян. – Офицерский корпус, кодекс чести, нелюбовь армии к СС – он имел право послать тебя в задницу. И Рихтгофен поддержал бы его. Значит, либо он ищет приключений и ему льстит возможность узнать то, что не дано знать другим, либо он чем-то скомпрометирован – сильнее, чем той трепотней на приеме.
– Это все? – спросил Штирлиц, не поднимаясь с земли. – Если все, тогда твой психологический портрет неполон. Он еще может быть истым наци, убежденным наци, поэтому он так легко дал согласие быть другом СД. Эту возможность ты отвергаешь?
– Но ты же сам слышал, как он говорил о рейхе: «Налоги выжимают скорости».
– Это ерунда, – заметил Вольф. – Он говорил правду. Он из их элиты, ему можно говорить правду, и даже подшучивать над рейхом ему дозволено.