Продолжая читать гранку, Взик снял трубку.
– Слушаю, – сказал он, завидуя настойчивости человека, который так упорно звонит. («Это, конечно, не Ганна. При том, что она ленива, нетерпеливость у нее чисто горская».) – Взик слушает.
– Здравствуй, Звонимир, как поживаешь?
– Боже мой! Господин полковник! Петар! Чем обязан?
– Событиям, – ответил полковник. – Мы все обязаны в жизни событиям, которые подвластны року, не людям. Ты где обедаешь сегодня?
– Я не обедаю сегодня, Петар! У меня полная запарка.
– Жаль. Я хотел пригласить тебя в славную харчевню. Заказал молодую косулю…
Петар Везич учился со Звонимиром в университете, но потом пути их разошлись. Везич сказал Звонимиру на выпускной пирушке: «Мир все более тяготеет к силе, и государственные идеологи будут формировать подданных «под себя». Однако вечно так быть не может. Югославия дождется своего часа, когда на сцену выйдет тот, который предложит программу действий, а не прозябания. Я буду ждать этого часа. Не фыркай, когда узнаешь, где я решил пройти школу «силы». Не уподобляйся либералам, которые оценивают лишь очевидное, забывая про компоненты, из коих это очевидное слагается.
Они встречались на приемах, театральных премьерах, но не так часто, как в студенческие годы. Звонимир признавался себе в том, что отнесся к странному решению Петара именно как либерал, считающий, что брезгливость по отношению к человеку, решившему служить силе – то есть полиции, – главное чувство, отличающее его от остальных.
– Может, перенесем на завтра?
– Ладно, – согласился Везич, – у меня к тебе ничего срочного, просто захотелось увидеться. И потом, что может быть срочного в эти дни? Они сами по себе так стремительны, так быстролетны, что любая срочность в сравнении с ними подобна черепахе.
Звонимир угадал в голосе своего студенческого приятеля что-то такое, что заставило его сказать:
– Знаешь, все-таки я отложу свои бумаги и приеду. Мы и так слишком редко видимся, чтобы терять шальной шанс на встречу. Говори адрес.
Они выпили по стакану сухого вина, которое им налили из бурдюка, пахнувшего козьей шкурой.
– Рад тебя видеть, – сказал Петар, – чертовски рад!
– И я. Ты здорово растолстел, полковник.
– Государство бережет мое время – езжу на машине.
– Надо по воскресеньям ходить в горы.
– Ты ходишь?
– У меня в воскресенье самая работа: вечерний выпуск должен быть особенно интересным.
– И у меня самая работа в воскресенье.
– Какая же у тебя работа в воскресенье? – улыбнулся Звонимир. – Ведь по воскресеньям не бастуют.
– По воскресеньям я должен пьянствовать с итальянскими дипломатами.
– А в понедельник этим заниматься нельзя?
– В понедельник бастуют, это ты правильно отметил. Нет, действительно, суббота и воскресенье у меня самые занятые дни в неделе – сплошные рауты и приемы. А в будни обычная суматоха. То усташи хотят взорвать мост, то профессор Мандич устраивает бунтарское выступление Цесарца в университете, то твой обозреватель, профессор Ричич, входит в контакт с немецким эмиссаром Веезенмайером…
Звонимир понял, что Петар пригласил его отнюдь не из-за того, что заскучал по другу молодости. И даже не для того, чтобы сказать о встречах Ричича с Веезенмайером – перед тем, как ехать к нему, Ричич связался с соответствующим отделом тайной полиции. Звонимир понял, что Петар просил его приехать в связи с деканом исторического факультета профессором Мандичем, потому, что знал об их давней дружбе.
– Что писать обозревателю, если у него нет контактов с разведчиками, шлюхами и спекулянтами? Кто его будет читать, Петар? Мы с тобой мечтали заниматься высокой политикой, а нынешние молодые ребята, когда приходят в газету, жаждут попасть в отдел криминальной хроники.
– Почему?
– Потому что это интересно и логично. Поиск карманника отличается логикой. Да и карманник – отброс общества. Это не какой-нибудь воротила, который наймет лучших адвокатов города и любую свою махинацию представит как акт борьбы за экономический прогресс.
«Пусть сам вернется к Мандичу, – подумал Взик, – я не стану проявлять заинтересованность».
– Как Ганна? – спросил Петар.
– Спасибо, хорошо.
– Она у тебя прелесть.
Везич знал из агентурных сводок, что прилетел Мийо, за ним следили с тех пор, как он принимал участие в молодежных демонстрациях после убийства в Скупщине хорватских депутатов. Потом он отошел от политики, занялся философией, но бюрократизм полицейского дела обязывал тем не менее держать его в поле зрения и составлять досье на его публикации в научных журналах. Петар знал, что Ганна, по крайней мере, три часа в день проводит сейчас в доме у брата Мийо, знал, что Звонимир живет с ней плохо, Ганна устраивает ему скандалы по пустякам – так бывает, если женщина очень любит или если не любит совсем. Вопрос о Ганне Везич задал не случайно: он хотел посмотреть, как поведет себя его старый товарищ, а затем сделать вывод о мере его, Звонимира, закрытости.
– Мясо понравилось?
– Великолепное. Косуля?
– Да. Ничего нет вкусней седла молодой косули.
– А поросенок? Маленький кабанчик?
– Тяжело для печени, Звонимир. Мусульмане в этом смысле мудрее нас.
– Я за всеядность! Когда прозвенит первый звонок, организм сам просигналит, что ему можно, а от чего надо отказаться. Курение, вино, кабанятина – все это ерунда, Петар. Нервное напряжение – вот что нас губит. Не знаю, как ты, а я последние три дня не сплю. Как думаешь, будет драка?
– Я не Гитлер. Мне трудно поставить себя на место психически неуравновешенного человека, Звонимир.
– По-моему, драка начнется вот-вот.
– Не драка. Избиение.
– Ты считаешь, что мы так слабы?
– Мы не организованны. Мы болтуны. Мы мечемся.
– Что ты предлагаешь, Петар?
– Я предлагаю еще раз выпить.
– Ты не встречал Милицу?
– Как-то встретил. Она стала жирной, ты бы на нее даже не взглянул.
– Наверно. Мы все боимся встреч с молодостью, а особенно с идеалами, которым поклонялись.
– Занятное это дело – молодость, наивность, идеалы.
– У тебя был идеал силы, Петар.
– Почему был? Остался.
– Тогда ты должен ответить мне, как поступать, чтобы нас не избили.
– Научиться хоть немного верить друг другу. Еще мяса?
Наливая холодную воду в высокие стаканы, Звонимир взглянул на часы так, чтобы это заметил Петар. Тот конечно же заметил и рассмеялся.
– Мы с тобой играем во взрослых, – сказал он. – Мужчины перестают играть в эти игры только на смертном одре. Ни в ком так не заложен комплекс полноценности, как в мужчинах, претендующих на то, чтобы быть сильными.
– Не хочешь выступить у меня с воскресным фельетоном?
– Сколько платишь?
– Кому как. Старым друзьям – максимум.
– Я отдаю должное твоей манере вести беседу, – сказал Петар, – но что касается дружбы, здесь разговор особый, как мне сейчас кажется. Ты ждал, пока я начну серьезный разговор, не задавал вопросов, хотя ты должен был задать мне вопрос, так что о дружбе не стоит. И хорошо, что вспомнил про мой идеал. Ты верно понял, Звонимир. Только не в Веезенмайере дело – ты тоже это понял, – а в Мандиче. Не видел его сегодня?
– Нет.
– Полчаса тому назад я прочитал указание моего коллеги, который занимается интеллигенцией: за Мандичем завтра будет пущено наблюдение, а оно приведет наших людей ко всему коммунистическому подполью.
– Не понимаю…
– Выступление Цесарца сделало ясной их связь.
– Не верю.
– Почему?
– Мандич – здравомыслящий человек.
– Именно. Здравомыслящий человек сейчас должен либо примкнуть к нацистам, либо к Коминтерну. Победят одна из этих двух сил. Словом, я хочу, чтобы ты сейчас, сегодня поехал к нему и попросил его прервать все связи с «товарищами», пока они не легализованы правительством. Я ничего не смогу поделать, если связи будут установлены. Их немедленно арестуют, и это будет еще один удар по тем силам, которые могут спасти Югославию в предстоящей борьбе. Часть коммунистов, кстати, уже взята.
– Кто именно?
– Цесарец, Кершовани, Прица, Аджия, Рихтман. Хватит? Или продолжить?
– Ты думаешь, что коммунисты…
– Да, да, да, – прервал его Везич, – да, Звонимир. Они – единственная партия здесь, которая называет себя югославской. Тебе странно слышать эти слова от полицейского? Но не все же в полиции дубины. Кому-то надо сидеть в полиции, чтобы думать и о будущем страны. Мне коммунисты так же антипатичны, как и тебе, но нельзя же быть слепцом! Если мы хотим сохранить государство, мы обязаны включать их силы в расклад общей борьбы.
– Почему ты обратился именно ко мне?
– Потому что я должен знать все обо всех. Я знаю о тебе все, Звонимир. Понимаешь? Все.
– Пугаешь?
– Нет. Отвечаю.
– Никогда не думал, что ты способен преступить служебный долг…
– Тут отличные вяленые фрукты. Заказать?
– Я бы выпил кофе.
– Уже заваривают. Здесь занятный хозяин, он из турок. Помогает нам. Мне, вернее. Я привлек его к работе: тут собираются интересные люди, потому что тихо и еда отменная. Все считают, что Мамед плохо понимает по-хорватски. В общем-то это так, но он хорошо понимает меня…
– Ты так ответил на мое замечание о служебном долге?
– Да, – спокойно отозвался Везич. – Ты верно меня понял. Чтобы иметь возможность работать, нужна надежная страховка, Звонимир.
Служба наблюдения, пущенная Петаром Везичем за профессором Мандичем на день раньше его коллеги, сообщила о цепи: после ухода Звонимира Взика профессор посетил паровозного машиниста Фичи, тот отправился к юристу Инчичу, который, в свою очередь, встретился со студентом университета Косом Славичем, на квартире которого в тот вечер собрались пять членов подпольного ЦК, непосредственно связанные с Тито.
Полковник Везич поблагодарил службу наблюдения за операцию, столь четко проведенную, спрятал в сейф адреса явочных квартир и фотографии их хозяев, но рапорта начальству, как того требовал устав, писать не стал. Он ждал, как будут развиваться события. Все должен был решить вопрос, обсуждавшийся на бесконечных вечных заседаниях кабинета: объявлять мобилизацию армии по плану Р-41, согласно которому следовало немедленно входить в контакт с греками, чтобы выстраивать общую линию обороны против Италии, Германии, Венгрии, Болгарии и Румынии, или же сделать главную ставку на попытку политического решения кризиса, на новое соглашение с Гитлером. Берлин вел игру: чиновники МИДа, принимая югославского посла, намекали на возможный компромисс; германский же поверенный в делах в Белграде считал такой компромисс невозможным. Когда есть два выхода, человек пребывает в колебании, какой выбрать. Генеральному штабу вермахта только этого и надо было: каждый час, не то что день, ослаблял противника, ибо югославам надо было развернуть войска на трех тысячах километров ее границ. Это значило, что сотни паровозов и автомашин, тысячи вагонов должны быть подготовлены, заправлены углем или бензином; это значило, что интенданты обязаны приготовить помещения для войск, обеспечить их питанием и медикаментам