Увидев сейчас эту бронзоволосую красивую женщину с круглыми голубыми глазами, Везич остро ощутил свое одиночество и то, как он вернется к себе в кабинет, будет выслушивать рапорты подчиненных, а потом поедет на ужин в германское консульство, а оттуда вернется домой, к столу, за которым будет сидеть сонная мама в чепце, затем войдет к себе в комнату, ляжет на большую кровать и будет курить сигарету за сигаретой, вспоминая прожитый день, а потом повернется на правый бок и перед тем, как уснуть, включит еще раз свет, чтобы посмотреть, не упала ли сигарета на ковер.
Женщина облизывала крем по-кошачьи, как и гимназистки, и язык у нее был такой же розовый, сложенный в смешную и нежную лопаточку. Мама учила его в детстве облизывать мороженое и показывала, как должен быть сложен язык, и он был у нее тогда, как у этой красивой женщины, и мама тогда была молодая и очень красивая, не бронзоволосая, правда, а темная, но все равно очень красивая, и он любил ходить с ней по улицам, испытывая горделивое чувство, когда оглядывались на нее.
Везич посмотрел на женщину, улыбнулся, и она улыбнулась ему и сказала:
– Очень вкусное пирожное. Обязательно закажите.
– Как называется?
– «Августовская ночь».
– Но оно ведь желтое. Августовский цвет – синее с зеленым.
– В названии не важна точность, нужно, чтобы звучно. Хочу съесть «Августовскую ночь»! Это весело, это запомнится.
Голос у женщины был хрипловатый, низкий, и на лице все время улыбка, собирающая морщинки возле глаз, которые никак не вязались с ее молодостью. Глядя на нее, Везич вдруг испытал давно забытое чувство покоя. Он понял сейчас, что покоя у него не было даже дома, возле матери, потому что он и там продолжал думать о деле; и возле Драгицы, которая не могла понять его, хотя и очень старалась быть ему нужной. Он все время был во власти своего дела, своих раздумий, сомнений и тревог, но, как всякий честолюбивый и одаренный от природы человек, придавал особое значение своей роли в жизни страны, которой он служил, отвечая за ее безопасность. Во всех его размышлениях «я» было первичным, и он многократно проверял и перепроверял поступки этого своего «я», и поэтому постоянное ощущение тревоги жило в нем чем дальше, тем больше.
А сейчас, глядя на эту женщину, он вдруг ощутил покой, потому что думал не о себе и не о деле, а о том, как было бы хорошо сидеть с ней, этой бронзоволосой женщиной, вечером в тихом доме, и чтобы за окном лил осенний дождь, а в печке потрескивали дрова, и чтобы пел сверчок, и свет лампы чтобы был мягкий, и в этом свете чтобы улыбались ее круглые голубые глаза.
– Знаете что, – сказал Везич, – я собираюсь пойти на вас штурмом.
Общаясь много лет с иностранцами, беседуя с представителями германских фирм на конспиративных квартирах, наблюдая за двойниками, Везич научился располагать к себе людей; точнее говоря, он не ломал свое естество осторожностью, подстраховкой, перепроверкой, считая, что иностранца, приведенного к нему на беседу, должны в мелочах изучить его сотрудники, оставив для него, Везича, самое главное и трудное – налаживание устойчивого, рассчитанного на многие годы контакта.
Женщина, видимо, что-то увидела в его лице, что заставило ее перестать улыбаться.
– Плохо вам? – спросила она просто и грустно. – Очень плохо, да?
«Не надо, – жалея самого себя какой-то особой, незнакомой доселе жалостью, потухнув вдруг, подумал Везич. – Ничего мне не надо. Поздно. Все пропущено, и незачем тешить себя иллюзиями».
– А вам хорошо?
– Мне? О, мне замечательно. – Она почувствовала перемену в настроении своего соседа, доела пирожное, оставила на мраморном столике три монеты и закурила. – Ну, что ж вы не штурмуете? Я жду.
– Армия разбежалась, – ответил Везич, – а командиры голодны. Так что можете чувствовать себя вольным городом.
Когда женщина ушла, ему захотелось подняться, бросить свою «турскую кафу» и побежать за ней, но снова кто-то второй, рассудочный, сидевший в нем и управлявший его поступками, сдержал его, и он вернулся в кабинет поникший и зло отчитал секретаря за то, что тот не удосужился проветрить помещение во время его отсутствия.
Назавтра он ждал часа, когда начнется обеденный перерыв, и больше всего боялся, что та женщина зашла в посластичарницу так же случайно, как и он, а увидев ее за тем же столиком, вдруг рассмеялся, подошел к ней и сказал:
– Я чертовски скучал…
Когда он пригласил ее за город в маленькую корчму в горах и сказал, что не может бывать с ней в городских ресторанах – «Зачем давать пищу для сплетников, я человек семейный», – Лада посмеялась:
– Вы человек семейный, а я из породы грешниц, так что все поначалу складывается так, как и принято в конце тридцатых годов двадцатого века.
– Вы не похожи на грешницу.
– А вы не похожи на семейного.
– Почему?
– Потому что семейные перед тем, как приступить к решающему штурму, начинают рассказывать о том, какие прекрасные у них жены, какие они верные друзья и заботливые матери. Обычно говорят об этом после третьей рюмки, перед тем как положить руку на колено своей спутнице.
Везич почувствовал, как по-разному два его «я» восприняли слова Лады. Первый Везич, полицейский по профессии, отметил, что женщина точно знает то, о чем говорит. Это не с чужих слов. Не от подруги. Он сразу же связал слова Лады с морщинками вокруг глаз, на которые обратил внимание в первый день их встречи. Второй Везич, просто Петар Везич, испытал тяжелое чувство ревности: «Сколько у нее было таких разговоров с семейными мужчинами?!» Но неожиданно появился третий Везич, странно совместивший в себе и первого и второго. И этот третий Везич сказал себе: «Наверное, это форма защиты. Ведь я обидел ее, упомянув про семейность. Я обидел ее, пригласив за город, сюда приглашают только за тем, чтобы после легкого ужина подняться в номер на втором этаже, здесь паспортов у постояльцев не требуют. Никакая она не грешница. Просто защищается, но делает это больно».
– И часто вам говорили семейные мужчины о своих прекрасных женах?
Лада подняла глаза к потолку, наморщила лоб и стала загибать пальцы. Губы ее смешно шевелились, произнося имена мужчин беззвучно, но так, чтобы можно было угадать, какие имена она называла.
– Шестеро. Седьмой оказался чудовищем – он с самого начала жаловался на свою благоверную, называл ее ревнующим крабом и все время смотрел на дверь кабака. У бедняги, видимо, уже были прецеденты с его дражайшей половиной. Когда я спросила, отчего бы не развестись, он ответил: «Но ведь у меня семья…»
– Знаете, мне что-то не очень приятно слушать ваши откровения.
– Думаете, мне очень приятно слушать предупреждения о вашем семейном положении?
– По-моему, в том, что мужчина сразу говорит о семейном положении, есть своя честность – он не хочет ничего обещать.
– А разве кто-нибудь чего-нибудь просит? Или вы считаете, что только мужчине может нравиться женщина? Женщина, по-вашему, такого права лишена?
– Плохо-то, оказывается, не мне, а вам, – сказал Везич, вспомнив ее вопрос во время их первой встречи.
– Почему? Плохо, если я это ощущаю. А я не ощущаю. Я плыву. По течению. Любуюсь берегами. На облака смотрю.
– И вам не хочется выйти замуж?
– Как сказать… Замуж ради того, чтобы замуж, нет. А те мужчины, которыми я была увлечена, сразу же сообщали мне о своем семейном положении.
– Разве нет холостых сверстников? Вам сколько лет?
– Двадцать шесть. Сверстники есть. Но с ними скучно. Женщина раньше умнеет. Я умнее моих сверстников, а выходить замуж только для того, чтобы ложиться в постель по закону, не знаю, по-моему, это подло…
– Значит, лучше быть любовницей умного женатого, чем женой глупого холостяка?
– Конечно, – ответила Лада. – Вы только вслушайтесь в слова «жена» и «любовница». Это замечательно звучит – любовница. А что такое жена?
– Это Чехов объяснил.
Лада засмеялась:
– «Жена есть жена»? Вы об этом?
– Я, между прочим, разведен.
– Слушайте, милый Петар… Честное слово, я не буду навязываться вам в жены. Я обычно вижу только того, кого мне хочется видеть. И денег у вас просить не стану – из-под маминой палки я выучила три языка, и мне хватает на жизнь.
– А коли я попрошу вас стать моей женой?
– Не рассердитесь, если отвечу правду?
– Не согласитесь?
– Не соглашусь.
– Почему?
– Я же сказала, мне хочется плыть, как плыву, и на облака смотреть.
– Вам бы хотелось встретиться со мной еще раз?
– Да. А вам?
– Очень.
– Почему?
– Вы красивая.
– Вы тоже.
– Это что, имеет значение для женщины?
– Господи, огромное! Первое время красивому даже глупости прощаешь.
– Когда я вас увидел, мне покойно стало, хорошо… Да, – спохватился он, – я вот тяну и тяну вино, а вы и не пригубили.
– А я вообще не пью.
– Плохо.
Лада засмеялась.
– Что вы? – спросил Везич.
– Ничего…
– Нет, действительно, что?
– Не знаете, как трезвую женщину пригласить в номер?
Везич озлился внезапно.
– Это я умею. Слишком даже хорошо умею.
Когда хозяин харчевни начал тушить свечи и они остались одни в маленьком деревянном зальчике. Лада сказала:
– Только, бога ради, не зовите меня наверх. Лучше поедем ко мне.
…Ночью Везич решил, что встреча с этой женщиной была первой и единственной. Но утром, проснувшись, он сразу же вспомнил ее лицо и ее голос, вспомнил то, что она говорила ему, и вдруг странное чувство овладело им: он ощутил ее как некую часть самого себя; он так же, как и она, не хотел врать и так же, как она, хотел быть самим собой, но продолжал жить, разделенный надвое, в то время как Лада была тем, кем была, и жила так, как ей хотелось жить.
Он набрал номер ее телефона и сказал:
– Доброе утро.
– Это для вас доброе утро, я уже три часа как делаю дурацкие переводы.
– Хотите меня видеть?
– Черт его знает, – ответила она, подумав. – Больше да, чем нет.