– Раньше, сколько я помню, вероисповедание, точнее национальность, вас не интересовало.
– Так то же раньше, – улыбнулся Ковалич. – А старое, по вашей формуле, враг нового.
– Если бы немцы уже вошли в Загреб, меня, вероятно, допрашивал бы гестаповец?
– Почему? – Ковалич закурил. – Арестованных французских коммунистов великодушно допрашивают офицеры маршала Петэна.
– А кто стал нашим Петэном?
– Хочется узнать?
– Очень.
– Вы от природы любопытны, или это качество пришло к вам в тюрьмах?
– Почему вы считаете, что любопытство приобретается в тюрьмах? – удивился Аджия.
– Это понятно почему, – с готовностью ответил Ковалич. – Всякого рода изоляция, оторванность от мира, от живых событий рождают в человеке особые, новые, я бы сказал, качества. У одних развиваются угрюмость, апатия, отрешенность; другие же, подобные в своей душевной структуре вам, становятся любопытными, как дети. Это естественная реакция на тишину, жесткий режим и постоянную неизвестность.
– Значит, тюрьма – благо для человечества, – заметил Аджия. – Любопытство, по-моему, первый импульс гениальности. Между словом «любопытно» и понятием «любопытство» – дистанция огромная, согласитесь…
– Соглашаюсь, – улыбнулся Ковалич. – И благодарю за комплимент, поскольку считаю себя причисленным к тем, кто не просто задвигает тюремные засовы, но и приносит этим благо человечеству.
– Я могу взглянуть на ордер о моем аресте?
– Господь с вами, – Ковалич затушил сигарету. – Какой ордер? Эти времена кончились! То было в прежней Югославии, а в нынешней Хорватии все будет по-иному!
– Как у Гитлера?
– Как у Гитлера или у Муссолини. – Ковалич открыл одну из папок, лежавшую на столе, достал оттуда рукопись и начал неторопливо, с выражением читать:
«Немецкий бюргер, который беспорядочно метался, поскольку не был обеспечен ни в политическом, ни в социалистическом, ни в экономическом отношениях, наконец-то нашел хоть и временное, но все-таки успокоение в гитлеровском движении. Бюргер считает Гитлера чистокровным немцем в расовом и политическом смысле, а прародителями его мнит Фридриха Великого, Вагнера и Ницше.
Из каких слоев черпает рекрутов гитлеровское движение?
Первый источник – бюрократия. Гитлер преднамеренно поставил чиновничество в политическую изоляцию, провозгласив, что чиновник обязан служить только государству и ни в коем случае не должен вмешиваться в партийно-политическую борьбу. Тем самым было вновь реанимировано пресловутое «государство в государстве», являющееся оплотом любой реакции.
Второй источник «живого материала» Гитлер нашел среди кустарей и мелких ремесленников. Это сословие всегда «радикально» настроено, любит воинственные призывы, митинги протеста, обожает внешние атрибуты организации и дисциплины, ему нравятся униформа, конспиративные собрания, на которых чувствуется какая-то тайная и невидимая, но обязательно руководящая рука. Если добавить к этому еще и уверенность в разрешении экономического кризиса, которое им принесет «великое» национальное движение, то вполне понятным становится, почему это движение нашло самых ревностных приверженцев именно среди кустарей и ремесленников.
Третий источник – немецкая деревня, крестьянство, которое переживало необычайно тяжелый кризис.
И, наконец, некоторая часть пролетариата, измученная нищетой и безработицей, нашла в гитлеровском движении возможность хоть как-то прокормиться – пусть даже в качестве наемников, без всяких прав и возможностей идейного и организационного влияния на само движение.
Божидар Аджия».
Аджия отхлебнул кофе из маленькой фарфоровой чашки, запил холодной, пузырящейся изнутри минеральной водой. Эти быстро рождавшиеся пузырьки вызывали странную ассоциацию с уроками преподавателя химии Младена Божковича, который в гимназии поучал: «Проведите точный водораздел между органикой и неорганикой мира, и вам не страшна станет смерть как момент высшего страдания, ибо вы обретете спокойствие, поняв смысл вечного, частью которого являетесь».
– Хорошо писал Аджия, – сказал Ковалич, отложив текст. – Убедительно и смело.
– Действительно неплохо, – согласился Аджия, – я не люблю слушать свои статьи, смущаюсь, знаете ли, написанного, но действительно неплохо звучит. Злободневно и поныне, а?
– В том-то и беда. Я бы мог вывести вас из-под удара; в конце концов, вы пришли в ортодоксальный коммунизм из леворадикальной оппозиции и всегда интересовались национальным вопросом, но статья, согласитесь, одиозна…
– Опасаетесь новых хозяев?
– Новые, старые, все хороши, – поморщился Ковалич. – Вот вы как ведь обличали парламентарный монархизм Югославии?! Куда как зло! А он – по сравнению с тем порядком, который приходит, – либеральный и добрый. Вроде дедушки, который внучат только для испуга стращает. Разве бы вас при королевском-то режиме посмели посадить без ордера на арест, без обвинения и улик? Да ни за что на свете! А сейчас посадили, Аджия. И уничтожат, если вы не примете этот новый режим, уничтожат. Жаль? Бесспорно. Мне всегда жаль талантливых людей. А что прикажете делать? Вы же диалектик; сами учили – или мы вас, или вы нас. Третьего, как вы утверждали, не дано.
– Я не утверждал…
Ковалич вскинул красивые свои карие глаза на Аджию.
Тот, улыбнувшись, закончил:
– Я утверждаю.
– Ну что ж… Тоже позиция. Я уважаю позицию. Но постарайтесь понять и нас, Аджия. Югославия предана ее бывшими правителями. Югославия будет стерта с географической карты мира. А вот я и мои друзья, мы не хотим, чтобы вместе с Югославией с карты мира исчезла Хорватия. Давайте говорить начистоту…
Аджия поудобнее уселся в кресле, посмотрел с сожалением на пустую кофейницу.
– Давайте.
– Хотите еще кофе?
– Если начистоту, очень.
Ковалич нажал одну из кнопок на столе и пояснил:
– Это на кухню. У нас есть тюремная спецкухня. Для умных и дальновидных заключенных. Нет, нет, не усмехайтесь вы так, я не собираюсь вас покупать чашкой кофе. Я конечно же ваш противник, но не все ваши противники дураки, Аджия; будь они круглыми дураками, вы бы их допрашивали, а не они вас.
– Я бы не допрашивал.
– О, конечно! Вы бы пописывали свои теоретические статьи, а некто, изучающий эти ваши статьи в кружках политграмоты, допрашивал бы нас. И вы бы никогда не сочли, победи ваши идеи, что тюрьмы необходимы вам точно в такой же мере, как и нам: каждая идея должна быть вооружена, не так ли?
Аджия вздохнул – ему стала надоедать эта пустая болтовня.
– Хорошо, – словно поняв его, быстро сказал Ковалич, – давайте продолжим наш искренний разговор и оставим эти взаимные обвинения…
– Искренний? Или начистоту?
– Это одно и то же.
– Нет. Это разные понятия. Искренность предполагает дружбу. Начистоту говорят противники, которым невыгодно в настоящий момент воевать. «Начистоту» любят говорить следователи прокуратуры и брошенные любовницы.
– Хорошо. Давайте говорить начистоту.
– Давайте, – согласился Аджия.
– Вы думаете, – понизив голос, сказал Ковалич, приблизившись к Аджии, и тот почувствовал, как неудобно, видимо, этому большому майору перегибаться через громоздкий высокий стол, – вы думаете, – еще тише продолжал Ковалич, – я так рад победам Гитлера? Вы думаете, я не читал «Майн кампф»? Вы думаете, мне неизвестна концепция фюрера по поводу славян? А что, если попробовать противопоставить его идейной концепции славянское государство, которое стало бы независимым, хотя формально связанным с Германией узами договора? Но это будет договор о дружбе! О дружбе автора «Майн кампф» со славянским государством! Мы должны навязать себя Гитлеру в друзья, Аджия! Это будет наш горький и трагичный взнос в защиту мирового славянства. Да, мы примем на себя град ударов и оскорблений, да, нас нарекут квислингами и отступниками, да, нас станут презрительно именовать «цепными псами национал-социализма»! Да, да, я все это понимаю, я понимаю все это! Альтернатива: оккупация, умиранье культуры, постепенное исчезновение нашего языка, неуклонное онемечивание нации…
– Нации? – быстро переспросил Аджия, с интересом разглядывая лицо Ковалича.
Тот поморщился.
– Ну хорошо, хорошо, народа! «Национальный вопрос», видите ли, есть, но оперируете вы всегда стыдливой категорией «народ».
– Вы сказали, что альтернатива одна: покорность, ассимиляция, постепенное исчезновение хорватского языка и нашей культуры. А если я назову иную альтернативу?
– Пожалуйста. Я с радостью выслушаю вас.
– Борьба, – просто сказал Аджия.
– Борьба, – задумчиво повторил Ковалич. – Это очень заманчиво. Борьба… И я бы в общем-то согласился с вашей альтернативой, будь я при этом молодым и горячим юношей. Борьба – это всегда заманчиво для тех, кто юн и не искушен в практике жизни. Ладно, допустим, я принимаю ваше предложение. Допустим, борьба. Четыре миллиона хорватов начинают борьбу против ста миллионов немцев и итальянцев. Это серьезно, по-вашему? По-моему, это жестоко и нечестно по отношению к нашему народу.
– Сербов вы вообще выводите за скобки в этой возможной борьбе?
– Вывожу. – Ковалич чуточку помедлил. – Если бы я сказал вам, что согласен включить сербов в расклад нашей предполагаемой борьбы, вы перестали бы мне верить, не так ли?
– Перестал.
– А я не хочу, чтобы вы перестали мне верить. Я хочу, чтобы вы приняли меня таким, каков я есть: патриотом Хорватии. На языке вашей фразеологии это звучит как «хорватский националист». Я согласен с этим определением.
– Ну, а если все же приплюсовать к четырем миллионам хорватов восемь миллионов сербов? Двадцать миллионов поляков? Десять миллионов чехов и словаков?
– Прага засыпала цветами немецкие танки, но тем не менее стала протекторатом. Польша загнана в концлагеря. А Словакия продолжает быть самостоятельным государством со своими школами, университетом, театром, издательствами, газетами. То, что вы говорите, несерьезно, Аджия. В нашей борьбе только тогда