— За все.
И сразу его обиды как не бывало, Никитин вновь стал самим собой. Подошел, встал за ее плечом, с любопытством наблюдая, как из белой бумажной пустоты рождается Сан-Марко в миниатюре:
— Изумительно!
Алена уже привыкла — все нормальные люди, не художники, воспринимают этот процесс как некое маленькое чудо. Но сейчас похвала была ей особенно приятна.
— Жаль, что нельзя подняться на крышу, — вздохнула она. — С удовольствием бы зарисовала вблизи ту четверку коней. Видишь, над порталом? И они, и всадники — как живые.
— Погоди, — оторопело сказал Алексей. — Неделю назад никаких всадников там не было.
— Брось! Ты просто не заметил.
— Да нет же, специально рассматривал. Мне тоже лошадки понравились.
— Наверно, глядел против солнца, вот и почудилось.
— Это было вечером.
— Значит, наоборот, в темноте.
Они вдвоем озадаченно уставились на скульптурное украшение над церковным входом.
И вдруг статуи всадников... зашевелились!
Алеша с Аленой одновременно принялись протирать глаза. Парная галлюцинация не рассеялась. Наездники по-прежнему двигались: кивали, указывали пальцами вниз, как будто прямо на Аленин этюдник.
— Давай ущипнем друг друга!
— Давай! Только не жалея, сильно.
— Ай!
— Ой!
— Теперь что?
— Все то же.
Если это и был гипноз, то массовый: пьяцца Сан-Марко на глазах наводнялась народом, и все глядели на портал главного городского собора.
А четверо оживших изваяний вдруг развернули над собою гигантский транспарант, чтобы собравшиеся внизу могли разобрать четкие алые буквы.
— Да это же акция протеста! — расхохоталась художница. — Ты был прав, лошади отдельно, люди отдельно. Вот молодцы ребята, выбрали местечко, где их никто не достанет! Леш, чего они требуют, переведи!
Алексей прочел и расхохотался еще громче, чем она:
— Представляешь — независимости! Хотят отделиться от Италии! Чтоб Венеция стала самостоятельной республикой, как было до девятнадцатого века, до наполеоновских завоеваний! Ой, не могу, итальянцы без Италии...
— А знаешь, моего прапрапрадеда называли «декабрист без декабря».
— А кто он был?
— Князь Вяземский.
— Тот самый?
— Ну конечно. Я, к твоему сведению, знатная дворянка.
— «Отроковица из роду царска», — пробормотал Алексей непонятную ей фразу. — Все сходится...
— Его сиятельство, мой предок, не присутствовал на Сенатской площади, хотя и разделял взгляды декабристов.
— Зато ты, кажется, сумеешь наверстать упущенное. по-моему, тут грядет настоящее восстание, и мы будем его свидетелями. — И он опять ехидно засмеялся.
А вокруг них уже кишели люди, в основном молодежь. Парни и девушки что-то скандировали с решительными и суровыми лицами, у многих были плакаты в поддержку всадников, восседающих на бронзовых конях.
Одного из демонстрантов откровенный смех иностранного туриста слишком задел за живое. И юный венецианец, серьезно ратующий за государственный суверенитет, резко наклонился и боднул Алексея лбом в живот. Лоб, видно, был крепок, потому что Никитин, охнув, согнулся пополам.
Люди вокруг закричали, заволновались. Агрессия заразительна. От нее, как от взрыва, кругами распространяется волна.
«Второй раз за два дня назревает драка! — перепугалась Алена. — Я должна пресечь!»
И, не дожидаясь, пока Алеша даст сдачи юному борцу за независимость, она схватила с этюдника первый попавшийся тюбик и, надавив, выпустила густую струю краски прямо в озлобленную физиономию обидчика.
К несчастью, в тюбике оказался «кармин красный», и выглядел он как артериальная кровь.
Сторонник суверенитета, тыча в Алену пальцем, закричал, что в него стреляли. При этом он показывал всем свои пустые ладони — я, дескать, безоружен, так за что меня?..
Люди оборачивались и видели, что он тяжело ранен в голову. Поднялся беспорядочный крик.
Демонстранты отвлеклись от собора и плотной массой, вздымая сжатые кулаки и что-то свирепо восклицая, двинулись на чужаков, покусившихся на жизнь их соотечественника.
Алексей, тщетно пытаясь объясниться с атакующими, прикрыл Алену своим телом, но их уже окружали, оттеснив от стены.
«Застреленный» утер лицо тряпичным плакатом и теперь размахивал испачканным полотнищем, словно окровавленным знаменем. Юнец почувствовал себя политическим лидером, возглавляющим восставший революционный народ. Прямо Джузеппе Гарибальди!
Это выглядело бы комично, если б не было так страшно: русскую пару в самом деле готовы были растерзать.
— Мой этюдник! — закричала художница, видя, как погибает под подошвами начатый ею эскиз — маленькая арка-радуга.
Поздно. Краски растоптаны, бумага изорвана, а алюминиевые ножки штатива, того и гляди, будут направлены как оружие против их же владелицы, миниатюрной беленькой девушки в открытом сарафанчике.
Дюжий небритый детина уже размахнулся...
Алексей, парируя направленный в Алену удар металлической трубки, торопливо прошептал, как научил его в свое время отец Олег:
— Господи! Спаси, сохрани и помилуй ея!
И молитва была услышана.
Спасение пришло свыше. С неба.
Над главной площадью Венеции зарокотал мотор.
И тут же демонстранты позабыли о двух непочтительных иностранцах, насмехавшихся над национальными чувствами венецианцев.
Меж пятью куполами собора святого Марка юрко лавировал мобильный полицейский вертолет. Из него по веревочным лестницам уже спускались на крышу люди в черных масках.
Два итальянских «спецназовца» выросли, как привидения, откуда-то из-под копыт бронзовых коней и, не дожидаясь подкрепления, сноровисто скрутили четверых зачинщиков акции.
Целое подразделение таких же полицейских с закрытыми лицами, откуда ни возьмись, возникло и на самой площади. Ни вой сирен, ни трели свистков — ничто не предупредило об их появлении, а потому их действия производили шоковое впечатление.
Люди без лиц действовали четко и слаженно.
Первым делом они рассекли сплоченную толпу на отдельные кучки, разрушив ее монолитность. Это сразу сбило боевой настрой демонстрантов. Каждый должен был теперь думать и действовать самостоятельно, а для этого нужно гораздо больше смелости, чем при стадных выступлениях.
Потом полицейские стали брать особо отличившихся. Совершалось это тихо, бескровно и даже... артистично. Как в пантомиме.
Самых крикливых двое полицейских быстро брали за руки и за ноги и, размеренно шагая, спокойно уносили прочь.
Такая же участь постигла и «застреленного», а его ближайшее окружение притихло и предпочло уносить ноги без посторонней помощи.
Вскоре площадь обезлюдела. Только четыре бронзовых коня, которых давным-давно привезли из Византии, взирали сверху на опустевшую каменную мостовую. И всадники больше не давили на их спины.
А у Алены так и остался в кулачке единственный уцелевший тюбик — наполовину использованный «кармин красный».
Она плакала, перебирая обломки и обрывки своего богатства. Алексей гладил ее по голове, приговаривая:
— Нам еще повезло... Еще легко отделались...
Но в его голосе почему-то торжества было больше, чем сочувствия. Как будто он был даже доволен, что все сложилось так, а не иначе.
Он ревновал к краскам — и вот они растоптаны. К этюднику? Этот соперник тоже приказал долго жить.
— Я же говорил — пойдем к каналам. А ты уверяла, что суша надежнее.
— Ладно. — Алена утерла слезы. К чему убиваться о том, чего не вернуть? Глупо и непрактично. — Веди меня к своей любимой воде. Но если что, будь готов снова спасать.
— Всегда готов! — отсалютовал он.
Глава 2ОТРОКОВИЦА ИЗ РОДУ ЦАРСКА...
Едва они вышли к парапету канала, как к ним, словно стая голодных крокодилов, заскользила целая кавалькада длинных гондол с маленькими пассажирскими кабинками. Гребцы с длинными шестами наперебой зазывали их, каждый к себе.
Алена приготовилась спрыгнуть в ту лодку, которая причалила первой, но Алексей решительно сказал:
— Эта нам не подходит.
— Почему?
— Гондольер выглядит ненадежным.
Гребец был могуч и красив жгучей южной красотой. Сверкающие черные глаза, собранные на затылке и прихваченные цветной тесьмой длинные волнистые волосы, грациозные движения, будто специально отработанные под руководством талантливого хореографа.
Поистине ослепительная, открытая улыбка внушала доверие. По крайней мере, Алене. Непонятно было, почему Алексею этот добрый молодец внушал какие-то подозрения.
— Не знаю, надежен он или нет, — девушка пожала плечами, — но живописен, это уж точно.
— Вот именно, — сухо отозвался Никитин. — Слишком живописен.
Он выбрал другого «извозчика» — низенького толстячка с блестящей загорелой лысиной и редкими, торчащими вперед зубами.
«Да он опять ревнует! — догадалась Алена. — Ну и характер!»
И в пику ему одобрила его же выбор:
— Правильно! Этот еще живописнее, он мне даже больше нравится! Останься у меня хоть огрызок карандашика, набросала бы его портрет. Одни глаза чего стоят!
Глазенки у их избранника были маленькие, быстрые и хитрые-прехитрые. Они сразу скользнули по Алениному сарафанчику, словно прикидывая его стоимость, а следовательно, платежеспособность клиентов. Похоже, гондольер сразу понял, что это не ширпотреб, а произведение хорошего модельера, и остался доволен.
Видимо, он вообще отличался сообразительностью и хорошо разбирался в психологии, потому что на те части женского тела, которые сарафан не прикрывал, — а таковых было куда больше, нежели закрытых, — вовсе не обратил внимания. И этим очень угодил пассажиру мужского пола, то есть тому, кто, по его предположению, будет расплачиваться.
— Очень выразительные глаза, тебе не кажется? — еще раз провокационно спросила она.
Алеша покосился на нее и ничего не ответил. Опередив гондольера, который галантно протянул ей короткопалую руку, он сам помог своей даме взойти на борт.