Слишком много яда в ее словах.
– Не произвело впечатления?
– Все в Крестесе знают, как ты поступил с семьей сирмянского шаха. Ты так гордо бахвалился этим перед Красным Ионом. Но скормить человеку его же гениталии – это такая мелочь для великого Михея Железного.
Я закрыл глаза и услышал вопли жен и детей Мурада в саду, который я полил их кровью.
– Но ничего. – Ее голос вдруг стал нежным. Почти материнским. – Я жестока не меньше. – Она всхлипнула и закрыла глаза руками, и по ее ладоням потекли слезы. – Слова, которые я говорила дочери… За это я должна гореть в аду.
– Ты о том, что ты сказала, когда она потерялась из-за платья и напугала нас?
Мара кивнула и вытерла слезы рукавом. Я вспомнил, что она сказала Ане: «Думаешь, ты причинила мне не достаточно страданий? Чем я заслужила такую пустоголовую дочь?»
– У нее ведь такой возраст, да? – сказал я, понятия не имея, как ведут себя девочки ее возраста. Я мог лишь вспомнить собственную юность. – Для нее весь мир – это яркая игрушка. Когда-то все мы были такими.
– Ты прав. Она не виновата в том, что случилось.
В чем именно она не виновата?
И когда Мара вытерла новые слезы, меня внезапно осенило. Ей было не только больно, но и стыдно. Она сказала это дочери не чтобы отругать, а чтобы ранить.
– Когда позавчера ты рассказывала мне про мужа, кое-что меня удивило. Диконди ведь не на пути от Нисибы в Киос. – Во рту у меня внезапно пересохло. – Почему твой муж оказался там в день захвата города?
– Ей понравились цветы, которые там растут. Она увидела их в какой-то книге. Желтые тюльпаны. Мой муж хотел привезти ей цветы.
Так, значит, из-за меня убили хорошего человека. Того, кто так сильно любил дочь другого мужчины. В мире должно быть больше таких, как он, и меньше таких, как я.
Наверное, Ана винит себя. А Мара винит Ану. Пятнадцатилетняя девочка не должна носить такое бремя вины, своей и чужой.
– Мара… Если хочешь, вини в этом меня. Но девочка… – Слова застряли у меня в горле, и я покачал головой. – Купи ей то платье.
Мара засмеялась. Так нежно, словно ласкала струны арфы.
– Куплю. Может, и Принцип тоже что-то захочет. Они должны получать удовольствие от мира, пока он для них лишь яркая игрушка, прежде чем горе смоет краски. – Она снова стала серьезной. – Скажи, что ты знаешь о его родителях?
Я вспомнил Кеву, наставившего на меня аркебузу, чтобы застрелить в Лабиринте.
– Его отец – янычар, верный шаху Сирма.
– Откуда ты знаешь?
– Слишком долгая история. Но я знаю. Знаю.
Мара кивнула, как будто поверила.
– А его мать?
Как описать Ашери? Как изобразить ее в лучшем виде?
Я не мог подобрать слова. Просто смотрел на Мару, проглотив язык.
– Отец дорожил бы им, – сказал я. – Он хороший человек.
Айкард упоминал, как горевал Кева из-за смерти Элли. Он любил мою дочь. И любил бы своего сына.
Я обязан хотя бы отдать ему должное, забрав Элли.
– Ты хочешь увезти Принципа в Сирм? – спросила Мара.
Я уставился в окно. Над горизонтом показалось далекое и тусклое солнце. Но стало достаточно светло, чтобы увидеть блестящие и красные в рассветных лучах воды Партамской бухты.
– Не знаю, – ответил я.
– Возможно, тебе стоит поговорить с мальчиком.
Я кивнул.
– Давай я сначала найду нам что-нибудь на завтрак. – Я протянул руку. – Дай мне немного серебра. Я по-быстрому куплю все необходимое.
Мара вернулась в комнату и заперла дверь. Я не терял постоялый двор из виду – скорее всего, Васко отправил людей в погоню за нами и они в городе. А может, даже в этом самом постоялом дворе. Если кто-нибудь попытается вышибить дверь, Принцип выстрелит, и я пойму, что пора бегом возвращаться.
На ближайший рынок только что привезли свежевыловленного тунца, но цена меня поразила. Даже на деньги от браслета мы не сможем питаться так же хорошо, как в качестве пленников Васко. Хотя он и не кормил Мару блюдами со своего роскошного стола. Надо будет расспросить ее об этом. Она многое мне поведала, но я не мог понять, зачем Васко понадобилось травить и морить голодом женщину, к которой он был так привязан.
Я купил черствый позавчерашний хлеб по цене свежего. Да и качество было вполовину хуже. Но хотя бы без плесени, так что есть можно, в особенности с медом или сыром. Я нашел продавца оливкового масла и решил, что оно подойдет.
– Ты знаешь кого-нибудь, кто продает информацию? – спросил я торговца маслом, лысого парня с короткими и толстыми пальцами.
– Какого рода информацию?
– О том, что происходит в мире.
– В какой его части?
– На востоке.
Он указал на человека, стоящего под пурпурным навесом с узором из звезд и полирующего выставленные на продажу безделушки.
– Дамиан любит поговорить. Даже денег с тебя не возьмет. Но ты должен что-нибудь купить, иначе он нагородит кучу лжи.
Я подошел к тому прилавку. Я не знал названий и половины устройств, которые он продавал. Золотая гравировка на флейте явно была восточной, как и кольца с драгоценными камнями.
– Они принадлежали известным эджазским пиратам, – указал он на кольца. – Пираты спрятали ломящийся от сапфиров сундук на острове восточнее Никсоса. Видал что-нибудь подобное? – Он ткнул в сапфиры. – Вблизи сияют как голубые звезды. И чем ближе подходишь, тем пронзительнее цвет. Он приведет тебя прямиком к зарытому кладу.
– И как же такое чудо оказалось под твоим навесом? – шутливо сказал я.
– Всякие диковины находят путь к моей лавке, как река находит путь к океану. – Он хохотнул. В его зубах было столько же дыр, сколько и в истории. – Жаль ты не пришел вчера.
– Почему это?
– Я как раз продал последнюю часть тела Архангела.
– Тела Архангела?
– Ты разве не слышал рассказов? А стоило бы.
Я положил на стол серебряную монету и указал на флейту.
– Друг мой, эта флейта принадлежала самому шаху Аламу, отцу кашанского шаха Бабура. Он любил играть на ней, когда кормил павлинов в саду удовольствий. И павлины танцевали под мелодии флейты.
– Сильно сомневаюсь. – Я положил на стол еще одну монету. – Но ты и впрямь нарисовал замечательную картину. Скажи, о каком «теле Архангела» ты говоришь?
Дамиан взял две серебряные монеты и придвинул флейту ко мне.
– Я так понимаю, ты только что спустился из какого-то монастыря в нагорье, иначе уже знал бы. Люди привозят эти черные куски с востока и говорят, что это тело нашего господина. – Он понизил голос. – Говорят, Архангел явил себя над Ангельским холмом и отдал свое тело.
Странная история, но в Костане я видел и более странные вещи.
– Так эти черные куски и есть тело Архангела? – спросил я.
– Только не разболтай, что об этом тебе рассказал Дамиан. Священники говорят, это ересь, а язык мне еще пригодится. Но если хочешь купить, приходи завтра.
Придется мне так и сделать.
– Скажи, в тех историях, которые ты слышал, никто не пел про янычара по имени Кева?
Дамиан поднял брови и улыбнулся:
– А, я слышал это имя. Великий сирмянский воин. Говорят, он надел маску и стал магом.
– А что еще говорят?
– Говорят, он преследовал призрака в Лабиринте. Говорят, он до сих пор ее преследует, свою давно потерянную любовь, но его кожа сгниет и спадет с костей, прежде чем он ее найдет.
– Так с тех пор никто его больше не видел?
Дамиан хмыкнул:
– Человека, который входит в Лабиринт, никогда больше не увидят.
Это не так. Я вошел в Лабиринт, и сейчас Дамиан меня видит. Быть может, Кеве не так повезло.
– Кошмарная история, – сказал я.
– Я рад, что тебе понравилось. Как тебя зовут, приятель?
– М-м… Малак. Так ты прибережешь для меня кусочек тела Архангела?
– Тогда приходи поскорее. – Он улыбнулся дырявыми зубами. – Некоторые готовы неделю не есть, чтобы получить хоть крохотный кусочек. Долго я его придерживать не буду.
Я отдал флейту Принципу. Мы вчетвером набросились на хлеб с оливковым маслом. Настоящий вкус Крестеса.
После этого мы отправились в баню. Мы с Принципом наслаждались горячим бассейном и парной. Мне даже сделал массаж человек, называющий себя борцом.
Когда я одевался, вошел глашатай, звоня в колокольчик. Он был в пурпурной одежде, на его золоченых латах красовалась имперская печать с Цессиэлью.
– Слушайте, слушайте! – прокричал он громовым голосом. – Повешение изменника и насильника у часовни Апостола Лена. Приглашаются все!
Часовня Лена находилась в центре города, на стене, разделявшей четыре района. Именно там когда-то был постоялый двор Лена из знаменитого стиха «Ангельской песни», и это всего в минуте пути от бани.
– Кого вешают? – спросил я у обрюзгшего старика, замотанного в полотенце.
– Глашатай не сказал, – ответил он с мелодичным пасгардским акцентом. – Уже много лет перед часовней Лена никого не вешали. Видать, кто-то упорствующий в грехе.
У входа сидел Принцип и играл на флейте. Мелодия получалась нежная и полная надежды, хоть и не совсем стройная.
– Ты когда-нибудь видел повешение? – спросил я.
Он взял неверную ноту.
– Говорят, неплохой способ умереть.
– Кто так говорит?
– Люди, молящие о смерти.
Из женской бани вышла Мара, и выглядела она куда краше, чем раньше. От нее пахло лавандой.
– Ты слышал? – спросила она.
– Кого-то повесят. – Я понурил плечи. – Говорят, неплохой способ умереть.
Вслед за матерью неслышно вышла Ана и уставилась на меня, в ужасе распахнув глаза.
– Не кого-то, – сказала Мара, выглядящая гораздо более решительной, чем утром. – А тебя.
Мы поспешили на площадь у стены, на которой стояла часовня Лена. Толпа была такая плотная, что мне чуть ли не пришлось расталкивать зевак.
У виселицы стоял однорукий человек болезненного вида. Он был светлее меня, но очень похож. На его шее была крепко затянута петля. Как только откроют люк, на котором он стоял, приговоренный умрет за считаные секунды.