Ашери хочет, чтобы мы тонули в истине, широко открыв глаза. Но в правде нет ничего хорошего. Мы стремимся скрыть правду под сладкой мечтой. Наверное, Мара мечтала, что когда-нибудь опять будет с Аной – как же еще ей жить? Она надеялась, что, несмотря на ее бессилие, Архангел с Двенадцатью вернут ей дочь. Что у нее есть, кроме этой подслащенной лжи?
После ужина Мара читала «Ангельскую песнь», Принцип играл на флейте, а я немного прибрался. Мы все страдали от блошиных укусов на голенях, хотя наша комната была чистой, насколько это возможно без щелока для стирки белья, горстка которого на рынке стоила как хлеб на три дня. Потом мы, как обычно, уснули у очага. Ночь прошла тихо, не считая сладострастных стонов в комнате наверху. И ветер за стенами выл громче, чем когда-либо с начала зимы. Как обычно, я смог уснуть только за несколько часов до рассвета – лежал и слушал заунывную песню ветра, пока разум не устал.
На следующее утро меня разбудил стук в дверь. Я не забыл надеть маску, а потом пошел смотреть, кто там.
Худая женщина средних лет, закутанная в зимний шерстяной плащ, побитый молью, приветствовала меня улыбкой.
– Благослови тебя Архангел, господин. Я пришла, чтобы забрать Мару и ее мальчика. Мы скоро отправляемся в горы, и паладины уже ждут у ворот.
– Пойду разбужу ее.
Я подбросил еще одно полено в огонь и осторожно разбудил Мару. Она спала на животе, прижавшись щекой к набитой соломой подушке.
– Тебе пора собираться. – Я снова тронул ее за плечо. – Мара?
Она села, и волосы рассыпались по лицу. Глаза покраснели и затуманились.
– Тебя уже ждут, – сказал я.
– Мне снился ужасный сон.
– Что на этот раз?
Ее преследовали кошмары об Ане, и, кажется, с каждой ночью они становились все страшнее.
– Там был человек, который повесил себе на шею эти странные маски. Он преследовал Ану. – В ее глазах была боль. – А ты – его.
– Возможно, это был Васко?
– Может быть. Не знаю. Теперь все это кажется таким далеким.
Пока Мара собиралась за перегородкой, я разбудил Принципа, и мальчик сразу взялся за флейту. Сыграл мелодию, которую я от него раньше не слышал, стремительную и пряную, похожую на восточные танцы Эджаза.
– Откуда ты берешь эти мелодии, Принцип?
– Из снов.
Я рассмеялся:
– Ну хоть кому-то снятся хорошие сны.
– Меня учит девочка.
– Девочка?
– Она тоже родилась из костей. Она красивая.
Похоже, он близок к тому, чтобы начать видеть особые сны. Мои начались в одиннадцать. Мне было грустно осознавать, что, едва у него появятся волосы на лице, ему больше не позволят оставаться в монастыре с Марой. Мальчику придется искать свой путь в жизни, без помощи матери и отца.
Одевшись, Мара вышла на улицу, поговорить с ожидающей женщиной, пока собирается Принцип. Мне тоже почти пора было идти на караульную службу. А потом я вернусь в опустевшую комнату, слишком большую для одинокого мужчины. Если останусь в Гиперионе, придется искать жилье поменьше и подешевле, где-нибудь в Ступнях.
Едва Принцип вышел из-за перегородки, укутанный так, что не видно лица, как Мара вернулась в комнату.
– Имперские глашатаи… – Мара пробыла снаружи всего пару минут, но ее лицо стало бледным, как замороженным. – Она сказала, только что объявили…
– Что объявили? – спросил я.
– Каган Кардам Крум захватил имперский Пендурум и теперь нацелился на Семпурис. У Пендурума самые высокие стены во всем Крестесе, и, если рубади взяли его, значит, они владеют осадными орудиями. Они захватят и Тетис. А все мы знаем, что случается с женщинами в захваченном рубади городе.
Слыхал я про этого Кардама Крума. Один из немногих рубадийских каганов, чьи имена я потрудился запомнить. Во время своих первых завоеваний я нанимал целые племена рубадийских наездников, но, когда встретил Джауза и тот сделал для меня скорострельные аркебузы, перестал нуждаться в рубадийских методах войны. В лучшем случае они были еретиками, а в худшем – язычниками и не слишком ладили с моими просвещенными паладинами. Мне часто хотелось вышвырнуть их из Крестеса.
Но ни одной из этих мыслей не успокоить мать, тревожащуюся за благополучие дочери.
– Ты думаешь, Васко ее не убережет? – спросил я.
– Васко сам продаст ее Круму, если это даст ему какое-то преимущество.
– Нет, он не станет. Будет держать ее рядом, чтобы заманить тебя.
– Я больше не в силах выносить эту неопределенность. Как ты можешь просить меня забыть о ней?
Просил не я. То было жестокое требование судьбы.
В дверь постучали.
– Мара, пора идти, а то паладины покинут город без нас.
– Не будет мне покоя в этих горах, – сказала Мара. – Мне надо идти туда. К Ане. Сейчас.
– Мара…
– Ты не понимаешь? Архангел наказывает меня за то, что была плохой матерью. Это мой шанс искупить вину. Я ей нужна!
– Но до Тетиса четырнадцать дней по морю и целая луна по земле – это летом. А зимой путешествие туда любым способом безрассудно или невозможно.
– Мне все равно. Я оставлю Принципа на твое попечение. И пойду к ней.
– Я пойду с тобой, – сказал Принцип.
Невозможно отделить мальчика от этой женщины, а ту – от ее дочери.
Опять раздался стук в дверь. Я вышел.
– Езжайте, сестра. Позже я сам привезу Мару в монастырь.
– Ты уверен? – Она накинула капюшон, укрыв обветренное и изможденное лицо. – Дорога нелегкая. Нас будут сопровождать паладины и разжигать огонь по пути.
– Я сам когда-то был паладином. И способен на большее, чем просто однорукий мужчина. – Я улыбнулся. – Храни вас Архангел.
– И тебя, добрый господин. А также позволь мне просто сказать спасибо. Я всегда чувствовала, что солдаты не получают должной признательности.
Имперская пропаганда дошла до того, что объявила, будто Михей Железный поклонялся Падшим и нес разрушение Священному Крестесу по их приказам. Конечно, эта женщина благодарила не Михея Железного, а солдата, которым я притворялся.
– Я ценю твою доброту.
Она пошла прочь по засыпанной снегом улице. А я вернулся к теплу очага.
– Ты еще можешь их догнать, – сказал я Маре. – Очень советую.
– Я иду в порт. – Мара туго замотала шарф. – Узнаю, идут ли корабли в Тетис. А если нет – попробую поискать повозку.
– Никто не отправится в Тетис во время метели. Я точно знаю.
– Тогда я пойду сама.
– Замерзнешь насмерть. Или же тебя схватят и продадут тем дикарям, которых все так боятся.
Я выглянул в окно, чтобы увидеть солнце, скользящее за туманной завесой от горизонта к середине неба. Чтобы получить плату за день, я должен в течение часа быть в катакомбах.
– Не дай ей сделать какую-нибудь глупость, – сказал я Принципу.
Но возлагать надежды на мальчика, который верит, что родился из костей, можно разве что от отчаяния.
– Я доберусь к ней сама, – сказала Мара. – А потом… я сделаю, как ты советовал. Приглашу Васко в свою постель, а когда он ощутит себя со мной в безопасности, воткну ему нож в сердце. Ты прав, мир не покупается миром. Я заплачу за мир для себя и для дочери его кровью.
Моя покойная жена Альма впадала в такое безумное состояние. Грозилась покинуть меня и вернуться в Пасгард. И даже хотела настроить людей против гарнизона, который я там оставил. Я научился пережидать подобные настроения, как шторм в порту.
– Мне пора в катакомбы, – сказал я. – Нам нужны деньги. Что бы ни случилось, нам нужен хлеб.
Я надел дублет и доспехи и вышел, надеясь, что эти двое будут здесь, когда я вернусь.
Я стоял в чреве Гипериона, рассматривая узоры, которые тьма рисует перед глазами. Я понимал, что Мара не просто в смятении. Раньше, когда она говорила о возвращении в монастырь, в ее голосе звучала надежда. Она хотела вернуться к привычной жизни, но мысль о том, чтобы сделать это без Аны, оказалась слишком болезненной. Она два месяца скорбела о дочери, которая не умерла, но очутилась на западном побережье Юнанского моря. Конечно, она пойдет к ней. Единственный путь, который она себе представляет.
А каков мой путь? Стоять в темном подземелье до конца своих дней? Если Мара готова умереть за свою дочь, ради чего я готов жить?
Я завидовал ее целеустремленности. Разлука с той, кого она любит, давала ей цель, как и Васко. И даже у мальчика, лишенного отца и матери, была цель – защищать женщину, которая его вырастила. А я стою в темноте, лишенный цели и не боящийся ничего, поскольку терять мне нечего.
– Где ты? – сказал я бездонной тьме. – Явись мне, как много лун назад в Сирме.
Я ощутил дуновение ветерка, пахнущего зелеными светлячками.
Подняв фонарь, я шагнул вперед, и холод земли проник сквозь кожу старых сапог. Я глубже и глубже спускался вниз вслед за дуновением ветерка, пока сами стены не стали черны как деготь.
Она стояла на пороге иного мира, за которым чернота была слишком странной для наших чувств. При виде бледной Элли с раздувшимся животом по моим венам разлился ужас.
– Раньше, чем я думала, папа, – сказала она. – Ты скучал по мне? Или тебе что-то сладко напела бездна?
– Мне нужна твоя помощь.
– Мне казалось, ты хотел избегать неприятностей.
– В конце концов, они сами всегда меня находят.
Абсолютно черные глаза Элли напомнили мне бездонный глаз Васко. Может, все это – порождение одного великого зла? Или я мыслил слишком просто? Может, зло бесконечно разнообразно и огромно, как краски звезд и бескрайний покров, на котором они висят?
– Что я могу для тебя сделать, Михей Железный?
– Я хочу пройти в Тетис твоей дорогой.
– И что ты будешь там делать?
– Разве ты не знаешь? Ты не следила за мной?
Она погладила живот:
– Я ношу ребенка. Я еще долгие годы не увижу света, пока не рожу нашего сына, – усмехнулась она. – Злу придется процветать без меня. Но я не волнуюсь – оно заложено в самой человеческой природе. – Она снова издала смешок.
– Мне нужно кое-кому помочь, – сказал я. – Возможно, это наименее мерзкий поступок из всех, что я совершал, и это тебе не подходит.