В итоге мне пришлось от многого отказаться. От любой привязанности к этому миру. И от любой привязанности к тем, кто не был одним из нас, поскольку когда-нибудь мы окажемся в другом мире, а они – внутри злобного ангела.
– Ты не могла бы принести мне бутылку жинжи, – попросил я.
– Только если позволишь мне выпить с тобой.
Мне так хотелось побыть одному. Но дело не в том, чего мне хотелось, а в том, что нужно Алии, что нужно каждому из нас, Странников. Нельзя было отпускать ее руку, иначе она свалится в ту же яму отчаяния, что и Мара, которая не могла забыть о любви к дочери и потому предпочла отрицать свою особенность.
– Конечно, – ответил я. – Ты можешь даже не спрашивать. Всегда пожалуйста.
– Потому что я твоя жена? – Она нахмурились. – Или потому что я Странница?
Вопрос с подвохом, которые так любят задавать женщины?
– В обоих смыслах у меня есть обязанности перед тобой. – Я надеялся, что дал верный ответ.
– У тебя все так или иначе связано с долгом? – Она нахмурилась сильнее: похоже, мой ответ был неверным.
Нет, у меня есть и свои удовольствия. Но мы с ней явно чересчур разные, чтобы их разделять. Я научился получать удовольствие от жизни на галеоне, в окружении жаждущих грабежей мужчин и от общения с жаждущими денег портовыми шалавами.
– Когда-то давно я был священником, – сказал я. – И никогда не переставал думать о каждом из моей паствы, забота о которой была моим долгом. Мне кажется, я просто… добавил к ней и тебя.
– Я не из твоей паствы. – Алия смяла в комок простыню, которую держала в руках. – Мы партнеры.
Она вышла, и я остался в одиночестве. И в пустом шатре неожиданно почувствовал себя неуютно. Ткань шатра загрубела, и матрас отвердел, мое тело, руки и ноги уменьшились – я опять оказался в приюте. Передо мной стояла женщина, которую я звал матерью. Бенедикта, первая из тех, кого я любил. Лучше бы я не получил ее внимания.
Алию растили щедрые люди, воспитали в ней добрый нрав. Со мной было не так. Огонь страха, по словам Таурви.
– Антонио сказал мне, что тебе нравится такая. – Алия шмыгнула в шатер, прогоняя жуткие воспоминания. – Она налила жинжу из бутыли в принесенные с собой кружки. – Он сказал, не очень кислая и не чересчур сладкая. – Она протянула мне кружку, но застыла, увидев мое лицо. – Васко… ты плачешь.
Я взял кружку и сделал глоток. Ожог кислоты в океане сладости был как раз тем, что надо. Жинжа влилась в горло как музыка.
– Я вспомнил о своей матери, – сказал я.
– Ох, я думала, ты не знал своих родителей. – Алия села рядом. Она отпила глоток, хотя, судя по ее отвращению, еще не привыкла к жинже. – Совсем не сладко, – пробормотал она.
– Та женщина не была моей настоящей матерью, – сказал я. – Она меня усыновила. Тот день, когда она забрала меня из приюта в свое огромное поместье на Саргосском море, стал самым счастливым днем моей жизни – до поры. Я считал себя самым счастливым мальчиком на свете.
Мне не хотелось вываливать на Алию эту историю, но теперь она будет ждать окончания.
– Но у нее была проблема, – продолжал я. – За год до того повесился ее муж, и она думала о том, как он горит в аду за грехи. Она постоянно об этом думала. Ее преследовало видение адского огня, расплавляющего кожу ее мужа до самых костей. Она жила в ужасе. Этосианская церковь учит, что деньгами можно купить прощение, и поэтому она принялась раздавать свое имущество в надежде избавиться от адского огня. Когда отдавать стало больше нечего, наша жизнь сделалась гораздо труднее. Но она по-прежнему была одержима стремлением избежать ада, получив прощение за грехи ее рассудка, глаз или рук. И священник предложил ей лучший способ спасения. Предложил отдать ему приемного сына, то есть меня, чтобы воспитать служителем церкви. Он пообещал, что так она точно избежит адского огня. Я ее так любил и не хотел оставлять, хотя к тому времени мы уже жили на улице. Но я и не хотел больше видеть, как ее терзают внутренние демоны. Так что я добровольно покинул ее и ушел жить к тому священнику. – Я сглотнул. – Оказалось, что тот человек не собирался обучать меня чему-либо доброму. Нет, его интересы были намного более… низменными.
Алия ахнула почти неслышно.
– Ты не сказал матери?
– Сказал, когда в следующий раз ее увидел. Но священник пообещал ей рай, и она не стала слушать мои слова. По сей день не знаю – она просто мне не поверила или видела во мне своего рода… жертву, приносимую, чтобы заполучить домик рядом с Архангелом. Я любил ее, как сын любит мать, а быть может, и больше, но все же для нее я был просто еще одной вещью, за которую можно купить себе рай.
Мне больше нечего было добавить. Алия поставила свою кружку, взяла меня за руку и прижалась ко мне:
– Спасибо, что доверился. Что бы ты ни чувствовал… Я помогу тебе с этим справиться. – Она сжала мою руку. – Не надо страдать в одиночестве, ведь это ведет к отчаянию.
Я тоже хотел помочь своей матери. Я отчаянно хотел ей помочь. И не мог отвергнуть Алию, как эта женщина когда-то отвергла меня.
– Ты права.
Я допил жинжу и держал руку жены, пока не уснул на ее плече.
Мы еще несколько дней шли маршем на север. Дни становились все холоднее, а ночи темнее. Однажды, когда ветер гневно бился о стены шатра, среди ночи меня разбудил Антонио.
– Ты должен кое-что увидеть, – сказал он.
Я потер заспанные глаза, поднялся и вышел из шатра.
В низком небе мерцала туманная звезда. Имперские паладины ходили от шатра к шатру и будили друг друга, чтобы все могли лицезреть чудо. Гимны, славящие Архангела, становились оглушительными, как хор цикад.
Мы отдали Иону аппарат для туманной звезды, так что это послание могло быть только от него. Одно и то же повторялось снова и снова, явно чтобы предупредить всех нас, идущих на север:
Червивая гниль.
Червивая гниль.
Червивая гниль.
17. Михей
Когда ночное небо рассек тонкий хлыст рассвета, наш отряд отправился в путь. Подъем в гору оказался сложным, особенно учитывая ветер, дувший прямо в закутанные шерстяными шалями лица. Мы везли с собой все необходимое: уютные меха, острые клинки, кожаные сапоги, набитые войлоком, а также сухари и соленую говядину.
Аспария ехала впереди. Кроме меня, она взяла еще четверых татуированных мужчин, считавших себя крепкими и сильными. Вскоре стало ясно, что побеждать Падшего ангела они не собирались, но должны были убедиться, что это сделаю я.
– У тебя миленькая женушка, – сказал один из них, Видар, с собранными в хвост волосами и голубыми глазами. – Как думаешь, каган отдаст ее мне, если как следует попрошу?
Я проигнорировал насмешку. Когда закат окрасил небо красным, мы остановились на ночлег и теперь сидели у входа в пещеру возле костра, сложенного из конского навоза. Горный рельеф был непростым: большинство троп вели к тупикам или скалам. Но мои спутники точно знали, куда идти и чего лучше избегать, а значит, не были чужаками ни в Пендуруме, ни среди горной цепи, ведущей к горе Дамав.
– Харл, ты ведь любишь маленьких и тощих? – сказал Видар человеку, рубившему дрова снаружи. – Как тебе его сын?
– Да я лучше трахну твою черепушку, – ответил рыжебородый Харл между двумя взмахами топора.
У него одного лицо было не худое.
Видар расхохотался, а за ним и Харл. Третий, которого они называли Лысый Борис, несмотря на его длинные, заплетенные в косу темные волосы, равнодушно сидел у огня. Четвертый, Голф, все время молчал из-за отрезанного языка и обращал на нас мало внимания, отрешенно сидя в стороне.
Аспария тем временем смазывала наконечник стрелы оленьим жиром, нервно постукивая ногой и не сводя с меня взгляда оливковых глаз. Она была одета так же, как мужчины: кожаные сапоги до колена и объемный меховой плащ с непомерно большим поясом, под которым скрывалось множество кинжалов. Свои темные, блестящие от масла волосы она уложила в некое подобие короны.
– Твои насмешки не пробивают его железные стены, – заметила она. – Обычно легкие подергивания то тут, то там выдают, что человек сдерживает гнев. А он совершенно спокоен. Ему действительно плевать на то, что вы, унылые уроды, думаете.
– Не важно, что он чувствует, – отозвался Видар. – Если он помрет (а он помрет), я попрошу твоего мужа отдать мне его жену.
– Если он помрет, значит, сначала придется помереть тебе, – язвительно усмехнулась Аспария. – А если даже ты каким-то чудом уцелеешь, с чего Круму отдавать тебе такую хорошенькую девку? Вы вдруг стали закадычными друзьями?
– Конечно, мы друзья. Нас связывают… мужские дела, которые я не стану обсуждать с женщиной.
– Мужские дела? Ты позволил совать их себе в зад? – Пронзительный смех Аспарии отразился от стен пещеры.
Видар сплюнул.
– А твой зад насколько широк? Сколько мужей у тебя уже было? Три, верно? Я потерял счет.
– Не моя вина, что они хотели убивать друг друга. Да и ты оказался в выигрыше, когда я стала хатун.
– Не задавайся. В детстве ты воняла, как рыбья задница. Если теперь ты жена кагана, это не значит, что тебе не нужно напоминать, из какого дерьма мы оба выползли.
Значит, они старые друзья и приняли этот образ жизни, а не родились такими. Более того, они обсуждали личные дела и говорили по-крестейски.
Борис сказал им что-то на невыразительном рутенском. Аспария потерла запястья, как будто почувствовала себя неуютно.
В лагере воцарилась напряженная тишина. Приятная передышка. Я подогрел сухарь и начал грызть. Харл залил водой кусок сушеной говядины и разогрел в котелке на костре.
Они называли нас ягнятами, но сами оказались не лучше. Ягнята в волчьих шкурах все равно остаются ягнятами.
Аспария нарушила благословенную тишину:
– Что там варится у тебя в голове, Малак Метатель грома?
– Ничего, – отмахнулся я. – Просто думаю о том, как здорово путешествовать в такой приятной компании.
– Скорее ты мысленно роешь нам могилы, – вмешался Видар. – Лучше подумай о том, как вернуться и снова поцеловать жену и сына.