Беррин однажды сказал, что гора Дамав похожа на Кармазские горы, лежащие между Аланьей и Сирмом. Не оттуда ли принес ее Колос?
Аспария со своими рыжими волосами и золотыми глазами выглядела такой же чужеродной, как Дамав. Она не умела ездить верхом, и Видару пришлось посадить ее на своего коня. Она даже не знала, как разжечь костер или наложить стрелу на тетиву, хотя в ее поклаже имелся запас кремней, оленьего жира и принадлежностей для оперения стрел. Она говорила на крестейском, немного на рутенском и еще на одном языке, которого никто не узнавал. Она была странно красива, словно жемчужина, выловленная из моря и брошенная в пустыню.
Я знал, что она впитала больше букв, чем все мы, вместе взятые, но не знал, как они ее изменили. Я не помнил ее другой. Мы занимались любовью в ночь перед битвой, так что я не забыл бы ее лица и всех его выражений, которые она мне показала.
Но как мы могли взять с собой кого-то столь непригодного для нашей задачи? Почему никто не знал города, который Аспария называла родным? Почему она казалась такой неуместной?
Причиной могли быть только буквы. Нам уже не узнать, кем раньше была Аспария. Но я предполагал, что кем-то гораздо более похожим на Видара, Харла и Бориса, чем на ту, кем она стала.
Помимо странной Аспарии у нас имелось шесть лошадей на пятерых. Харл настаивал, чтобы мы взяли одну запасную, и все остальные, похоже, с этим согласились, так что пришлось и мне.
Мы вошли в железные стены Пендурума. Первое, что я увидел: рутенец в рогатом шлеме порол крестейского раба, мужчину средних лет со стрижкой как у моего отца. Мы услышали удары хлыста за милю, такими они были сильными. Спина несчастного раба напоминала освежеванную свинью – должно быть, он получил уже дюжину ударов. Моя кровь вскипела, и я спешился, чтобы вмешаться. Кто-то потянул меня за руку, пытаясь остановить.
Аспария.
– Не надо, – сказала она, ее темное землистое лицо контрастировало с бледностью снега вокруг. – У Крума твоя женщина и мальчишка. Глупо его сердить.
Я получил силу от Кровавой звезды. Я не мог просто отвести взгляд от всего этого зла и притвориться, что ничем не в состоянии помочь.
– Довольно, – сказал я рутенскому рабовладельцу, замахнувшемуся хлыстом.
Он не обратил на меня внимания, поэтому я вырвал у него хлыст и оттолкнул от раба. Рутенец поскользнулся на льду, и рогатый шлем едва не слетел с его головы.
Он выругался на своем языке, вытащил из-за пояса кинжал и принял боевую стойку.
Я раскрыл ладонь и сотворил меч-молнию. Тот ничего не весил, и я занес его высоко над головой. Рутенец выпучил глаза, выругался, развернулся и убежал.
– Тронь его еще раз, и я тебя убью, – крикнул я вслед.
Мне хотелось утешить крестейского раба, но Борис уже поил его из своего бурдюка.
– Ты не спасешь всех рабов в Пендуруме, – сказала Аспария. – Особенно если хочешь спасти свою женщину и мальчишку. Наверное, после того, как сразил Падшего, ты считаешь себя могучим, но, поверь, Крум гораздо страшнее, чем ты думаешь.
Наверное, она была права. Но я хотя бы спас одного человека. Впервые за много лун я чувствовал себя Михеем Железным.
Мы взобрались на самый высокий холм Пендурума и предстали перед каганом Крумом, восседавшим на троне под железным куполом, положив ноги на спину Бардаса.
– Падший ангел мертв, – сказал я. – Путь в Семпурис открыт.
Железноликий каган смотрел на меня подведенными кайалом глазами. Несмотря на холодный ветер, он не запахнул меховой халат на татуированной груди, а оставил его полы висеть по бокам.
– Ты его убил? – спросил Крум.
– Да. – Я поглядел на Видара, Бориса, Харла и Аспарию, стоявших позади. – Они… тоже помогли. – Я откашлялся. – Где моя жена и сын?
Крум махнул слуге, и тот привел Мару и Принципа. По румянцу на их лицах было ясно, что они жили в тепле, хорошо питались и отдыхали.
– Как вы? – спросил я, когда они подошли ближе.
– С нами хорошо обращались, – ответила Мара.
– Замечательно. – Я снова повернулся к Круму: – Когда ты отправишься на юг?
Он снял ноги со спины Бардаса и жестом велел экзарху встать. Бардас все никак не мог подняться с колен, и слуге Крума пришлось ему помочь.
Лицо бедняги покрывала пыль. Его подбородок и шея похудели (вряд ли его хорошо кормили), но на щеках и лбу еще оставался жирок. Он по-прежнему носил пурпурную тогу экзарха, но она порвалась и испачкалась.
– У моей подставки есть интересная история. О тебе.
Крум сел прямо и подался вперед, твердо упираясь ногами в пол.
– Этот человек… – Бардас тщетно пытался распрямиться. – Он не тот, за кого себя выдает. Я никогда не забуду его наружность – ни лицо простолюдина, ни телосложение борца. – Он взглянул на меня. – Это Михей Железный.
Видар, Харл и Борис ахнули, но Аспария осталась равнодушной, словно уже это знала. Семеро стражников у входа схватились за мечи, копья и луки, будто готовясь сразить меня. Громовыми стрелами и копьями я перебил бы их всех, но в суматохе Мара и Принцип тоже могли получить смертельную рану.
– Михей Железный мертв, – сказал я. – Его повесили на глазах у тысяч людей в Гиперионе.
– Или это была уловка. Ты помешал наказанию крестейского раба прямо перед тем, как явиться сюда. Очень похоже на Михея Железного.
– Или любого достойного крестейца.
Крум встал. Он был высок, хотя и ниже меня. Он подошел ближе, как будто чтобы получше меня рассмотреть. Должно быть, он намазал слишком много миррового масла на шею и плечи – этот запах перебивал вонь.
– Скажи мне, кто твой бог?
– Тот, который лучше всех шутит.
На лице Крума появилась слабая ухмылка.
– В Рутении его называют Ломхольхауман. Говорят, это из-за него бывает град в разгар лета, а самые вкусные ягоды имеют ядовитых двойников.
– Может, из-за него я и выгляжу как Михей Железный.
Крум положил руку мне на плечо и долго всматривался, не переставая ухмыляться.
– Ты выпьешь манны. Кем бы ты ни был, это уже не будет иметь значения.
Видар говорил, что это всего лишь мед, смешанный с элем. Если Крум этим удовлетворится, так тому и быть, пусть даже это означает посвящение в их древесную веру.
– Ладно, я ее выпью.
Довольный каган похлопал меня по плечу. На лице Бардаса тем временем отразилось то, что я часто видел у своих врагов: поражение и ужас перед последствиями. Скорее всего, он вернется к обязанностям подставки для ног.
Крум подошел к Аспарии и начал что-то говорить на рутенском, затем остановился на полуслове и перешел на крестейский:
– Я был пьян, когда женился на тебе. Покорен твоей красотой. Но мне не нужна женщина, не умеющая охотиться или сражаться. Я развожусь с тобой. Ты получишь сотню лошадей, и хорошо бы тебе научиться на них ездить.
Аспария кивнула без всякого намека на вызов. Но, когда Крум повернулся спиной, она прошептала:
– Что за ослиное дерьмо…
Сотня лошадей – не шутки, я согласился бы на такую сделку. На мой взгляд, ей повезло.
Завтра мне предстояло испить манны. Если верить жрецам, это будет «серьезное испытание», и мне необходимо хорошо отдохнуть. Хотя, если это просто мед и эль, как сказал Видар, я сомневался, что манна сильно на меня повлияет. Может, жрецы добавляют туда грибы или травы, будоражащие разум. Если благодаря этому я куплю доверие Крума и перечеркну заявление Бардаса, что я Михей Железный, человек, который никогда бы не принял иной веры, кроме веры в Архангела, то цена не так уж велика.
Крум поселил нас во дворце экзарха. Его заполняли крестейские рабы, выполнявшие всю работу, от чистки отхожих мест до выпечки хлеба. Их было так много, что у каждой двери стоял отдельный раб, чтобы открывать и закрывать ее. И, в отличие от рабов на востоке, им не платили и не оказывали даже малейших человеческих любезностей.
Это стало еще одним напоминанием о том, что Крум мне не друг, скорее временный союзник, без которого нам не добраться до Семпуриса. Он мог сколько угодно заставлять меня плясать под свою дудку, но я никогда не забуду, кто я такой, во что верю и зачем пришел сюда.
Мару поразила мягкость простыней в нашей комнате. Они были не шелковые, но такие же приятные к телу.
– Вот бы Ана ощутила это. – Мара провела ладонью по простыне. – У девочки никогда не было ничего столь прекрасного.
– Хорошие вещи хороши… поначалу, – сказал я. – Рано или поздно к ним привыкаешь и перестаешь замечать.
Принцип сидел на диване и играл на флейте. На этот раз мелодия была причудливая, как проносящийся по цветочному полю ветер.
– Полагаю, ты знаешь, о чем говоришь.
Мара села на кровать. Она постоянно дергалась и кусала ногти. Очевидно, она не говорила о том, что чувствует на самом деле, не выражала постоянное грызущее беспокойство за Ану. Должно быть, оно отравляло каждый ее вздох, каждую мысль.
– Все, что мне действительно нужно, – приличная еда и достаточно дров на зиму.
В углу комнаты имелся большой запас дров. Холодало, так что я бросил одно полено в огонь.
– Безопасность от разбойников тоже не помешала бы, – продолжала Мара. – Деньги на ванну пару раз в неделю. Все это было бы неплохо. Прочная крыша, не пропускающая дождь. Непрогнившие полы. Одежда без дыр от моли. Наверное, мне хотелось бы иметь немного лишних монет на свежие цветы, которые украсят дом и будут приятно пахнуть. Пожалуй, со всем этим я могла бы стать счастливой.
Ей бы надо развивать воображение. Всегда найдется чего еще хотеть. У шаха Мурада были десятки наложниц – уж я-то знаю, я убил всех, кроме той, которую заставил пощадить Джауз. Но то, что шаху требовалось столько женщин, чтобы утолить похоть, лишь доказывало, каким ненасытным может быть человек. Как бесконечен наш голод. А голодному сложно быть счастливым.
– Было бы замечательно иметь крепкую дверь с замком. С хорошим железным замком. Или дом в хорошем районе, со стражей неподалеку – и не такой, которая за деньги готова отвернуться.