В те времена супруги Маккензи и гостей принимали обычно по указке мистера Хазерли. Он вызывал Виктора к себе в кабинет, говорил ему, что следует устроить вечер, и сам назначал день. Он же заказывал вина и закуски и составлял список гостей, имея в виду деловую и светскую карьеру четы Маккензи. Сам он грубо отклонял приглашение на вечер, но неизменно являлся, еще до гостей, с букетом цветов, таким огромным, что его самого за ним почти не было видно. Он следил за тем, чтобы Тереза ставила цветы в подходящую вазу, и шел в детскую, и там прикладывал Виолетте к ушку свои часы. Он обозревал комнаты, переставлял лампы с места на место, сдвигал пепельницы, поправлял шторы. Начинали собираться гости, но Хазерли и не думал уходить. Старика все знали, и всякому было лестно с ним поговорить. Он ходил по комнате, следил, чтобы гостям вовремя подливали вина, хлопотал вокруг стола и присматривал за прислугой. В анекдотах, которыми Виктор иной раз потчевал гостей, чувствовалась большая режиссерская работа, проделанная стариком.
Он всегда уходил последним. Когда все гости разойдутся, он успокаивался, и они втроем за стаканом молока обсуждали прошедший вечер. Старик приходил в веселое настроение — враги не узнали бы его, если бы могли видеть его в такую минуту! Он смеялся так, что по щекам его текли слезы. Иногда он снимал ботинки. Только здесь, в этой небольшой комнате, он и мог чувствовать себя непринужденно. Однако вряд ли мистер Хазерли забывал хоть на миг, что эта молодая пара никакого, по существу, к нему отношения не имеет и что только горькое разочарование в собственной семье заставило его создать для себя эту вторую, искусственную жизнь. Наконец он поднимался с кресла. Тереза поправляла ему галстук, смахивала крошки со смокинга и наклонялась для поцелуя. Виктор подавал ему шубу. Они прощались нежно, как родные.
— Берегите себя хорошенько, — бормотал старик. — Кроме вас, у меня никого нет.
Однажды, после очередного вечера у Маккензи, мистер Хазерли умер ночью, во сне. Хоронить его повезли на родину, в Вустер. Семья, очевидно, хотела скрыть время и место похорон от Виктора, но он без труда все разузнал и вместе с Терезой явился в церковь и оттуда проследовал на кладбище. Старая миссис Хазерли и ее незадачливые дети сгрудились над могилой. Они вряд ли и сами могли разобраться в той мешанине чувств, которую испытывали во время погребения.
— Прощай, прощай! — крикнула миссис Хазерли тусклым, невыразительным голосом и поднесла руки ко рту — привычка, от которой она так и не могла избавиться, несмотря на то, что покойный приходил из-за этого в бешенство и готов был ударить ее.
Если подлинное горе является привилегией, то этой привилегией в полной мере обладали Маккензи. Они были раздавлены. Когда умерли родители Терезы, она была так мала, что об этом горе у нее не осталось сколько-нибудь отчетливых воспоминаний, а родители Виктора — кто бы они ни были — умерли несколько лет назад, то ли в Англии, то ли в Шотландии. И вот у могилы Хазерли оба, казалось, переживали какое-то давно копившееся горе; казалось, в этой могиле они хоронят больше, чем одного старика.
Дети мистера Хазерли не разговаривали с Терезой и Виктором. Маккензи даже не были упомянуты в завещании. Примерно через неделю после похорон правление избрало сына покойного мистера Хазерли президентом фирмы, и новый президент ознаменовал свое вступление тем, что прогнал Виктора. Из года в год ему ставили в пример этого трудолюбивого чужака, поэтому не удивительно, что он испытывал к Виктору глубочайшую неприязнь.
Виктор нашел другую работу, но былая близость с мистером Хазерли оказалась помехой в его деловой карьере. У старика было много врагов, и Виктор унаследовал их всех до единого. Он проработал немногим больше полугода и был вынужден уйти. Затем он нашел себе другую работу — временную, как он говорил себе, пока не подберет что-нибудь получше. Однако ничего не подвертывалось. Им пришлось отказаться от квартиры, нанятой для них еще мистером Хазерли, а мебель продать, и теперь они кочевали с места на место. Впрочем, нет смысла описывать все неприглядные комнаты, в которых они ютились, и рассказывать о различных работах, которые перепробовал Виктор. Попросту говоря, чете Маккензи пришлось туговато, и на некоторое время мы теряем их из виду.
Следующее действие происходит в предместье Питтсбурга, на благотворительном вечере в пользу американской скаутской организации для девочек. Гости пришли в смокингах. Устроители сняли для бала большое помещение Солсбери-холла в надежде, что люди из любопытства раскошелятся и станут покупать двадцатипятидолларовые билеты. Роль хозяйки на балу играет миссис Браунли, вдова стального магната. Дом принадлежит ей и тянется на полмили вдоль одной из гор Аллеганского хребта. Солсбери-холл — замок, вернее, несколько замков и особняков, собранных воедино. Тут есть и башня, и бойница, и подземелье, и ворюга — точное воспроизведение ворот в Шато-Гайяр. Камни и дерево для Большого дома, равно как и латы, украшающие его вестибюль, привезены сюда из-за океана. Хозяевам Солсбери-холла пришлось столкнуться с рядом неразрешимых проблем — непременных спутников всех построек подобного рода. Прикоснитесь к любой кольчуге в оружейной— и ваши пальцы будут в ржавчине, а копия фрески Мантеньи в бальной зале обезображена отвратительными пятнами сырости.
Вечер удался. Танцуют не меньше двухсот человек. Оркестр играет румбу. Среди гостей — Тереза и Виктор Маккензи. Тереза танцует. Волосы у нее светлые по-прежнему — или она стала краситься? — шея и руки великолепны, как всегда. От нее веет все той же печалью, хрупкостью. Виктора среди танцующих нет. Он в зимнем саду, где устроили буфет и торгуют разбавленным вином Он только что уплатил за четыре стакана и, обойдя танцующих в зале, проходит в оружейную, где любознательный гость останавливает его вопросом.
— Я сам интересовался этим делом, — любезно отвечает Виктор. — Это копия кольчуги, которая была заказана к коронации Филиппа Второго. Мистер Браунли привез ее из...
И Виктор шествует дальше, проходит еще с четверть мили через залы и гостиные, через весь Большой дом, и попадает наконец в маленькую гостиную, где сидит миссис Браунли со своими близкими друзьями.
— А вот Вик несет нам вино! —восклицает она.
Миссис Браунли — старая дама, общипанная и накрашенная, с волосами небывалого розового оттенка. На каждом пальце по нескольку колец, а руки—по самые локти в браслетах. На ней ее знаменитое бриллиантовое колье. Впрочем, все ее украшения знамениты, и почти у каждой драгоценности имеется особое название. Тут и тафирские изумруды, и рубины Бертолоти, и демидовский жемчуг. Решив, что лицезрение этой коллекции входит в стоимость билета, миссис Браунли ради скаутской организации американских девочек не пожалела украшений.
— Ну что, Вик, гости веселятся вовсю? — спрашивает она. — Еще бы им не веселиться! Мой дом славится радушием и гостеприимством столько же, сколько богатством художественных ценностей, собранных в нем. Садитесь, Вик, садитесь,— отдохните немного. Я не знаю, что бы я делала без вас и Терезы.
Но Виктору отдыхать некогда. Ему надо проводить лотерею. И он идет назад — через Большой дом, через венецианскую гостиную, через оружейную — в бальную залу. Он взбирается на стул, музыка играет туш.
— Леди и джентльмены! — кричит Виктор в рупор.— Леди и джентльмены! Позвольте завладеть вашим вниманием всего на несколько минут...
В лотерее разыгрывается ящик шотландского виски, ящик пшеничной водки, электромешалка и электрическая косилка. После лотереи — танцы, и Виктор выходит на террасу подышать воздухом. Мы идем вслед за ним и окликаем его:
— Виктор!
— Какая приятная встреча! — говорит он.— Какими судьбами вы в Питтсбурге?
Как все интересные мужчины, он красиво поседел. Над зубами, должно быть, дантист потрудился на совесть, ибо улыбка у Виктора еще белоснежней и ослепительней, чем прежде. У нас происходит разговор, обычный между людьми, которые не виделись лет десять, — да нет, какое десять, — пятнадцать лет, по крайней мере! Говорим о всякой всячине, спрашиваю о Терезе, потом о Виолетте. При имени дочери у него вытягивается лицо. Он ставит рупор на каменные плиты террасы, облокачивается на металлические перила и опускает голову.
— Виолетте уже шестнадцать, понимаете? — говорит он. — Она доставляет мне много огорчений. Полтора месяца назад ее исключили из школы. Мне только что удалось устроить ее в другую школу, в Коннектикуте. Пришлось-таки повозиться.
Он вздыхает.
— А вы давно здесь, в Питтсбурге, Виктор?
— Восемь лет, — отвечает он. Подняв рупор с полу, он приставляет его к глазу и разглядывает в него звезду. — Собственно говоря, девять.
— А что вы делаете?
— Я сейчас как раз ушел с одной работы и устраиваюсь на другую.
Он опускает рупор.
— А где вы живете, Виктор?
— Здесь, — отвечает он.
— Я понимаю, что в Питтсбурге, но где именно?
— Здесь, — повторяет он и смеется.— Мы здесь и живем. В Солсбери-холле. А вот идет председатель бального комитета. Простите, я должен доложить ему о результатах лотереи. Как приятно, однако, было встретить вас!
Кто угодно, — кроме тех, разумеется, кто ест горох с ножа, — кто угодно в те времена мог получить приглашение в Солсбери-холл. Супруги Маккензи тогда только что прибыли в Питтсбург и жили в гостинице. Друзья захватили их с собой, и они прогостили здесь с субботы до понедельника. Всего гостей было пятнадцать человек, не считая Прескота — старшего сына миссис Браунли. Перед обедом произошла неприятная история. В каком-то баре неподалеку от дома Прескот напился пьян, и хозяин бара позвонил миссис Браунли и потребовал, чтобы она за ним прислала, иначе он будет вынужден вызвать полицию.
Старая миссис Браунли привыкла к такого рода историям, то и дело приключавшимся с ее детьми. Но сейчас она не знала, к кому обратиться за помощью. Ниле, шофер, терпеть не мог Прескота. Садовник уже ушел домой. Эрнест, дворецкий, слишком стар. И вдруг ей вспомнилось лицо Виктора, которое она, собственно, видела только мельком в передней, когда их знакомили. Она разыскала его в Большом доме и отозвала в сторонку. Он думал, что его попросят приготовить коктейли. Когда она объяснила, в чем дело, он с готовностью взялся помочь ей. Виктор подъехал на машине к бару, где застрял Прескот. Он сидел за столом с разбитым носом, весь в крови, но все еще исполненный воинственного пыла, и когда Виктор сказал ему, что пора домой, он встал и размахнулся. Виктор уложил его с одного удара. Прескот заплакал, встал и послушно проковылял к машине. Виктор подъехал к черному ходу Солсбери-холла, затем, поддерживая Прескота, еле волочившего ноги, вошел с ним через боковую дверь в оружейную. Их не видел никто. Воздух в этой неотапливаемой комнате был резкий и сырой. Виктор протащил всхлипывающего пьянчужку под флагами и знаменами, свисающими с балок, мимо конной статуи в доспехах. Ему удалось втащить Прескота по мраморным ступеням на второй этаж и уложить его спать. Затем, смахнув опилки со смокинга, он спустился в Большой дом и принялся готовить коктейли.