— Я сегодня оплатил счет за приемник, — сказал Джим. — Он стоит четыреста долларов. Надеюсь, что ты будешь получать хоть какое-то удовольствие за эти деньги.
— Еще бы, — сказала Айрин.
— Четыреста долларов на земле не валяются, — продолжал он. — Я хотел купить вещь, которая доставила бы тебе удовольствие. В этом году мы не можем швыряться деньгами, как прежде. Ты, оказывается, еще не оплатила счет за платье. Я видел его у тебя на туалетном столике. — Он посмотрел на нее в упор. — Почему ты сказала, что оплатила его? Зачем ты солгала?
— Ах, Джим, я просто не хотела, чтобы ты волновался, — ответила она. — Я думала расплатиться в этом месяце из хозяйственных денег. В прошлом месяце мы ведь покупали чехлы для мебели, и потом эта вечеринка…
— Пора бы, Айрин, научиться немного разумнее обращаться с деньгами, которые я тебе даю, — сказал он. — Ты должна понять, что в этом году у нас будет меньше денег, чем в прошлом. Мы сегодня поговорили с Митчеллом по душам. Никто ничего не покупает. Мы все бьемся, чтобы распространить новые акции, а ты знаешь, какая это длинная история. Ведь я не становлюсь моложе с каждым годом. Мне тридцать семь. Скоро я буду совсем седой. Дела мои сложились хуже, чем я ожидал, и теперь уже вряд ли поправятся.
— Понимаю, мой милый, — сказала она.
— Придется экономить, — продолжал Джим. — Надо подумать о детях. Скажу тебе честно, наши денежные дела меня очень и очень волнуют. Я совсем не уверен в завтрашнем дне. Никто в нем не уверен. Если бы со мной что случилось, осталась бы страховая пенсия, но в наше время на ней далеко не уедешь. Я работал, как вол, чтобы ты с детьми могла жить в достатке, не зная нужды, — сказал он с горечью. — Но мне тяжело видеть, как все мои силы, вся молодость уходят в меховые накидки, радиоприемники, чехлы какие-то и…
— Замолчи, Джим! — сказала она. — Ну, пожалуйста! Услышат.
— Кто услышит? Эмме не слышно отсюда.
— А радио?
— Надоело! — закричал он. — Мне надоели твои страхи и тревоги. Радио не слышит нас. Никто нас не слышит. А если и услышит, подумаешь! Кому какое дело?
Айрин встала из-за стола и пошла в гостиную. Джим подошел к двери и закричал ей вслед:
— Что это ты вдруг сделалась такой добродетельной. За какие-нибудь сутки превратилась в святошу. Разве это не ты украла драгоценности своей матери еще до того, как завещание вошло в силу? Ты не дала сестре ни цента из денег, которые принадлежали ей по праву. А помнишь, как она нуждалась? Ты отравляла существование Грэйс Хауленд, и где, скажи, были твоя святость и добродетель, когда ты пошла делать аборт? Я забыть не могу твоего спокойствия. Ты сложила свои вещички и отправилась убивать ребенка, словно на курорт собралась. Главное, если бы была какая-нибудь причина, какая-нибудь мало-мальски уважительная причина…
Пристыженная и подавленная, Айрин стояла возле громоздкого ящика, все еще держа руку на переключателе, медля расстаться с музыкой и смутно надеясь, что приемник заговорит с ней добрым голосом гувернантки детей миссис Суини. Джим стоял в дверях и все еще что-то кричал.
— Токио. — Голос в приемнике был ровный, бесстрастный. — В результате железнодорожной катастрофы, имевшей место сегодня на рассвете, погибло двадцать девять человек. Буффало. Сегодня утром монахини католического дома призрения для слепых детей потушили возникший там пожар. Температура воздуха сегодня — восемь градусов. Влажность — восемьдесят девять.
Рождество
На рождество всегда бывает грустно. С этой мыслью Чарли и проснулся, когда зазвенел будильник. Он почувствовал, что нашел, наконец, объяснение той неопределенной тоске, которая томила его еще со вчерашнего вечера.
За окном было черно. Не слезая с постели, Чарли потянул за цепочку и зажег свет. Рождество — один из самых печальных дней в году, подумал он. Миллионы людей населяют Нью-Йорк, и из них из всех почему-то он один в этот праздник должен вставать в шесть часов. Только он.
Чарли оделся и стал спускаться по лестнице. Он жил на самом верху. Из квартир доносилось тупое сонное кряхтенье и храп. Кое-где горел свет, оставленный с ночи. Чарли позавтракал в ночном фургоне-закусочной, сел в надземный поезд и поехал к центру. У Третьей авеню он слез и пошел пешком до Саттон-плейс.
Все спало. Дома подставляли уличным фонарям свои черные окна. Миллионы людей спали, и это всеобщее забытье порождало в нем чувство отрешенности. Он шагал по вымершему городу, в котором время остановилось. Чарли открыл стеклянные двери жилого дома, где он последние полгода работал лифтером, и прошел через элегантный вестибюль в вахтерскую. Там он надел полосатый жилет с медными пуговицами, галстук-бабочку, брюки с голубыми лампасами и сюртук.
В кабине лифта на скамейке подремывал ночной лифтер. Чарли разбудил его. Лифтер хриплым голосом сказал, что дневной швейцар болен и не придет. Значит, некому будет заменить Чарли в обеденный перерыв, и когда кому-нибудь из жильцов потребуется такси, Чарли надо будет выбегать на улицу и свистеть.
Через несколько минут лифт вызвали в четырнадцатую квартиру, где жила миссис Хьюинг, женщина, как говорили, не совсем добропорядочная. Миссис Хьюинг, очевидно, так и не ложилась: она была в меховом пальто, накинутом поверх вечернего платья. За ней следовали ее две чудные собачки. Чарли спустился с миссис Хьюинг и смотрел ей вслед; она вышла на темную улицу и подвела собачек к краю тротуара. Через две-три минуты она вернулась, и он поднял ее в четырнадцатую квартиру. Выходя из лифта, она сказала:
— С праздником, Чарли.
— Какой же это праздник для меня? — ответил Чарли. — По-моему, рождество — самое грустное время. Я ничего не говорю про жильцов, тут народ щедрый и все дают чаевые, но, понимаете, я живу один, в номерах, никого-то у меня нет — ни семьи, ни родных,— так что мне этот праздник не в праздник.
— Бедный Чарли, — сказала миссис Хьюинг. — Вот и у меня нет семьи. Оно вроде тоскливо одному, верно?
Миссис Хьюинг свистнула своим собачонкам и прошла вместе с ними к себе, а Чарли спустился на первый этаж.
Было тихо. Чарли закурил сигарету.
Как всегда в это время, весь дом задрожал частой дрожью. Начинала действовать отопительная система. Пар сердито заурчал — сперва в батареях вестибюля, затем по всем шестнадцати этажам; впрочем, это не было истинным пробуждением дома и не вывело Чарли из его угрюмого одиночества. Чернота за стеклянными дверьми начала синеть, но этот синий свет не имел источника, он появился ниоткуда и повис в воздухе. И когда в этом скорбном свете стала вырисовываться безлюдная улица, Чарли захотелось плакать.
У подъезда остановилось такси, и из него вывалились мистер и миссис Уолсер, пьяные, в вечерних нарядах. Чарли поднял их на самых верхний этаж, где они занимали квартиру. Встреча с Уолсерами навела его на мрачные размышления: как непохожа была его жизнь в номерах на жизнь обитателей этого дома — какой чудовищный контраст!
Начались вызовы из квартир — кое-кто отправлялся к ранней обедне; таких, впрочем, оказалось всего трое. Попозже, к восьми, еще несколько человек отправились в церковь. Большая часть жильцов была погружена в сон, и все же по шахте лифта уже потянулись запахи жареного бекона и кофе.
В самом начале десятого Чарли повез вниз няню с ребенком. У обоих были загорелые лица, они недавно прибыли с Бермудских островов. Чарли никогда не бывал на Бермудах. Восемь часов в сутки он сидит в тюрьме, заточенный в клетку — шесть футов на восемь — и шестнадцать этажей в высоту. Вот уже десять лет Чарли добывает себе хлеб, работая лифтером то в одном доме, то в другом.
По его расчетам, каждая его поездка составляет в среднем восьмую часть мили. Когда он думал о том, что все эти тысячи миль, которые ему довелось проездить на лифте, он мог бы проделать на собственном автомобиле, когда представлял себе, как мчался бы он сквозь туманы, нависшие над берегами Карибского моря, и как потом останавливал бы машину на каком-нибудь коралловом пляже одного из Бермудских островов, в его душе поднималось негодование и он начинал винить в ограниченности своих рейсов не устройство лифта, допускающее движение только по вертикали, а людей, которых ему приходилось возить вверх и вниз в этом лифте. Это они загнали его в клетку лифта, они подрезали ему крылья.
Звонок прервал его размышления. Это вызывали Деполи из девятой. Деполи поздравили его с праздником.
— Спасибо, — ответил Чарли, спускаясь с ними, — но для меня это не такой уж праздник. Рождество — грустная пора для бедного человека. Я живу один в номерах. У меня ведь нет семьи.
— Где вы обедаете сегодня, Чарли? — спросила миссис Деполь.
— У меня никакого рождественского обеда не будет, — сказал Чарли. — Бутерброд — вот и весь мой обед.
— Ах, Чарли!
У толстой миссис Деполь было чувствительное сердце; жалобный стон Чарли ударил по ее праздничному настроению, она словно вдруг увидала человека, мокнущего под проливным дождем.
— Ах, как бы я хотела поделиться с вами своим рождественским обедом! — сказала она. — Я ведь родом из Вермонта, и, когда была маленькой, у нас всегда садилось очень много народу за рождественский стол. Почтальон и школьный учитель и все, у кого не было своей семьи. Ах, как мне хотелось бы разделить с вами рождественский обед — как в детстве... Да и почему бы нет, в самом деле? За стол вас не посадишь, потому что вы ведь не можете отойти от лифта, правда? Но как только мистер Деполь разрежет гуся, я вам позвоню и приготовлю для вас подносик... И вы подниметесь к нам, — ладно? И отведаете наш рождественский обед.
Чарли поблагодарил, дивясь про себя ее доброте; но тут же подумал, что, когда к ним съедутся все их друзья и родственники, она, вероятно, позабудет о нем.
Затем его вызвала старая миссис Гэдсхилл, и, когда она пожелала ему веселого рождества, он понурил голову.
— По правде сказать, миссис Гэдсхилл, что мне рождество? — сказал он. — У меня ведь семьи своей нет. Я живу один, в номерах.