— Вы напоминаете мне одну девушку, — сказал он. — Она работала в палатке-закусочной, неподалеку от Саут-Бэнда. Вы никогда не работали под Саут-Бэндом?
— Нет, — сказала она.
— И не только в этом дело, — продолжал он. — Вы мне напоминаете все вместе. То есть, я хочу сказать, ночную езду. Я работал шофером автобуса в ночную смену. Вот что я вспоминаю, глядя на вас. Звезды, и железнодорожные переезды, и коровы, стоящие под забором. И девушки за прилавком закусочных. Они все казались красавицами. Но вы не работали в закусочных.
— Не работала, — подтвердила она.
— Берите мою пьесу, пожалуйста, — сказал он. — То есть, я хочу сказать, что вы подходите для главной роли. Пусть Сэм Фарли берет пьесу, пусть берет все.
— Спасибо, Эвартс, — сказала она.
— Можно вас просить об одном одолжении? — спросил Эвартс.
— О каком?
— Я знаю, что это очень глупо, — сказал он. Он встал и сделал круг по комнате. — Впрочем, никого ведь нет, никто не узнает. Ах, но мне стыдно просить вас об этом!
— Чего вы хотите?
— Не позволите ли вы мне поднять вас на минутку?— спросил он. — Только на одну минутку. Чтобы почувствовать, какая вы легонькая.
— Хорошо, — сказала она. — Пальто снять?
— Да, да, да, — сказал он. — Снимите пальто.
Она выпрямилась, и шубка соскользнула с ее плеч на диван.
— Можно? — спросил он.
— Да.
Он подхватил ее, поднял на воздух и мягко опустил.
— Ах, до чего же вы легонькая! — воскликнул он. — Вы такая легонькая, такая хрупкая, вы весите не больше саквояжа. Да ведь я мог бы отнести вас с одного конца Нью-Йорка на другой.
Он надел пальто и шляпу и выбежал на улицу.
Эвартс добрался до гостиницы обессиленный и в полном смятении. Кроме Элис и Милдред-Роз, он застал в номере Битси. Битси все приставал с вопросами о мамаше Финелли. Он хотел знать, где она живет и какой у нее номер телефона. Эвартс наконец вышел из себя и прогнал боя. Он бросился на постель и уже сквозь сон слышал, как Элис и Милдред-Роз продолжали задавать ему свои вопросы. Через час он проснулся и почувствовал себя бодрее. Они отправились в «Автомат», оттуда в мюзик-холл и легли спать пораньше, чтобы Эвартс мог завтра с утра засесть за пьесу.
Он опять не спал всю ночь.
Утром после завтрака Элис и Милдред-Роз оставили Эвартса одного, и он пытался работать. Он не мог работать, но на этот раз виноват был не телефон. Причина, не дававшая ему работать над пьесой, коренилась в нем самом, и, куря одну сигарету за другой, уставясь в кирпичную стену перед окном, он понял, в чем дело: он влюблен в Сьюзен Хьюит. Любовь могла бы окрылить его — помочь работать, служить источником вдохновения, если бы только он не оставил свои творческие силы в Индиане. Он зажмурился, пытаясь вызвать в памяти густой, бесстыдный голос мамаши Финелли. Казалось, вот-вот всплывет какое-то ее словечко, но уличный шум тут же все заглушал.
Если б было хоть что-нибудь, что могло бы высвободить его память из тисков, в которые она была сейчас зажата, — свист паровоза, минута полной тишины, запах деревянного сарая, — он, быть может, и обрел бы вдохновение. Он шагал по комнате из угла в угол, курил, нюхал покрытые сажей шторки на окнах, затыкал себе уши лигнином, но никакими силами не мог вызвать образ родной Индианы в нью-йоркской гостинице. Он не отходил от письменного стола весь день и не пошел завтракать второй раз с Элис и Милдред-Роз. Когда его жена и дочка вернулись из мюзик-холла, куда они ходили после завтрака, он объявил им, что пойдет прогуляться. Хоть бы ворона здесь каркнула, подумал он с тоской.
Он шагал по Пятой авеню, запрокинув голову, пытаясь в мешанине звуков различить какой-нибудь голос, который вывел бы его из тупика. Он быстро шел и достиг Рэдио-сити и уже издали слышал музыку, которая раздавалась на катке. Он вдруг остановился. Прикурил. Ему показалось, что кто-то его окликнул.
— Привет благородному лосю, Эвартс! — кричал женский голос. Это был хриплый, бесстыдный голос мамаши Финелли, и он решил, что от тоски начинает сходить с ума, но, повернув голову, увидел, что она сидит на скамеечке подле высохшего пруда. — Привет благородному лосю, Эвартс! — кричала она, подняв руки над головой, изображая рога. Так она приветствовала в Уэнтворте всех и всегда.
— Привет благородному лосю, мамаша Финелли! — крикнул Эвартс. Он подбежал к ней и сел рядом.— Ах, мамаша Финелли, как я рад! — сказал он. — Вы не поверите, сегодня я целый день думаю о вас. Я так мечтал поговорить с вами!
Он повернулся к ней и стал жадно впитывать в себя ее лисью физиономию и бородатый подбородок.
— Но какими судьбами вы в Нью-Йорке, мамаша Финелли?
— Прилетела, Эвартс, села на воздушный корабль и прилетела! — вскричала она. — Хотите бутерброд?
В руках у нее был бумажный мешочек с бутербродами.
— Нет, спасибо, — сказал он. — Как вам нравится Нью-Йорк? — спросил он. — Как вам нравится вот это высоченное здание?
— Не знаю, что и сказать, — ответила она, но по лицу ее он видел, что у нее уже зреет меткое словцо. — Верно, оно одно такое и выросло, а то, если бы ему была пара, они бы тут и деток наплодили.
Она громко захохотала и стала бить себя по ляжкам.
— Что же вы делаете в Нью-Йорке, мамаша Финелли? Как это вы решили сюда приехать?
— Да понимаешь, — ответила она. — Какой-то человек, по имени Трейси Мэрчисон, звонит мне по междугородному и велит приехать в Нью-Йорк и судиться с тобой за клевету. Он говорит, что ты написал про меня пьесу, и что я могу подать на тебя в суд за клевету, и что мне будет много денег, и что я с ним поделюсь — все будет по справедливости, говорит он, — и тогда я брошу возиться с бензином и буду жить в свое удовольствие. Он мне, значит, высылает деньги на самолет, я сюда прилетаю, беседую с ним и теперь, значит, подам на тебя в суд за клевету, а с ним поделюсь — ему две трети и мне столько же. За этим-то я и приехала сюда.
Вечером семейство Маллой вернулось в мраморный вестибюль Центрального вокзала, и Эвартс пошел узнавать про поезда на Чикаго. Он нашел подходящий поезд, купил билеты, и они погрузились в вагон. Шел дождь. Мокрая платформа уже не сверкала, как прежде, но Элис оставалась при своем убеждении, и уж дома, во всяком случае, решила рассказывать, что в бетон замешаны бриллианты. Они были уже опытные пассажиры и ловко заняли по нескольку мест каждый. Когда поезд тронулся, Элис подружилась с семьей, расположившейся наискосок от них; это были простые люди, они ехали с грудным младенцем в Лос-Анжелес. У матери грудного ребенка там был брат, и он писал ей восторженные письма о тамошнем климате и о тамошней жизни.
— Поехали в Лос-Анжелес! — сказала Элис. — У нас ведь еще осталось немного денег, и мы можем купить билеты в Чикаго, и ты продашь свою пьесу в Голливуде, где никто не слышал о мамаше Финелли и всей этой бражке.
Эвартс сказал, что до Чикаго еще есть время подумать. Он был очень утомлен и заснул. Милдред-Роз сунула большой палец в рот. Вскоре и она и ее мать тоже погрузились в беспамятство. Милдред-Роз поглаживала вытершийся мех на своей шубке и мех отвечал ей: «все хорошо, все хорошо...»
Быть может, семейство Маллой сошло с поезда в Чикаго и поехало к себе в Уэнтворт. Их возвращение нетрудно себе представить. Друзья и родные встретят их радостно, хоть и не поверят их россказням. А может быть, в Чикаго они пересели на поезд, идущий на запад, и, по правде говоря, это представить себе еще легче. Вот они в салон-вагоне играют с попутчиками в карты, а вот едят бутерброды с сыром во время остановок в пути; и поезд везет их дальше, в Калифорнию — через Канзас, Небраску и Скалистые горы.
Дети
Мистер Хазерли был человек старомодный. Он носил светлые ботинки, спал в шерстяном белье, любил, чтобы в ресторане была музыка, и ходил обедать в «Лучау». В бизнесе он стремился к патриархальным нравам и хотел найти такого молодого человека, который сделался бы его преемником в самом полном значении этого слова, — здесь тоже было что-то старомодное. Выбор его пал на некоего Виктора Маккензи — молодого человека, приплывшего в Америку — то ли из Англии, то ли из Шотландии, — когда ему было шестнадцать или семнадцать лет. Достоверных сведений о том, как Маккензи проделал это путешествие, не имеется. Может быть, он нанялся матросом и таким образом оплатил дорогу, может быть, взял у кого-нибудь денег взаймы, а может, у него просто оказались родственники в Америке, Все это, впрочем, дело темное, и исторический период его жизни начинается с того времени, когда он поступил к мистеру Хазерли. Виктор, — быть может, оттого, что он был выходцем из другого мира, — лелеял в душе несколько устарелый образ американского бизнесмена. А Хазерли как раз и представлял собой тип старинного американского бизнесмена. Начало его карьеры смутно, зато теперь все знали, что он достаточно богат, чтобы сделаться послом. В деловых кругах он имел репутацию жесткого и беспринципного торгаша. Он, не задумываясь, сбивал цены на рынке и умел со вкусом раздавить конкурента.
Роста он был небольшого, очень небольшого, почти карлик. Ножки были тоненькие, и для того, чтобы удержать в равновесии большой живот, ему приходилось сильно откидываться назад всем корпусом. Несколько жидких седых прядей пересекало его лысину, с часовой цепочки свисал изумрудный брелок.
Виктор был высокий мужчина, и лицо его казалось красивым — сначала, пока его как следует не разглядишь. Квадратная челюсть и правильные черты лица внушали представление о незаурядной личности, но уже со второго взгляда становилось ясно, что перед вами просто добрый малый, в меру честолюбивый и немножко себе на уме.
Старый скряга и молодой уроженец Британских островов долгие годы прошагали рядом, бок о бок, словно им было уготовано место в Ноевом ковчеге.
Не сразу, конечно, все сделалось: процесс слияния длился годами. Начал Виктор мальчиком на побегушках, в дырявых носках. Своей энергией и простодушием он напоминал ранних переселенцев. Должно быть, так же, как у его предшественников, разрыв с родиной и новая жизнь в новой стране высвободили силы, таившиеся внутри. Он радостно трудился с утра до вечера и был готов хоть всю ночь торчать в конторе, раскладывая образцы