по стеллажам. Вне работы у него, можно сказать, не было жизни. Такое рвение приятно напоминало мистеру Хазерли подмастерьев его юности. А надо сказать, что в нынешнем деловом мире мало что напоминало мистеру Хазерли его юные годы.
Сначала он держал Виктора в строгости, почти не разговаривал с ним, а когда обращался к нему, говорил резким, повелительным тоном. Затем, года через два, старик по-своему, ворча и капризничая, принялся готовить Виктора себе в наследники. Полгода Виктор разъезжал в качестве коммивояжера. Затем работал на заводах Род-Айленда, первый год — в рекламном отделе, второй — в торговом. Определенной должности у него не было, зато мистер Хазерли все больше и больше выказывал ему свое благоволение. Старик стеснялся своей внешности и не любил появляться на людях в одиночку. И вот однажды — это было спустя несколько лет после того, как Виктор начал работать у мистера Хазерли, — Виктор получил приказание являться ежедневно в восемь часов утра к его дому на Пятой авеню, чтобы сопровождать его оттуда на работу. Особых разговоров по дороге они не вели, это верно, но мистер Хазерли вообще не отличался разговорчивостью. В конце рабочего дня Виктор опять за ним приходил и либо сажал его в такси, либо провожал пешком до дома. В тот раз, когда старик улетел в Бар-Харбор, Виктор, а не кто-нибудь другой, вскочил среди ночи и с первым утренним самолетом послал ему вдогонку позабытые дома очки. Когда старик хотел сделать кому-нибудь свадебный подарок, покупать подарок ездил Виктор. Когда старик заболевал, Виктор уговаривал его принять лекарство. Естественно, что Виктор сделался мишенью насмешек, его осуждали, ему завидовали. Его хулители были несправедливы: Виктор был честолюбив не больше других; просто его деловой инстинкт нашел себе применение в том, чтобы подавать мистеру Хазерли пилюли.
Виктор был малый покладистый, но себя не забывал. Прожив восемь лет под башмаком у мистера Хазерли, он однажды пришел и заявил старику, что недоволен платой, которую получает. Старик искусно притворился изумленным, оскорбленным в своих лучших чувствах. Он повел Виктора к своему портному и заказал ему четыре костюма сразу. Через несколько месяцев Виктор опять пришел с жалобой — в этот раз на неопределенность своего положения.
Старик ответил, что Виктор напрасно торопится и что он как раз собирался через неделю-другую поручить ему сделать доклад на правлении. Виктор ничего подобного даже не ожидал и был более чем доволен. Он испытывал живейшую признательность к мистеру Хазерли. Вот что значит Америка!
Он старательно готовился. Он читал свой доклад вслух старику, и тот учил его, когда повышать голос, когда понижать, на кого смотреть, чьего взгляда избегать, в каком месте стучать кулаком по столу, а в каком — налить себе воды из графина. Они обсуждали вместе все — вплоть до костюма, который Виктору следует надеть для доклада. А за пять минут до собрания мистер Хазерли выхватил у Виктора папку, хлопнул дверью и сделал доклад сам.
К концу этого многотрудного дня мистер Хазерли вызвал Виктора к себе в кабинет. Было начало седьмого; секретарши заперли свою чайную посуду в шкафчики и разошлись по домам.
— Простите меня за доклад, — прохрипел мистер Хазерли, и Виктор заметил следы слез у него на лице. Старик сполз с высокого стула, на котором обычно сидел, чтобы придать себе более внушительный вид, и принялся расхаживать по кабинету; этим он как бы подчеркивал доверие, которое он испытывает к Виктору, интимный характер своего отношения к нему.
— Впрочем, я не затем вас позвал, — продолжал он. — Я хотел рассказать вам о своей семье. Нет ничего хуже семейного разлада! Моя жена, — эти два слова он произнес с отвращением, — женщина глупая. Часы, когда мои дети доставляли мне хоть какую-то радость, я могу сосчитать по пальцам. Впрочем, может быть, всему виной я сам, — сказал он, явно этого не думая, — словом, я хотел просить вас помочь мне с сыном, с Джуниором[7]. Я воспитывал его в уважении к деньгам. Мальчиком, до шестнадцатилетнего возраста, он и полуцента не получал от меня даром — все должен был заработать! Следовательно, не моя вина, если он совершенно не умеет обращаться с деньгами. А он не умеет, и я более не намерен возиться с чеками, которые он подписывает направо и налево. Я человек занятой, как вам известно. Я хочу, чтобы вы сделались деловым советчиком моего сына. Я хочу, чтобы вы оплачивали его квартиру и хозяйственные расходы, платили за него алименты, платили его прислуге и раз в неделю выдавали ему карманные деньги.
На какой-то краткий миг Виктор прислушался к голосу здравого смысла, который говорил ему, что у него только что перехватили почетное, ответственное задание и теперь взваливают на него какое-то дурацкое дело; что, по всей вероятности, слезы-то были притворные; и что неспроста разговор этот ведется с ним сейчас, когда они одни в опустевшем здании, при угасающем свете дня. Впрочем, новорожденный скептицизм Виктора не устоял перед обаянием мистера Хазерли и тут же растаял.
«Мистер Хазерли просил меня сообщить...», «Я по поручению мистера Хазерли», «Мистер Хазерли...» Виктор чувствовал, как собственный его голос становится гораздо внушительнее, произнося это имя. Удобная и красивая сорочка, манжеты которой он сейчас теребил в нерешительности, была подарена ему мистером Хазерли. Благодаря мистеру Хазерли он ощущал себя представителем делового мира, и порвать с этим источником влияния было бы для Виктора равносильно смерти. Он молчал.
— А за доклад— простите, — повторил старик. — В следующем году доклад будете делать вы. Даю слово.
Он вздернул плечами, показывая, что с этой темой покончено.
— Приходите завтра в клуб «Метрополитен» в два часа дня, — весело сказал он. —Я там завтракаю с Уорденом. Я покупаю все его акции. Это займет не много времени. Я надеюсь, что он придет со своим адвокатом. Вызовите его адвоката с утра и посмотрите, в порядке ли у них бумаги. Задайте ему жару. Вы это умеете. Вы сделаете очень большое дело для меня, если займетесь моим сыном, — сказал он с одушевлением.— Смотрите же, берегите себя, Виктор! У меня ведь никого, кроме вас, нет.
На следующий день, после завтрака, поверенный мистера Хазерли явился в клуб «Метрополитен» и отправился с ним на квартиру к Джуниору. Сын мистера Хазерли был плотный мужчина, старше Виктора по крайней мере лет на десять; он, казалось, примирился с тем, что у него отбирают источник доходов. Он назвал мистера Хазерли «папой» и уныло протянул ему пачку неоплаченных счетов. Втроем — мистер Хазерли, Виктор и поверенный — рассчитали доходы Джуниора, его долги, приняли во внимание алименты, которые ему приходилось выплачивать, и определили необходимую сумму на расходы и на карманные деньги, за которыми он должен будет являться каждый понедельник утром в кабинет Виктора. С Джуниором расправились в какие-нибудь полчаса.
Каждый понедельник он являлся за карманными деньгами к Виктору и представлял ему свои хозяйственные счета. Иногда он задерживался у него в кабинете, чтобы поговорить об отце, озираясь, словно боялся, что его подслушивают. Мельчайшие подробности, касающиеся образа жизни мистера Хазерли, — и то, что он брился иной раз трижды в день, и то, что у него было до пятидесяти пар обуви, — все это живо интересовало Виктора. Но старик требовал, чтобы аудиенции были как можно короче.
— Скажите ему, чтобы приходил, брал деньги и уходил, — говорил старик. — Дело есть дело. Вот чего Джуниор не хочет понять.
Между тем Виктор повстречался с Терезой и стал подумывать о женитьбе. Ее звали Тереза Мерсер; ее родители были французы, но сама она родилась в Соединенных Штатах. Она рано осиротела, и опекун поместил ее в захолустную школу-интернат.
Кто не знает этих интернатов? Наступает рождество, и директор передает свои права учителю гимнастики, а сам уезжает куда-то. В феврале происходит авария с котлом, замерзают трубы. К этому времени наиболее заботливые из родителей переводят своих детей в другие школы, и к весне в пансионе остается только двенадцать-тринадцать человек. Парочками и в одиночку они бродят по участку в ожидании ужина. Всем им давно уже ясно, что пансион находится при последнем издыхании, но с наступлением тягучей и ненастной весны это чувство близкого конца становится еще острей и невыносимей.
Из кабинета директора доносятся раздраженные голоса: это учитель латыни грозится подать в суд за то, что ему не платят денег.
Запах из окна кухни напоминает, что сегодня на обед опять капуста.
Вот уже распустилось несколько желтых нарциссов, свет все неохотней уступает вечерней мгле, папоротник начинает зеленеть, и казалось бы, все говорит заброшенным детям: «Погодите, все радости впереди». Но дети в глубине души подозревают, что и нарциссы, и малиновки, и вечерняя звезда — всего лишь неудачная попытка заставить их позабыть о неприкрытом ужасе бытия.
Затем подъезжает автомобиль. «Меня зовут миссис Хьюберт-Джоунс, — высовывается из машины женщина, — я приехала за своей дочкой...» Терезу обычно брали самой последней, и эти часы томления, казалось, оставили на ней свой отпечаток на всю жизнь. В ней было что-то от обиженной девочки, и это придавало ей своеобразную прелесть.
В ту зиму Виктор отправился во Флориду с мистером Хазерли, чтобы водружать зонт и играть с ним в карты на пляже. Там-то он и поведал старику о своем намерении жениться. Старик громко негодовал. Виктор стоял на своем.
Однажды вечером, когда они уже вернулись в Нью-Йорк, старик пригласил Виктора прийти к нему с Терезой. Он радушно поздоровался с ней и представил ее миссис Хазерли — худенькой, робкой женщине, которая почему-то все время закрывала рот рукой. Старик походил-походил вдоль стен комнаты и исчез.
— Все хорошо, — шепнула миссис Хазерли, — он пошел за подарком.
Через несколько минут он вернулся и надел на великолепную шею Терезы ожерелье из аметистов. Теперь, когда старик признал Терезу, он, казалось, радовался предстоящему браку. Разумеется, все дела, связанные с устройством свадьбы, решал он. Он же указал, где им следует провести свой медовый месяц; он же снял и обставил для них квартиру — так, между делом: после завтрака с нужным человеком и перед отлетом в Калифорнию у него оставался часок-другой свободный. Тереза, так же как и ее муж, ничуть не возражала против вмешательства мистера Хазерли в их жизнь, и, когда у них родилась девочка, она сама придумала назвать ее Виолеттой — в память этой святой женщины, покойной матушки мистера Хазерли.