После портного я поехал учиться. Да-да. Если я что-то решил, то обязательно сделаю. Почти как «Если я чего решил, то выпью обязательно». Господи, ну почему опять цитата из Высоцкого вспомнилась?
Постарался подгадать так, чтобы попасть на лекцию самого профессора Огюстена Кабанеса, тем более, что тема была обозначена очень любопытно: «История человеческого страха».
Жаль, что мое знание французского языка не позволяет постичь всех тонкостей, но суть я понял.
В средние века страх вызывали болезни, особенно чума. Страх вызывали люди, больные проказой. Считалось, что прокаженные, ставшие париями в обществе, могут заразить источники своей болезнью, а то и просто своими миазмами. Нередко обезумевшая толпа настигала несчастных и сжигала их живьем!
Страх вызывали люди, считающиеся колдунами и волшебниками, велик был страх перед магическими цифрами.
Накануне 1000-го года вся Западная Европа возносила молитвы Господу, ожидая светопреставления, воскресения мертвых и страшного суда.
Казалось бы —эпоха Просвещения, покончила со всеми страхами, но с началом Великой революции во Франции вновь проснулась общественная паника. Опять на улицах стала властвовать толпа!
Революция, дающая свободу рабам, снимает с их плеч не только тяготы угнетения, но выпускает на волю низменные и грубыеинстинкты народных масс.
Паника, страх, ужасы садистского безумия, охватывающие народ.
История войн и революций — это история панических страхов толпы. Толпа, поддавшись единому порыву, разносит страх дальше и от него (то есть от страха), нет спасения никому! Вместе со страхом, начинается вера во все слухи, что распространяются в городах и селах. Каждый день разносятся слухи — один нелепее другого.
Слухи кочуют из одного жилища в другое, заставляют людей поддаться всеобщей панике. Люди верят, но проходит несколько дней, неделя и выясняется, что этот слух был всего лишь чьей-то нелепой выдумкой. Казалось бы — если проносится новый слух, то народ должен получить от него иммунитет или, как минимум, отнестись с недоверием. Так нет же. Новому слуху верят так же, как и старому.
Откровенно говоря, я заскучал примерно на двадцатой минуте лекции. В лекции профессора не было ничего такого, чего бы я не знал. Более того — мог бы дополнить его собрание материалом из своего времени. Чего стоил у нас страх перед 2000-м годом. Конечно, повальной эпидемии страхов не было, но я знаю несколько семейных пар, решивших, что детей им рожать не стоит, потому что все равно грядет конец света. И как было объяснить дуракам, что 2000 год — не начало нового тысячелетия, а завершение предыдущего? Да и вообще — даты, это всего лишь цифры. Вон, в 666 году нашей эры никаких волнений не было, потому что еще счет от Рождества Христова не велся.
А сколько заработали программисты, объяснявшие, то в 2000 году все компьютерные программы обнулятся и нужно срочно покупать новые!
Вот так вот, а мы говорим — прогресс, прогресс.
Так, еще один пункт плана выполнил, галочку о выполнении. Так, наверное, теперь и хватит? Если все лекции в том же духе, то на фига на них приходить? Нет, надо будет еще на пару-тройку лекций сходить, а потом попросить у администрации коллежа, чтобы выдали справку.
В антикварном салоне мышка-норушка увлеченно торговалась с какой-то пожилой мадам. Та принесла на продажу десятка два не то рисунков, не то гравюр и требовала за каждую минимум по пятьдесят франков, а Мария Николаевна не соглашалась дать больше двадцати.
Товарищ Гилтонас, скучая в углу, укоризненно посматривал на обеих.
— Мадмуазель, в салоне напротив мне предлагали за каждую гравюру по семьдесят франков! — возмущалась дама.
— О, в этом случае, мадам, вам нужно вернуться и немедленно соглашаться! — радостно развела ручонками Семеновская.
Кажется, торг доставлял удовольствие им обеим, но в конце концов сошлись по сорок франков за штуку.
Мадам, получив деньги и подписав какую-то бумажку, ушла, а Мария Николаевна принялась по-хозяйски рассматривать закупленные работы.
— И кто это? — поинтересовался я. Подойдя поближе, вгляделся — какие-то лошадиные морды, странные коты, арабские мотивы, а потом догадался: — Делакруа?
— Ага, — рассеянно кивнула мышка-норушка. — Прижизненные литографии, а что ценно — продала их внучка гравера. С историей работы стоят дороже, но заполучить что-то от потомков — блеск! Жаль, что не внучка самого Делакруа, но гравер тоже сойдет.
— И почем они?
— Если окантовать — а это пять франков за гравюру, то можно просить по сто франков за штуку. Если в Париже. А если подождать, поискать американца, то за каждую гравюру можно просить по сорок-пятьдесят долларов. Жаль, оптом никто не возьмет. Но для начинающего коллекционера такие гравюры — самое лучшее.
Я покивал. Делакруа для меня что-то монументальное, яркое, а тут все бледное.
— Но я их, скорее всего, продавать не стану, — решила девушка. — Ну, пока не стану. В новом салоне они прекрасно впишутся в интерьеры — французы любят, если на стенах висит нечто патриотическое, вроде Делакруа. Я их даже пока окантовывать не буду. Посмотрим, что для стен лучше подойдет.
— Кстати, а как у нас нынче идут импрессионисты? — спросил я.
— Плохо идут. Во Франции спад, из США давно никого нет. Если только брат и сестра Стайны, но они берут только Пикассо и Матисса, — отозвалась Мария. Потом, оторвавшись от гравюр, с подозрением поинтересовалась: — У вас, товарищ посол, имеются импрессионисты?
Я замялся. Иметься-то они у меня имеются, тридцать картин, доставшиеся от «должника» Коминтерна, что до сих пор лежат в банковской ячейке, за которую ежемесячно приходится платить по пятьдесят франков, да еще и не забывать продлевать аренду.
— А сколько стоит средний холст?
Вопрос я задал нелепый. Все зависит не только от размеров холста, но и от автора. Но все-таки, некие усредненные цифры должны быть. Мышка-норушка, наморщив лобик, отозвалась:
— Сегодня это примерно… пять или семь тысяч франков.
Хм… Если я все продам хотя бы по пять тысяч, будет навар в пятьдесят. Минус расходы на ячейку. Вон, года не прошло, а стоимость уже выросла. А все тридцать картин никто не купит, а если их сразу выбросить на рынок, то цены упадут. Нет, пусть еще полежат, пока не станут стоить хотя бы по десять тысяч франков за холст.
— Так с чего такой интерес? — настаивала Мария.
— Я просто в раздумьях. Неравнодушен я к импрессионистам и постимпрессионистам, — выкрутился я. А чтобы хозяйка салона не принялась выпытывать, перевел разговор на другое. — А что у нас по русским иконам?
— Все то же, — отмахнулась мышка-норушка. — Икон тащат много, стоимость низкая, интереса нет. Нужно что-то эдакое… чтобы интерес появился.
— Может, рекламная кампания в газетах?
— Не знаю. Просто реклама мало кого заинтересует. Нужно что-то странное. Вроде — похитить Джоконду и на ее место поместить икону Владимирской Божией матери. Мол — православные торжествуют победу над католиками, потому что их образы интереснее, нежели картины великих мастеров. Но и то не факт.
Нет, воровать Джоконду из Лувра я точно не стану. Сложное это дело, хотя, если задаться целью, то можно. Куда я ее потом дену? Продать, если постараться, то можно, а вот пристроить в Русский музей — вряд ли.
— А может помочь выставка икон из коллекции Третьяковской галереи? Что-нибудь — «Мир русской иконы»?
— Выставка? — опять пожала плечиками Мария.— Возможно, что и поможет, а может и нет. Какой-то толчок нужен. А вот какой — никто не знает.
Вот тут я согласен. В мире живописи мода создается стихийно, и очень странно. Те же импрессионисты. Сколько лет были никому не нужны, а тут — бах. Или с работами Модильяни. Только-только художник умер, как стал знаменитым. А что послужило толчком, никто сказать не может. Но бывает и так, что волна спадает и владелец полотна, заплативший за него дикие деньги, остается в недоумении — а чего это я? Но что хорошо, так это то, что коллекционерами становятся явно не те, у кого мало денег, а богатеньких чудаков можно и не жалеть.
Мария Николаевна посмотрела на товарища Гилтонаса, а тот, поняв все без слов, сказал:
— Схожу я кофе попью.
Только за охранником закрылась дверь, Мария сказала:
— Олег Васильевич, возьмите вон тот конвертик. Там двадцать тысяч. То, что вы за мое гражданство отдали. Должно быть двадцать пять, но пять я за доктора высчитала.
— За каких докторов?
— А Миша с Сашей? Их из такси уволили, а еще пришлось гипс накладывать, примочки свинцовые покупать. А вызов доктора — не меньше ста франков. И одежду новую пришлось покупать. Я же их на службу взяла, они сейчас присматривают за рабочими, которые мой новый салон оформляют. Вот, люди нужным делом заняты, а от вас, товарищ Кустов, сплошные убытки.
Спорить я с девушкой не стал. Убытки, они убытки и есть, но вот конвертик прибрал.
— Да, я же вас поздравить забыла. И вот, от меня.
Ложечка… Ну как же без нее?
— Посмотрите — вензель Марии-Антуанет, — горделиво сообщила Мария.
Поклонился, потом убрал ложечку во внутренний карман, постаравшись, чтобы не зазвенела, соприкоснувшись с «сестрой». Ну, от портного подарок попроще, но все равно, приятно. Жаль, что ложечки разномастные.
— А как там поручик Лоботрясов? — спросил я. Надо бы самому было съездить к парню, но все недосуг. Да и после его слов обо мне ехать не очень хотелось. Сотрудники к нему ездят, подарки отвозят.
— Замуж зовет, — сообщила Мария.
— А вы что?
— А что я? Замуж я пока не собираюсь, становиться матерью рановато, но пообещала поручику, что он станет моим первым мужчиной. Владимир Иванович, то есть, Олег Васильевич, а что вы глазенки-то вытаращили?
Глава 12Пополнение
В посольство (оно же торгпредство) я вернулся около двенадцати, не ожидая никаких встреч или срочных дел. А письма, заявки, предложения — это рутина.