Норман сказал:
- Скоро увидимся.
Я ответила:
- Очень рада. И спасибо за прелестный вечер.
И тут он произнес, выделив голосом первое слово:
- Вам спасибо!
...Бесцветнейшие слова. Обычнейшие американские обороты. И однако я приписывала этим словам, сказанным нами обоими, какую-то особую силу: "скоро увидимся... очень рада... вам спасибо..." - какое-то особое звучание, которое еще долго повергало меня в трепет.
То семейство из Сан-Франциско, где я прожила первые два месяца по прибытии в Америку, пригласило меня к себе на праздники. Старшая дочь, вышедшая замуж за офицера, жила в Президио, в очаровательном домике, расположенном на самой окраине Сан-Франциско, - безусловно, не столь циклопически огромного, как Нью-Йорк, но зато по своему рельефу куда более волнующего, - совсем рядом с деловым районом; квартал Президио представляет собой парадоксальное явление: он сам словно маленький городок среди большого города, город уюта среди города хаоса. Мне десятки раз говорили, что европейцы, бывшие проездом в Сан-Франциско, как по команде восторженно ахали, попав в Президио, и в один голос заявляли, что предпочли бы жить именно здесь.
Итак, я могла провести праздники либо у молодой четы, очень веселой, образованной, много выезжавшей, либо отправиться со второй дочкой и ее родителями в Аризону. Брат моей подруги лечился там от туберкулеза, и все члены семьи, у которых имелась возможность уехать, намеревались встретить с ним рождество и Новый год. Я выбрала второй вариант - путешествие, сославшись на то, что меня влечет Аризона.
Влекло меня другое: дальность расстояния. Подобно всем долго сдерживавшим себя людям, которых вдруг поманило счастье, я отступила перед надвигающимися событиями. Глаза слепило от слишком яркого света, у распахнутого окна перехватывало дыхание. Короче говоря, я самым банальным образом хотела воздвигнуть между Норманом и собою любую преграду, чтобы на досуге во всем разобраться.
Возможно также, в глубине души по-прежнему не дремали мои угрюмые демоны, возможно, это они нашептывали мне: "Как? Ты знакома с ним всего две недели! И ты уже знаешь его недостатки: звериный эгоизм, его неспособность страдать, его тягу к обыденной жизни, чрезмерное его простодушие. Ты отлично знаешь, что в действительности он вовсе не здоровее, не красивее всех тех мальчиков, которые тебя окружают. Разве что чуть-чуть менее стандартный, чем все прочие, потому что у него не совсем заурядное лицо, а ты уже готова приписывать ему поэтичность, особую выразительность, тайну. Уезжай. Побудь некоторое время без него. Потом возвращайся. И на его лице ты не прочтешь даже следов тайны". Вечное сомнение в себе самой, остатки гордости и долгая привычка никогда не получать от ближнего ни крупицы счастья - вот кто были истинные мои советчики, уговаривавшие меня уехать. Слишком часто я чувствовала себя сходной с теми людьми, которых хирург подлатал в десяти местах, и при каждой перемене погоды начинают ныть их рубцы! Только мои рубцы не были результатом нанесенных мне ран; впрочем, никто и не ранил меня до крови. Это зарубцевались царапины, которые я сама себе сделала, бесконечно покоряясь и отступая.
Итак, я уехала, не столько надеясь, сколько внушая себе, что забуду Нормана. Вернулась я окончательно влюбленная. Во время разлуки я созрела, как плод на ветке. Сейчас я его увижу и услышу и, конечно, не найду ничего общего с тем Норманом, которого я сама вознесла, чей образ довершила, приукрасила... Как же я была наивна! Во мне уже жила совсем новая женщина, не ведавшая моих прежних душевных привычек и былой настороженности. Разменная монета моих чувств перестала иметь хождение.
Я увидела его. Он сказал, что время тянулось очень долго. Я с восторгом выслушала эту удивительную новость.
В первый же вечер моего приезда он увез меня куда-то очень далеко. Машина шла среди сплошных потоков дождя. Он выключил мотор, и мы впервые обменялись поцелуем.
А потом каждый вечер, засыпая, я с нетерпением ждала следующего дня. Вот тогда я бросила писать в Европу. С Норманом мы виделись все время. Дни перепутались. Я, которая жила чтением, музыкой, мечтами, утехами одиночества, вдруг поняла, что могу жить в ладу с временем, с сегодняшним днем и даже с тем, что придет завтра. Я узнала, что над моей душой не висит никакого проклятия и что нет в ней ничего странного, нет темной изнанки. Я открыла в себе такие свойства, как доверчивость, простоватость; оказалось даже, что мною "можно вертеть". Иной раз я говорила себе: "Уж не переоценивала ли ты себя, дочка!"
Поздней весной Норман закончил учение. Ему предложили работу. Его, снова пригласил к себе тот самый архитектор, которому он помогал в прошлом году. Где-то на юге, в горах Сан-Бернардино, было запроектировано строительство нового кемпинга для зимнего спорта. На берегу озера Биг Бэр требовалось воздвигнуть целый городок бунгало и хижин. Помощнику архитектора обеспечивалось хорошее жалованье и квартира.
- Но я не поеду, - сказал мне Норман. - Я предпочитаю видеться с вами каждый день.
Я ответила совсем просто, что тоже было для меня необычным:
- Надо быть практичнее, Норман. Сочетайте одно с другим. Возьмите меня с собой.
Не так уж, оказывается, был он похож на всех остальных юношей, потому что не ахнул, не удивился. Он молчал. В минуту раздумья лицо его принимало строгое, загадочное выражение, мне хотелось думать, что это проявляют себя черты его истинной расы.
- Что ж, это можно устроить, - сказал он, помолчав немного. Видимо, он взвешивал все "за" и "против". - Местность там пустынная. Сплетен разводить некому. Мы ведь приезжие из другого штата: люди подумают, что мы муж и жена.
Он улыбнулся мне и добавил, что патрон его человек не любопытный. А я слушала, заранее соглашаясь с его доводами. Тогда я еще не принадлежала ему.
2. СЕМЬЯ БУССАРДЕЛЬ
Эта минута стала для меня вехой, началом новой эры. Яснее всего я ощутила это пятнадцать месяцев спустя, во время пути из Гавра в Париж. Тогда я не пошла в своих воспоминаниях дальше того мгновения, о котором сейчас рассказала; дойдя до этой черты, до этого рубежа я почувствовала необходимость сделать паузу. Я глубоко вздохнула, переходя к новому этапу. Так я вернулась к действительности, к нашему поезду, к своему брату. И новый этот этап вовсе не будет зваться озером Биг Бэр, а всего лишь этапом Мэзон Лафит.
Вся наша жизнь состоит только из этого. Из гонки и пауз; из наслоений наших новых чувств и наших прежних чувств и из того, как мы воспринимаем эту смену задним числом. Мы подражаем зодчим итальянского Возрождения, которые вмуровывали в свои новые постройки древние камни Колизея.
Я сидела, по-прежнему кутаясь в мех, для того чтобы согреть свою память, а также спрятать от сидевшего напротив Симона свое лицо. До этих двух часов, проведенных в вагоне, я еще ни разу не воскрешала дней, протекших в Беркли, с такой методичностью, с такой охотой и неторопливостью; пока рядом со мной был Норман, все перипетии и события хрупкого нашего счастья час от часу все больше завладевали мною. Даже когда между нами возникло недоразумение и оставило трещину, которая вскоре непомерно расползлась, - даже тогда я совершенно не обращалась мыслью к тому, что было началом нашей любви.
Я сделала это лишь сегодня. И то, что я увидела, открылось мне впервые. В этих начальных месяцах оказались какие-то незнакомые минуты, ускользнувшие от моего внимания события, новые аспекты, знамения.
Я вникла в смысл этих открытий. На память мне пришла арабская, а может быть, персидская сказка, рассказывающая о том, как одной пожилой женщине, оплакивавшей свою молодость, некий дух пообещал выполнить самое заветное ее желание. "Я хочу снова стать ребенком!" - воскликнула та. И сразу же превратилась в маленькую девочку. Но она забыла добавить: "Пусть и душа тоже омолодится". Поэтому-то отныне ребяческие глаза смотрели на жизнь многоопытным взглядом старости; и счастье, которое она надеялась вернуть, ускользнуло навек.
Итак, когда я сидела в вагоне, глаза мои приобрели небывалую доселе зоркость. Я увидела вдруг нового Нормана. Того, другого, - первого по счету, который меня разочаровал, приелся мне, которого я наконец решила бросить, того Нормана я уже различала плохо. Он остался там, в своих горах, на берегу своего озера. Зато второй Норман следовал за мной, он не покинет меня никогда - еще одно наваждение добавится к прежним. И из двух Норманов вот этот-то, второй Норман, был более подлинным, по-настоящему живым.
Ибо не я его выбирала: он сам меня выбрал. Как дикая птица, которой он доводился сродни, он в положенный срок облинял, сменил весеннее оперение, казавшееся мне порой тускловатым. И теперь он стоял в моей памяти ярким видением. Мне суждено было ежеминутно натыкаться на его образ.
Я испустила долгий, мучительный вздох. Увы! Никогда я не перестану сожалеть о Нормане.
- Не отдохнула еще? - спросил Симон.
Мы подъезжали.
1
Брат не ошибся: на перроне не оказалось никого из Буссарделей. Даже ни одного кузена или кузины. Прибытие трансатлантического экспресса, обычно доставлявшего в Париж свой груз знаменитостей, должно было бы соблазнить хотя бы самых юных представителей нашего семейства, и прямо из лицея они вполне могли заглянуть на вокзал под тем предлогом, что, мол, желают меня встретить. Но нет! Ни души. Именно это отсутствие родных позволило мне понять, сколь неумолим данный приказ. Должно быть, его передавали десятки раз, повторяли по телефону по всей долине Монсо, где жила наша семья.
Когда я ступила на перрон, публики было еще много. С первым поездом прибыли две или три американские кинозвезды; но толпа не расходилась. Она ждала знаменитого боксера. По тем же причинам, что и я, он ехал с последним экспрессом. Однако в отличие от меня ему устроили в Гавре торжественный прием, здесь тоже собралась целая куча друзей и родственников; особенно бросались в глаза женщины, высоко подымавшие на руках детей.