мне удостоверение то ли подполковника ФСБ, то ли полковника. Это был Рамзан Кадыров. Не могу сказать, что я сильно испугался, потому что тут же чеченцы, которые были вокруг, стали говорить, что Рамзан пошутил. Но в его глазах я никакой шутки не заметил. В его глазах я увидел ненависть.
Мы вышли на улицу в окружении многочисленной охраны. Подошел Ахмад Кадыров. Он держался спокойно, не спорил, не возражал, только сказал, что уважает меня за смелость, но чеченская ситуация сейчас такова, что должно быть чрезвычайное управление, а без президента это невозможно сделать. Как раз почти за месяц до съезда – 23 октября 2002 года – в центре Москвы отряд террористов-смертников захватил в заложники более девятисот зрителей и артистов мюзикла «Норд-Ост». Жертвами теракта стали 129 человек, пострадали более 700 человек. Покончить с террором может только сильная власть, а для этого необходимы специальные полномочия. Довольно распространенная точка зрения. Потом он дал мне гигантскую охрану, узнав, что его сын там натворил. И с этой охраной мы уехали в Ингушетию.
Уверен, если бы Ахмад-хаджи меня тогда послушал, он был бы жив. Потому что, без сомнения, его убили как президента. Система, которая сейчас установлена в Чечне, держится на одном человеке. Рамзан пользуется огромной поддержкой населения, поскольку население считает, что благодаря ему восстановлен мир в Чечне. Но одновременно ничего общего с российскими правилами и порядками ситуация в Чечне не имеет. Хотя это еще полбеды. На самом деле идея суверенитета Чечни Рамзаном уже выполнена, цель достигнута. В этом смысле мечта Дудаева и Масхадова сбылась.
На Северном Кавказе нет простых решений. Конечно, необходимо воссоздавать местное самоуправление, которое, кстати, у них было всегда. Надо привлекать к сотрудничеству глав тейпов, лидеров сел. Создать что-то типа парламента, где были бы представители от каждого села. Надо активно использовать национальные традиции. Но при этом ставить условие: высокая степень самостоятельности в обмен на соблюдение российской Конституции. Мы обещаем никого не трогать до тех пор, пока вы не встанете на путь войны, не начнете брать русских, дагестанцев, осетин в заложники и так далее. В противном случае – война без конца и огненная земля под ногами.
Я запомнил теракт на Дубровке, захват театрального центра в Москве на всю жизнь. Помню все не по дням, а по часам. Дубровка – это очень тяжелый для меня личный момент.
Террористы захватили театр именно в тот день, когда президент Лукашенко депортировал меня и Ирину Хакамаду из Белоруссии. Мы вернулись в Москву, и буквально через полчаса все началось. Мы приехали с Хакамадой к театральному центру рано утром 24 октября. Первая мысль, которая приходила в голову, – пытаться договориться с террористами на предмет освобождения детей, женщин и стариков. Мы готовы были предоставить любые личные гарантии – все что угодно, лишь бы спасти людей.
Но что я увидел? Абсолютное нежелание со стороны силовиков и власти разговаривать с террористами. Сначала я подумал, что причина такого идиотского поведения – традиционный российский бардак. Потом понял, что таково было политическое указание.
За несколько часов до штурма мне позвонил руководитель администрации президента Александр Волошин и попросил телефон Абу Бакара, руководителя боевиков, захвативших Дубровку. С ним, по согласованию с ФСБ, я вел переговоры по телефону. Я его спрашивал:
– Чего вы хотите?
– Чтобы русские ушли из Чечни.
– Но это сейчас невыполнимо. Давайте по-другому. Например, чтобы в Чечне никто не страдал и за каждый мирный день в Чечне вы будете выпускать по 20 человек – детей, женщин, стариков.
Я подумал, что за те дни, когда в Чечне не будут проводиться зачистки, необоснованные аресты, прочий ужас военных действий, боевики выпустят всех детей и женщин. Все это мы с Абу Бакаром обсуждали по телефону. Кстати, этот вариант я согласовал и с Кремлем, поскольку считал тогда и считаю до сих пор, что в подобных ситуациях не может идти никакого разговора о политических разногласиях и спорах. В подобных ситуациях действует единоначалие, где главный человек – президент страны.
Кремль дал «добро». И действительно, один день в Чечне прошел мирно и спокойно. Боевики выпустили несколько человек. Их выводил из здания Иосиф Кобзон. Это было в пятницу.
Но затем еще раз перезвонил Волошин и попросил меня дать телефон Абу Бакара Казанцеву, представителю президента в Южном федеральном округе.
– Зачем? – спросил я.
– Он сегодня ночью должен начать переговоры с ними.
Я передал телефон Казанцеву, который находился в Ростове и собирался оттуда что-то обсуждать с боевиками… За несколько часов до штурма я еще раз позвонил Абу Бакару и сказал, что с ним свяжется Казанцев и будет напрямую вести переговоры. Он ответил: мол, нормально. Но переговоров не было.
Казанцев на тот момент работал представителем президента в Южном федеральном округе. Он сидел в Ростове и ни черта не понимал в сложившейся в Москве обстановке. Теперь-то мне ясно, почему его хотели назначить главным переговорщиком. Это называется «операция прикрытия». Силовики не хотели никаких переговоров, они готовились к штурму.
Был один момент, который лично для меня до сих пор очень неприятен.
На переговоры с террористами ходили Хакамада, Кобзон и детский доктор Рошаль. Но два человека, с которыми боевики хотели говорить, не пошли. Не пошли Лужков и Немцов.
Лужков, как мэр города, в первый же день согласился идти на переговоры. Но не пошел. Не пошел в театральный центр и я. Почему? Это была личная, убедительная просьба Путина к нам обоим – не ходить. Путин сказал примерно следующее: «Я вас очень прошу, не ходите. В этот трагический момент я отвечаю за страну, и я прошу вас меня слушать». И это правильно, в тот момент мы обязаны были его слушать. Кобзон, точно зная, почему я и его друг Лужков не пошли на переговоры, все-таки обзывал меня трусом. Но на артистов грех обижаться.
Через несколько дней после завершения операции мне объяснили скрытый смысл путинской просьбы. Объяснил не Путин, объяснил руководитель его администрации Волошин. Проблема заключалась в популярности. «Ты представляешь, какая у тебя была бы популярность? А Лужков вообще превратился бы в стопроцентного кандидата на президентское кресло», – просто сказал Волошин. Я мог представить все что угодно, но чтобы Путин в момент, когда в центре Москвы взяты заложники, думал о чужих рейтингах и популярности – никогда.
Но позже Владимир Владимирович даже позвонил и поблагодарил за помощь и за понимание.
Там был еще и трагичный и одновременно комичный момент. На рассвете в субботу «Альфа» штурмом взяла здание. А я продолжал звонить Абу Бакару. Телефон на прием работал, но почему-то никто не отвечал. А я толком не знал, что там реально происходит, к тому же ночью прошло сообщение, что Абу Бакар мог убежать. Я звонил, звонил и звонил. Наконец на третьем часу трубку снял … Патрушев.
– Боря, что ты все трезвонишь? – устало спросил директор ФСБ.
– Так вы же сами говорили, что он мог убежать…
– Да мы его первым убрали.
Это был единственный случай в моей жизни, когда я участвовал в операции вместе со спецслужбами. Они мне позвонили и спросили, не возражаю ли я, если ФСБ будет прослушивать мой телефон. И все наши разговоры с Абу Бакаром прослушивали и записывали. Им, наверное, очень важно было понимать его состояние и так далее.
Но я до сих пор не знаю, правильно ли я тогда поступил. С одной стороны, надо было идти на переговоры, чтобы меня не заподозрили в трусости. С другой, я понимаю, что не слушать президента в ситуации чрезвычайного положения, когда все на грани, недостойно и не по-государственному.
Однако дальше произошла еще одна трагическая и подлая история, связанная с Дубровкой и российской политикой. Мы хотели создать парламентскую комиссию по расследованию терактов. Но создать ее в Государственной думе так и не смогли. Депутаты выступили против этого предложения. Более того, даже наши товарищи из «Яблока» не поддержали законопроект о создании такой комиссии. Что двигало этими людьми – мне трудно сказать, но все благополучно под различными благовидными предлогами провалили решение о парламентском расследовании теракта на Дубровке.
Фракция «Союза правых сил» создала собственную комиссию, куда вошли депутаты от нашей партии. В комиссию приходили и рассказывали о случившемся представители спецназа, МЧС, Института медицины катастроф, очевидцы, журналисты. Мы провели довольно большую работу. Собрали огромное количество видеоматериалов, судмедэкспертиз. Люди, особенно врачи, охотно шли на сотрудничество. Оказалось, что 129 человек погибли не от газа, а от анорексии, то есть задохнулись. Почему задохнулись? Потому что этих людей спасали неправильно: потерпевших клали на спину, и у них западали языки. В Уголовном кодексе это обозначено как «преступная халатность, которая повлекла за собой смерть людей».
С выводами комиссии я пошел к Путину и сказал, что надо наказать тех, кто все это допустил. Он после некоторого раздумья ответил, что погибших вернуть все равно нельзя. Я сказал, что мы делаем это во имя тех, кто еще жив, чтобы в следующий раз учли все ошибки и точно знали, как необходимо действовать. Но Путин не согласился. Не захотел тревожить людей, боялся возможных скандалов. Это ужасно! Потому что потом случился Беслан, где погибло еще больше людей.
В Америке после трагедии 11 сентября 2001 года не случилось ни одного теракта. Почему? Потому что они создали комиссию, которая перепотрошила ФБР, ЦРУ, Агентство национальной безопасности, аэронавигацию, поставила на уши все нью-йоркские службы. После этого в США сделали глобальные выводы. Американцы не умнее нас, но они выясняют, кто прав, а кто виноват, наказывают виновных и поощряют героев. Поэтому люди в Америке живут без террора. А в России никто никаких выводов не делает. Посмертно дают звания Героев России либо секретными указами делают героями.