Я не помню, как сошел с помоста, как вернулся к Ван Вэньци.
Только я сел, он сказал:
— Теперь ты можешь возгордиться!
Взглянув на него, я по лицу прочитал, что он очень завидовал мне, даже, можно сказать, ревновал. Он был членом комитета комсомола, моим рекомендующим при вступлении в комсомол, а теперь его политическое положение становилось ниже моего. Я прекрасно понимал его состояние. Но тут ничего не поделаешь: его отец до освобождения несколько лет занимался мелкой торговлей. Говорят, что при обсуждении вопроса о приеме его в хунвэйбины, все единодушно заявили: до освобождения широкие массы бедных и неимущих Китая не могли пойти к богатым торговцам и купить нужные вещи, только мелкие торговцы были им доступны. Его отец без сомнения эксплуатировал китайскую бедноту. Такого рода рассуждения не совсем лишены здравого смысла. Однако, принимая во внимание то, что он сам во время «Великой культурной революции» проявил себя как активист, что всегда хорошо относился к людям, со всеми был в дружбе, к нему были очень великодушны, просто включили в «особый список», оставив в рядах окружения красных.
Я сказал ему:
— Окружение красных ведь тоже красные, будешь старательно бороться и придет время, когда тебя тоже примут в организацию хунвэйбинов.
Когда он рекомендовал меня для вступления в комсомол, он говорил мне примерно такие же слова.
Осталось более десятка хунвэйбиновских повязок, на помосте главари сошлись вместе, несколько минут пошушукались и объявили, что сейчас же утвердят несколько человек для вступления в организацию хунвэйбинов.
Около помоста моментально воцарилась мертвая тишина. Все из «красного окружения», задирая головы и становясь на цыпочки, смотрели на помост, сосредоточенно прислушиваясь. Те, кто рассчитывал прямо здесь же быть принятым в хунвэйбины, естественно, находились среди них.
Кто из них не надеялся, что это счастье сейчас же свалится на их голову? Хотя это дело совсем не касалось «семи черных категорий», однако их лица тоже приняли необычное выражение. Некоторые как бы пребывали в каких-то несбыточных счастливых мечтах. Вид других был совершенно безучастным.
После того, как на помосте объявили еще одно имя, претенденты первыми зааплодировали. А вслед за ними ударили в ладоши и те хунвэйбины, которые были около помоста.
А «окружение красных» не аплодировало. Все они внутренне сдались, затаили дыхание, зависли между надеждой и разочарованием, не было настроения аплодировать. Те, которых утверждали хунвэйбинами, неожиданно бурно выражали несказанную радость, восторг. Некоторые плакали или, как и я, выкрикивали «Да здравствует председатель Мао!», клялись защищать его. Сойдя с помоста и, не чувствуя земли под ногами, напрямик мчались к рядам, на которых сидели хунвэйбины. Здесь на них устремлялись осторожные взоры «красного окружения», подобно тому, как смотрел на меня Ван Вэньци, когда я подходил к нему. Только во взгляде Ван Вэньци было меньше зависти и больше ревности.
Более четырехсот человек из «семи черных категорий» сидели на стадионе вместе, образовав свой квадрат. Квадрат «пяти красных категорий» располагался слева, квадрат «черных» — справа, взяв в кольцо «окружение красных». Классовые позиции обозначились четко.
«Черные» лозунги не выкрикивали. Лозунг «Да здравствует председатель Мао!» они тоже не скандировали. Так как однажды, когда они следом за «красными» стали скандировать его, те гневно отчитали их: «Вы тоже вместе со всеми выкрикиваете лозунг? Неужели председатель Мао красное солнце и в ваших сердцах?!». С того момента они не смели вместе со всеми произносить этот лозунг. Однако такие призывы, как «разгромим», «зажарим в масле», «сожжем», «откроем огонь» они обязаны были повторять. Больше того, они должны были кричать звонче чем «красные» и их окружение. Для этого была своя причина. Однажды на собрании они получили урок, когда вслед за ведущим не стали скандировать призывы «разгромим сыновей и внуков буржуазии!», «разгромим помещичьих щенков!». Дело дошло до того, что «красные» и «окружение красных» подняли гвалт, стали всячески поносить их:
— Ну и осмелели же вы собаки, почему не выкрикиваете лозунги?!
— Что, от революционных лозунгов становится тяжело на душе?!
— Вам становится не по себе, когда выкрикиваете классовые призывы о разгроме самих себя?!
— Когда мы выкрикиваем лозунг один раз, вы должны прокричать его три раза!
Получив два урока, положительный и отрицательный, они поняли что надо скандировать, а что — нет.
Впоследствии наша школьная организация хунвэйбинов раскололась на две, потом — на три, а затем и на четыре, и на пять. И для каждой из них было определено свое требование по скандированию лозунгов и призывов. Некоторые организации хунвэйбинов считали, что их положение не позволяет им провозглашать лозунги «Да здравствует председатель Мао!» и «Желаем председателю Мао вечного долголетия!», а другие хунвэйбины считали, что именно их организации должны прежде всего провозглашать эти лозунги, чтобы перед портретом председателя Мао демонстрировать серьезность своей вины. Споры из-за этого развернулись во всешкольные дискуссии. Каждый считал себя правым . Каждый настаивал на своем. И в конечном счете так и не доказали кто прав, кто нет. Пострадали «черные». Каждый раз перед собранием они вынуждены были четко выяснять какая организация хунвэйбинов проводит собрание. Иначе могло получиться так, что как раз, когда надо будет провозглашать лозунги организации хунвэйбинов, открывшей собрание, кто-нибудь из них не поднимет кулак кверху и не будет скандировать лозунг, и тогда ему не поздоровится. И, наоборот, может случиться, что собрание проводит как раз та организация хунвэйбинов, где им следует закрыть свои «собачьи пасти», а они поднимут руки и будут кричать, что рассматривалось как открытое сопротивление, а это не сулило ничего хорошего. Каждый хунвэйбин обычно участвовал в собрании, проводимом его организацией. Каждый из «окружения красных» участвовал в собраниях тех организаций хунвэйбинов, в которые они были намерены вступить. Каждый из «черных» должен был посещать собрания всех организаций хунвэйбинов. Если кто-либо не участвовал в собрании, то это рассматривалось как пренебрежение к этой хунвэйбиновской организации и вина его приравнивалась к вине раба, презиравшего своего владельца. Если собрания двух организаций хунвэйбинов проходили одновременно, то надо было заранее согласовать как разделить представителей «черных» на две группы в количественном отношении: половина на половину, либо две трети на одну треть, в зависимости от размеров организаций хунвэйбинов. На всех собраниях они присутствовали не как конкретные люди, а как антиподы пролетариата. Когда число участвующих «черных» сильно сократилось, совместные собрания все еще проводили лишь некоторые организации хунвэйбинов, они по-прежнему кричали лозунги и проводили шествия, но это однообразие не вызывало никакого интереса.
Говорили, что в тот день «черные» пришли в полном составе, не хватало всего одного человека. Даже по болезни ни один не остался дома. Ряды, на которых сидели более четырехсот представителей «черных», были немы, как в рот воды набрали, что их сильно выделяло на фоне хунвэйбинов и «красного окружения», где все время царило возбуждение, восторги, выкрики.
В самом начале, когда только произошло такое разграничение рядов по классовому признаку, «красным» и «окружению красных» пришлось это не по душе, остался какой-то неприятный осадок. По сути одноклассники, сидевшие за одной партой, обучавшиеся в одной группе, раньше вместе ходившие в школу, вместе возвращавшиеся домой, даже в начальною школе учились вместе и вдруг их разводят в два классово противостоящих лагеря, как расставляют шахматы перед игрой. До поры до времен красные и черные были уложены в одну коробку, но теперь их разложили в две отдельные, а когда придет время «борьбы не на жизнь, а на смерть», их расставят на политическую шахматную доску, разделив на «чужих» и «своих». Что касается учащихся средней школы, то в целом это их нисколько не обрадовало.
В первый день «красные» еще могли возвращаться домой вместе с теми соучениками, который были зачислены в «особый список», но разговаривали гораздо меньше чем раньше. Те и другие проявляли осторожность, избегали тем, касающихся политики. На следующий день обе стороны, испытывая определенное психологическое размежевание, под благовидными предлогами возвращались домой разными путями. На третий день, встречаясь в школе, лишь обменивались приветственными жестами. Повседневная близость сокращалась. На четвертый день, завидев друг друга, отворачивались, делая вид, что не заметали. На пятый и шестой день уже стали чужими. Через семь-восемь дней все ясно понимали, что прошлые отношения не вернуть, теперь вступили в силу отношения «красный» — «черный». Вскоре «красные» и «окружение красных» получили самое высочайшее и самое новейшее указание с подробным разъяснением классов и классовой борьбы, и то, что не нравилось, стало нравиться, о чем не соглашались, стали соглашаться. А еще немного погодя как домашние и дикие собаки набрасывались один на другого.
В «особых списках» оказались те, у кого красивая внешность, те, кто умен и смышлен, те, кто нравился учителям, те, у кого домашние условия жизни были получше чем у других (к сожалению, всем им не хватало красоты. Они не принадлежали к буржуазии или к мелкой буржуазии, но были «каппутистами разных рангов), высокомерные по своему характеру женщины (тоже к большому сожалению, независимо от степени высокомерия), и те из мужской половины, которых учителя и соученики всегда считали очень способными учащимися (способность сама по себе явилась злом), «особые списки» однажды дали возможность «красным» и «красному окружению» утолить жажду мести. Чем тяжелее прошлое семьи, чем беднее она была сейчас, чем больше ее прославляли, тем больше это приводило к тому, что малейшее преимущество в материальном уровне жизни вызывало величайшую ненависть. Подобная ненависть, войдя в человеческую душу, приводила к психологии, подобной классовому реваншу. Такая психология породила бездушные поступки.