Он оказался достаточно проницательным, с ходу разгадал мои мысли.
Я заколебался, не мог отказать:
— Так и сделаем. Как раз было обеденное время, во дворе тишина, не встретили ни души, наверно, все обедали.
— Если бы вечером, было бы намного лучше, тогда все люди во дворе наслаждаются прохладой, — сказал мне вполголоса Ван Вэньци. Не достигнув цели, он разочаровался.
— Тогда давай хоть мать порадуй, и то ладно, — сказал я.
Он вдруг во весь голос закричал:
— Почему во дворе пахнет паленым? У кого горит какое-то тряпье?...
После его крика со всех домов и дверей повысовывались люди.
— А почему я не слышу?
— Я тоже не слышу!
— Ой, у меня у обогревательной стенки лежит куча одеял! — засуетилась одна из женщин и убежала в дом. Вскоре она выскочила во двор и объявила, — У меня дома все в порядке! Я думала, что одеяла загорелись!
Все стали принюхиваться, поворачивая головы во все стороны и говоря, что не слышат никакого запаха дыма.
Я понимал, что Ван Вэньци захотелось коварно пошутить, было желание засмеяться, да нельзя.
Ван Вэньци несколько раз притворно потянул носом воздух:
— Странно, когда мы только зашли во двор, я отчетливо услышал запах дыма горелых тряпок.
Одна старушка сказала:
— Пожар — дело серьезное, посмотрите получше! Однако взгляды некоторых уже устремились на повязку хунвэйбина.
Он нахально рекламировал себя:
— Мы, хунвэйбины, должны не только заниматься культурной революцией, но и показывать образцы в борьбе с огнем и воровством!
Люди дружно кивали головами, выражая ему поддержку.
Я со стороны присматривался к людям и обнаружил, что они взглянули на него по-новому. Никогда не думал, что повязка хунвэйбина может так воздействовать.
Его мать тоже вышла из дома. Она с первого взгляда увидела на рукаве сына повязку хунвэйбина, от радости раскрыла рот и только потом смогла выкрикнуть:
— Мой сын тоже хунвэйбин! Мой сын хунвэйбин!
До этого все школьники начальной и средней школ этого двора уже стали хунвэйбинами, только ее сын не был им, и она испытывала тяжелое психологическое давление.
Ван Вэньци между тем сказал:
— Ма, я принадлежу к окружению красных, но я не был хунвэйбином, разве это не политический анекдот? Я был им, но только сегодня мне вручили повязку, — говоря, он выразительно посмотрел в мою сторону и я подтвердил:
— Да, да, правильно! — и вслед за ним направился в их дом.
— Теперь все отлично, все подростки нашего двора — хунвэйбины! Все красные!
— Да, да, совсем недавно я размышлял, почему ваш сын Ван Вэньци не хунвэйбин?
— Вэньци, ты и в душе, должно быть, такой же твердый?
Люди стали высказывать вслух свои мысли.
— В душе я, собственно, всегда была уверена в нем! Родословная нашей семьи чистая, мне на роду написано быть уверенной! — отреагировала его мать, на их рассуждения.
Только зашли мы в дом, как вслед явилась его мать. Хозяйка, конечно, заметила, что я без повязки хунвэйбина, стала зондировать:
— Сяошэн, тебя на этот раз не приняли?
— Тетя, я на несколько дней опоздал с написанием заявления, придется подождать пока утвердят.
— У твоего отца... в Сычуани все хорошо? Она спросила с состраданием, да попала как раз в больное место. Я уклончиво ответил:
— Все нормально! В последнем письме сообщал, что здоровье очень хорошее.
— Это большая радость, что все нормально. Вэньци, ты стал хунвэйбином, когда будут принимать следующую партию, ты замолви слово за Сяошэна! На день раньше примут, и родителям раньше станет спокойнее, — очень добросердечно велела она сыну. — Конечно! Конечно! — радостным, готовым на любые жертвы ради друга тоном, ответил Ван Вэньци.
Обманутая хозяйка с радости не могла не оставить меня на обед. Ван Вэньци благодаря тому, что удачно обманул мать и соседей по двору, тоже не мог не сделать это.
Из-за такого радушия матери и сына я тоже не мог отказаться. После обеда Ван Вэньци проводил меня до самого перекрестка, там достал из кармана повязку и вернул мне, растроганный сказал:
— Мы действительно надолго задержали тебя у нас дома, но от этого большая польза.
— Неужели мог не помочь в таком пустяке?
— Знает небо, знает земля, знаешь ты, знаю я.
— Если бы я не помог тебе, то продал бы тебя.
— Мы с тобой — самые лучшие друзья, отныне я не скрою от тебя ничего на свете. Скажу тебе правду, мой отец больше года был гоминьдановским солдатом. Потом дезертировал. Это однажды вечером мой отец тихо рассказывал матери, а я тайком подслушал. Если когда-нибудь я стану «черным», тогда ты останешься моим другом?
Я никогда в жизни не мог подумать, что отец моего рекомендующего в комсомол мог иметь такие серьезные проблемы в своей семье. Никогда не думал, что он так может довериться мне, может выдать мне такой опасный для семьи секрет.
Я оторопел.
Дал повязку хунвэйбина подлинному щенку гоминьдановского солдата, создал ему условия выдать себя за хунвэйбина. Как это все серьезно!
Я ощутил внутренний страх. Почувствовал, что он втянул меня в опасное дело.
Он, очевидно, также разгадал мое психологическое состояние в тот момент.
— Если ты боишься связей со мной в будущем, то с завтрашнего дня я по своей инициативе отдалюсь от тебя. И все! В этом году никто, кроме нас, не будет задумываться над этим. Я полностью способен понять тебя, — сказал он тихо, пристально глядя мне в глаза.
Эх, Ван Вэньци, Ван Вэньци, почему ты так долго смотришь мне в глаза, да так, что пронзаешь душу?
Почему в этот революционный год все люди стали беспредельно революционными и в то же время крайне эгоистичными?
В его словах я почувствовал огромную сердечную скорбь. У меня не хватило мужества взглянуть ему в глаза.
Выражение моего лица в то время, видимо, подсказало ему, что его собственные внутренние переживания более сильные, более сложные и более корыстные, чем мои.
Он, не говоря ни слова, повернулся и пошел.
Когда он удалился шагов на десять, я справился с внутренним эгоизмом. Окликнул его, потом догнал и высказал священную клятву:
— Вэньци, ты мой друг навсегда!
Он горько усмехнулся.
— Правда! — мои чувства бурно вздымали горячую дружественную кровь, — у меня тоже есть такое же серьезное дело, о котором я тебе расскажу!
Я хотел рассказать ему о том, что мой отец в Сычуани выведен на чистую воду. Уже почти сказал об этом, но подумал, а будет ли мое доверие соотноситься с тем, что он доверил мне.
Слова «мой отец состоял в …» едва не сорвались с кончика языка, но были проглочены. Подобно тому, как рыба, выпрыгнувшая на поверхность воды, тут же уходит обратно.
Он молча смотрел на меня, ожидая, когда я расскажу ему о таком же серьезном деле.
— Мой отец подпольно состоит... в подпольной партии...
Вот такую чушь я выдавил из себя.
Несусветную чушь.
Лицо покраснело, готовое вспыхнуть.
— Как можно говорить, что дело, о котором ты сказал, такое же серьезное, как мое? — сощурившись, выпалил он с дикой яростью, уставившись на меня подозрительным, потерявшим доверие взглядом.
Тот его взгляд я ощутил как пощечину, которую он мне влепил.
Я нес околесицу, тщетно пытаясь защититься:
— Не смотри так на меня! То, что я тебе сказал, совершенно секретное дело. Моим отцом руководят непосредственно из Министерства общественной безопасности До сих пор из-за характера работы он не может открыто быть членом партии. Я не только стопроцентный красный, но надо считать еще и особым красным!
— Ха-ха-ха...— вдруг разразился он громким смехом. Потом замолк, холодно сказал:
— Особый, говоришь? уходи, уходи, с завтрашнего дня я не буду ходить вместе с тобой, чтобы между нами не было никаких отношений.
— Я...
— Катись ты к такой матери!
Я развернулся и бегом покинул место пренеприятного разговора.
На углу одной из улиц перед дверью парикмахерской, в которую я примерно раз в месяц ходил стричься, на блестящей, привлекающей взор красной бумаге было вывешено «обращение к революционным массам». Перед текстом обращения была помещена известная цитата: «Герой даже в одиночку победит тигра и леопарда, негерой испугается медведя». За нею следовал текст обращения: «Для того, чтобы идти в ногу с революцией, наша парикмахерская не делает причесок с зачесом волос назад, причесок на пробор, стрижек волос длиной больше одного цуня, не соответствующих пролетарским образцам. Не применяет бриолин, лак для волос, румяна. Мужчинам не делает челку, не сушит волос феном. Женщинам не делает горячую завивку волос и не завивает волосы на бигуди».
Внизу подпись: Парикмахерская «Хуачжицяо».
Раньше она называлась по наименованию улицы, с каких-то пор получила это новое название.
Две женщины-парикмахера, одетые в грязные белые рабочие халаты, одной около тридцати лет, второй — за сорок, одна — слева, другая — справа, ножки взавивку, подпирали дверные косяки. Они, как солдаты, сторожили вход в парикмахерскую, от нечего делать лузгали семечки, беззаботно судачили о всяких пустяках. Внутри парикмахерской полная тишина.
Парные цитаты из стихов председателя Мао уже стали поветрием революционного времени. Однако цитата, помещенная перед обращением к революционным массам, на самом деле не имела ни малейшего отношения к обращению. Она вызывает у человека ощущение, что он пришел не в парикмахерскую, а на арену, где будет происходить состязание с дикими зверями.
Закусочная, что напротив парикмахерской, раньше тоже называлась по имени улицы. А с некоторых пор на табличке написали «Закусочная Лоюянь», не без намека на душещипательное значение «Лоюянь». Это тоже из стихов Мао, такого рода названия естественно находятся под защитой революции.
Я остановился напротив входа в парикмахерскую, поняв, что сбился с пути, и тут же увидел, как из закусочной «Лоюянь» вывалила шумная толпа. 7–8 пар «лебедей», стуча в гонги и барабаны, веселой ватагой стали переходить улицу. Две парикмахерши, подпиравшие дверные косяки, крикнули внутрь парикмахерской: