Инициативные надзиратели, соглядатаи, сыщики, доносчики — все это грамотная молодежь, бывшие школьные друзья-хунвэйбины. Это те, кто в дни своего могущества вместе громили дьяволов, были неподкупны с любой стороны. И тем более интересно то, что никто не ставил им эту задачу. Никто из них не был также подлым, мелким человеком. Они, боевые друзья, решили, что хунвэйбины изменили принципам морали и добродетели. По их взглядам революционная молодежь должна быть как бы бесполой. Любовь — это демонстрация сексуального влечения. А секс и революция несоединимы также, как вода и огонь.
В роте, конечно же, придали очень большое значение «разврату и падению» двух грамотных молодых людей. «Буржуазные» замашки и настроения со временем могут превратиться в бедствие, результаты которого невозможно представить.
И тогда надзирателей, соглядатаев, сыщиков и доносчиков поставили в пример и объявили им благодарности.
А пару влюбленных подвергли критике. Критика была строгой и суровой.
От слов «тайные свидания», «объятия», «поцелуи» осведомленные женщины опустили головы, демонстрируя свою безгрешность. Осведомленные мужчины реагировали бурно, доказывая свое благородство. Особенно стыдно было паре влюбленных, они чувствовали себя хуже, чем бандиты. Потом искаженные слухи о грамотной молодежи стали быстро распространяться, первыми они дошли до нашей роты, так как она отделялась от той, где находилась эта пара влюбленных, всего лишь рекой и была хорошо видна. Вскоре эти слухи расползлись по нескольким окрестным ротам. А еще немного погодя о них уже трезвонили в каждой роте полка.
Позже в каком бы месте не появлялись любовные парочки, это непременно были те места, где находилась грамотная молодежь, как будто на их одежде были написаны иероглифы «красный».
Такие парочки влюбленных оказывались в центре внимания общественности, которая, как стихийное бедствие, обрушивала на них свои воспитательные меры по вопросам морали и нравственности.
Местные старые рабочие и служащие в большинстве своем не доверяли «искаженным слухам», придерживались очень великодушной позиции, даже сочувствовали им и переживали за них. Простые люди про себя думали: но ведь это же парни и девушки, боевые друзья-хунвэйбины, которых мы хорошо знаем.
За время, прошедшее с тех пор и по сей день, я часто задумывался над таким вопросом: почему китайские самые феодальные и самые ханжеские взгляды на половой вопрос в среде самого «революционного» поколения — хунвэйбинов — сами по себе развились до аскетизма? Почему в возрасте, когда в их собственных сердцах пышно расцветают чувства любви, они, можно сказать, не мученически переносили духовную пытку, а почти осознанно выполняли обет аскетизма? Не была ли их враждебность к людской любви своего же поколения и ее попрание подсознательным сопротивлением, что в те годы они сами не могли понять? Если это увязать с традиционной культурой, то это будет притянуто за уши. Если заключить, что то была хунвэйбиновская верность, то будет слишком метафизично. Возможно им выпала такая доля: с одной стороны, все громить, а с другой стороны, — жестоко обращаться со своим поколением? Они были похожи на «затравленного волка», талантливо созданного литератором Хай Саем, не так ли?
Образ «затравленного волка», созданного Хай Саем, как я думаю, будет как раз то определение, которое больше всего соответствует китайскому поколению хунвэйбинов. Воплощенная в них человеческая природа на самом деле проявилась в крайне жестокой революционности поколения хунвэйбинов, воплощенная в них волчья свирепость явилась именно той человеческой натурой, которая в искаженном виде вошла в поколение хунвэйбинов. Все перевернулось. Вроде бы божества и вроде нет, вроде люди и вроде нет. Слова Хай Сая «затравленные волки» можно полностью заимствовать для того, чтобы приблизительно обозначить эпоху хунвэйбинов. Хунвэйбины считали, что они богохранимое воинство, призванное спасти человечество, но их пуповина оказалась связанной с грешным миром, которую они не сумели разорвать. Хунвэйбины также считали себя истинными людьми, обладающими семью чувствами и шестью страстями, то есть всеми человеческими эмоциями, но великая культурная революция подняла их так высоко, что они уже пошли по ложному пути, им самим уже трудно было спуститься вниз с легендарной нирваны. Заставить самих осознать, что пора им стать обыкновенными людьми, было труднее, чем уговорить море успокоиться. Сами они уже не были способны сделать это. Только потом жизнь помогла им отступить.
Финал любовной пары, о которой я говорил, оказался трагическим. Девушка воспользовавшись родительскими связями, перевелась в Дацин, но сердце не зарубцевалось и в конечном счете нервы сдали. Она выбросилась из окна второго этажа больницы, пытаясь покончить жизнь самоубийством, однако насмерть не разбилась. Позвоночник раздробился на несколько частей, но она не умерла, живет по сей день, только стала живым трупом, ее тело в нескольких местах скреплено трубками.
А того парня еще до ее отъезда с командира взвода разжаловали до рядового бойца и послали разнорабочим в столовую. Когда она уехала, он каждый день ходил, как в воду опущенный, похоже у него помутилось сознание, он замкнулся, онемел, как камень.
Во время уборки урожая в роту приехала партия знакомых из Пекина. Одну из девочек этой группы определили в столовую. Ему часто приходилось работать вместе с ней. Он раскатывал тесто, она делала пампушки. Но при этом почти все время молчали. Ему ни с кем не хотелось разговаривать. Она, видя его хмурое лицо, боялась первой заводить с ним разговор.
Однажды они вместе работали в ночную смену, готовили пищу для трактористов и комбайнеров.
Он молча, с удрученным видом, раскатывал тесто, да так нажимал на скалку, что стол раскачивался, казалось, что он хочет развалить его. На глазах у него были слезы, они капля за каплей падали на стол.
Он тогда получил из дома письмо и узнал о несчастье своей подруги.
Та девочка из Пекина встревожилась и испугалась, как можно осторожнее спросила его:
— Что с тобой?
И вот тогда, обхватив голову руками, пряча лицо, он излил свое горе.
Он рассказал ей о своей любви...
Она высказала ему свое глубокое соболезнование...
В ту ночь он нашел человека, который смог понять его. Он очень нуждался в таком человеке...
Он доверил ей свой дневник. В нем он писал о своей любви, о позоре и унижении, которые она ему принесла, о ненависти ко многим людям, которые его опозорили....
С той ночи отношения между ним и пекинской девочкой улучшились. Всего лишь улучшились и не больше. Кроме нужды в понимании и получении этого понимания, кроме необходимости сочувствия и получения сочувствия, кроме сострадания, никаких других более сложных взаимных отношений у них не возникло. По его мнению, понимание, сочувствие и сострадание честной девочки было достаточной точкой опоры для того, чтобы жить дальше. Она, по ее представлениям, уяснила, что все это важно для него, и, будучи по природе честной, с превеликим удовольствием играла роль святой Девы Марии.
При людях они по-прежнему никаких разговоров не вели. Когда один раскатывал тесто, а другая лепила пампушки, они тайком обменивались записками. Она писала ему успокаивающие слова, он в своих записках выражал слова благодарности. И все. И больше ничего.
Потепление в их отношениях и заметили, и обратили на это внимание, и взяли под наблюдение, и донесли о них.
Прежде всего руководство роты вызвало ее на беседу, указало ей на то, что у него плохое поведение, что он совершил «ошибку в жизни». Вынуждали ее разоблачить его и донести на него. Она не согласилась ни разоблачать, ни доносить. Тогда они провели с ней «трудную» идеологическую работу и критику с целью «излечения и спасения» человека. Она плакала. И в конечном счете вынуждена была отдать им дневник и записки, которые он ей писал...
На общеротном собрании принародно огласили выдержки из его дневника. «Растленные» настроения буржуазной беспомощности, которые тогда увидели в дневниковых записях, не идут ни в какое сравнение с тем, что мы встречаем сегодня в программах телевидения, — всякого рода фестивалей, песенных конкурсов в исполнении новых красивых девиц.
Но в те годы это было неопровержимое доказательство идеологического преступления. Достаточное для того, чтобы любого человека превратить в «подлого подонка» с мерзкой душой.
Она принародно рассказала о том, как была втянута в процесс перетягивания ее на свою сторону и тлетворного влияния на нее...
Так святая Дева Мария продала того парня...
Нам не к чему еще раз давать оценку методам работы руководства роты. А вот что касается всей грамотной молодежи этой роты, а именно: позиции боевых друзей-хунвэйбинов, которые в школьные годы плечом к плечу вели совместную борьбу, то здесь есть особая необходимость показать ее читателям, пусть их возмущение поднимется до высшего предела. Они считали, что его мораль деградировала до такой степени, что ее уже невозможно излечить никакими лекарствами. Они считали, что он опозорил само слово «хунвэйбин». Их ожесточение в критике дошло до того, что его называли не меньше, как модными в те годы словами «идущим по капиталистическому пути». На самом деле, то уже была не критика, а объявленная ему война, его разили живым словом и пером.
Под мощным давлением боевых друзей-хунвэйбинов, плечом к плечу с которыми он в те годы вел борьбу, в роте публично объявили ему наказание, которое полагалось за самый большой проступок...
В тот же день, во второй его половине, у входной двери в столовую он колуном зарубил ту девочку из Пекина...
Военный суд полка приговорил его к смертной казни...
В моей роте одна знакомая из Шанхая однажды во время послеобеденного отдыха соседке по кровати шепнула: «Вот бы сейчас полежать в объятиях молодого паренька!».
Эти слова, конечно же, были доложены.
И, конечно, было проведено собрание критики. После этого, когда знакомые парни, встречали ее, они не хотели смотреть ей в глаза, а тем более разговаривать с нею. Ее выбросили, как рваную туфлю. Я тоже относился к ней так же, как и остальные.