[45] Экскурсоводом здесь была женщина-крестьянка, счастливо уцелевшая в этой темнице и ставшая волостным кадровым работником. Я сам видел тот колодец, в котором подручные Лю Вэньцая по его приказу утопили ребенка крестьянина.
Я видел своими плазами различные орудия пыток, с помощью которых Лю Вэньцай истязал людей. Забив им кляпы в рот и в нос, через задний проход накачивал воздухом кишечник и желудок настолько, что кишки в брюшной полости вздувались и лопались и человек умирал. Такие доподлинные способы чудовищной жестокости убийства людей вызвали у меня мощную классовую ненависть.
С одной стороны — кровь и слезы, с другой — крайняя роскошь и безмерное мотовство. Если бы Лю Вэньцай по-прежнему был жив, я бы вместе с другими экскурсантами забросал его камнями и превратил в мясную подливу.
Эта экскурсия — единственное из того, о чем я не сожалел в ходе великого шествия. Она помогла мне, 17-летнему юноше, понять, что значило слово «освобождение» для всего китайского народа.
Китайская революция, осуществленная под руководством Коммунистической партии Китая, была не имеющей себе равных в истории Китая великой революцией! Я и сегодня по-прежнему не могу отречься от этого убеждения. Никогда не отрекусь.
Однако то воспитание на примерах прошлого тем не менее в моем сознании сыграло еще некую иную роль. Оно усилило рождавшиеся сомнения и колебания. Родилось другое сознание.
«Эта «великая пролетарская культурная революция» совершенно необходима, очень своевременна. В противном случае Китай в будущем может изменить свой облик, вернуться в капитализм, миллионы человеческих голов слетят с плеч» — так сказал председатель Мао.
Будучи на экскурсии, я невольно вспомнил это высказывание Мао Цзэдуна. Все экскурсанты, наверно, в тот час тоже подумали о ней. Я про себя занимался самоанализом, размышлял, достаточно ли активно я проявил себя в «великой культурной революции», решил, что остался в большом долгу перед ней, тяжелое раскаяние надавило на сердце. Как хотелось немедленно дать кому-либо высокую клятву, взять на себя обязательство впредь активно и самоотверженно отдавать себя делу «великой культурной революции», и таким путем облегчить душу.
Рядом с усадьбой стояли корзины крестьян с всевозможной едой: продавали чай и яйца, лепешки из рисовой муки, рисовую кашу, новогодние пельмени. Я проголодался и хотел пить, поэтому пошел с ним в надежде подкрепиться.
Попросил несколько лепешек из рисовой муки, две пиалы рисовой каши, такой, какую ел с Бао Хунвэем — она показалась мне вкусной. Когда стал доставать деньги, обнаружил, что мой карман пуст, в нем нет ни гроша. Помнил, что еще вчера вечером пересчитывал их, я тратил те 15 юаней, которые выменял в Пекине у шанхайского хунвэйбина, плюс два юаня, оставшихся от прошлых денег, в общей сложности пропало 17 с лишним юаней! Где потерял?
Сегодня во время езды в автобусе дальнего следования? Маловероятно. Деньги были спрятаны во внутреннем кармане одежды, карман застегнут! В автобусе было тесно, даже искусный карманный воришка и то не смог бы, просунув руку в карман через воротник, вытащить деньги и застегнуть его! Да и я нисколько не был похож на человека, спрягавшего в кармане немалые деньги, чтобы привлечь внимание воришки! К тому же, за время великого шествия не находилось смельчаков, отважившихся красть у хунвэйбинов. Обычный карманный воришка не осмелился бы даже подумать об этом.
Как бы то ни было, а деньги исчезли! Делать нечего, пришлось состроить продавцу притворную улыбающуюся физиономию. Из пиалы, которую я взял в руки, я уже успел через край отпить пару глотков рисовой кашицы. Продавец, конечно, был недоволен, что-то ворчал.
Я тоже понимал, что одной улыбки недостаточно для того, чтобы продавец удовлетворился таким исходом дела, поэтому схватил с головы легкую кепку цвета хаки и, покраснев, спросил, хватит ли для расплаты, если я оставлю ему кепку.
Продавец, посмотрев на меня, сказал: «Ты съешь до конца, что мне с ней делать?».
Я торопливо доел из пиалы рисовую кашицу, оставил ему кепку и панически бежал.
Я всеми фибрами души возненавидел Бао Хунвэя. Если бы не его сладкие уговоры приобщиться к воспитанию «на примерах тяжелого прошлого», разве могли бы потеряться деньги, а я остаться без гроша за душой?
Расхотелось продолжать воспитываться; повесив голову, в прескверном настроении дошел до станции и сел в автобус, чтобы быстрее возвратиться в город. С досадой в душе, в подавленном настроении я приготовился к встрече с Бао Хунвэем, хотелось сорвать на нем зло.
Вернувшись в свое жилье, я не обнаружил его там. Куда он уехал? Удрученный, я одиноко просидел до темна, но он не возвратился. Тупо глядя на стену, я обнаружил, что висевшая на ней сумка исчезла.
Моментально сообразил, что деньги украл не кто иной, как этот самый Бао Хунвэй, тот, о ком я говорил: жаль, что не встретил раньше.
Стремительно сбежал вниз, спросил о нем в приемной, где сказали, что он уже уехал.
Еще поинтересовался временем его убытия и тут прозрел окончательно: да ведь он, наверно, воспользовавшись тем, что я крепко спал прошлой ночью, выкрал мои деньги, а сегодня, пораньше обманом избавился от меня. Увидев, что я втиснулся в автобус, он возвратился, забрал свою сумку и сбежал.
Какой хитрец! Оставил мне несколько юаней, как плату за классовые чувства.
Спрятавшись в углу одной из комнат, я вдоволь выплакался.
В ту ночь я заболел, поднялась высокая температура, бредил. Через три или четыре дня жар постепенно спал.
В тот день утром я, хотя и проснулся, но лежал с закрытыми глазами и услышал, как кто-то легкими шагами в обуви на каблуках вошел в комнату, в которой я жил. Чэнду — это не Пекин, хунвэйбинов, прибывающих в порядке великого шествия, совсем не много. А число живущих в метеорологическом училище, было совсем ограничено. С тех пор как убыл Бао Хунвэй, я в той комнате оставался единственным жильцом, один как перст.
Только когда вошедший человек подошел ко мне, я с трудом открыл глаза: передо мной стояла девушка, держа в руках пиалу с лапшой. Она присела на корточки. Волос короткий, худощавое спокойное лицо, в очках для близоруких, одета в голубое, идеально отстиранное платье, на ногах старые матерчатые туфли с застежками, носки туфель обтянуты черной кожей, без чулок. По внешнему виду она на 3–4 года старше меня. Я спросил:
— Старшая сестра, эти несколько дней ты ухаживала за мной? Вспомнилось, что во время сильного жара кто-то приподнимал меня, давал лекарства, поил водой, кормил. Еще вытирал лицо и руки горячим носовым платком. Подумалось, что это и была она.
Услышав мои слова, она опустила голову, слабым голосом сказала:
— Не называй меня старшей сестрой, я — дочь «каппутиста». От ее слов у меня сильно запрыгало сердце, даже не знал, что ей ответить.
— Открой рот, — сказала она.
— Я сам буду есть из пиалы! — препирался я.
— Пиала горячая, лучше я тебя покормлю.
Я, как грудной ребенок, слушая ее, открыл рот.
Она с помощью палочек для еды порцию за порцией вкладывала лапшу мне в рот, потом обхватила меня так, что я оказался в ее объятиях, и стала наклонять пиалу, чтобы я выпил бульон.
После этого она положила меня на спину, опустила голову и, глядя в глаза, спросила:
— Наелся? Боли нет, то я схожу в столовую и принесу еще пиалу.
— Наелся.
— Правда?
— Правда.
— Ты знаешь, какая у тебя была температура ?
— Я был в бреду, как я могу знать?
— Два дня непрерывно температура держалась на отметке 39,2! И только на третий день снизилась на градус с лишним.
— Старшая сестра, как мне тебя благодарить? — хотя она и была дочерью «каппутиста», я в душе не мог не ощутить прилива чувства признательности.
— Ты снова называешь меня старшей сестрой! Если они услышат, могут раскритиковать тебя за потерю классового чутья! — сказала она очень серьезным тоном.
— А я назло им буду называть тебя старшей сестрой, — ответил я. Она едва заметно улыбнулась, но ее улыбка моментально сбежала с лица, не оставив даже следа, снова спросила:
— На самом деле ты и не должен благодарить меня. Это они приказали мне ухаживать за тобой. Если бы отказалась, моя вина возросла бы. Так что скажи им спасибо.
— А кто они? — спросил я.
— Хунвэйбины из приемной комнаты.
— А какая за тобой вина?
— Разве я тебе не сказала? Я — дочь «каппутиста». Мой отец прежде был кадровым работником в правительстве провинции.
У нее был тихий голос, а может быть она обязана была говорить ровно, спокойно. В то же время в нем не слышался даже намек на самоуничижение. Возможно, она привыкла к положению дочери «каппутиста»? Во время «великой культурной революции» некоторые дочери «каппутистов» показали железный характер. Независимо от того, к кому проявлялось бессердечие, к нему или к ней, оба, и он, и она, сохраняли выдержку, были тверды. Как будто в его или в ее душе жила неиссякаемая вера, не умирающая надежда. Что же это за вера и надежда? Следует напомнить, что, исходя из тогдашней обстановки, он или она, казалось, никогда не смогут встать с колен. Мне было трудно понять, на чем держалась их стойкость. Проникнувшись уважением к ним, я в то же время не смел высказать этим изгоям на вечные времена хоть чуточку своей признательности.
— Тебе сколько лет? — спросила она.
— Семнадцать.
— Ты ровесник моему младшему брату.
— Он выпускник низшей ступени средней школы 66-го года?
В ее печальных глазах промелькнула тень. Она кивнула головой, сказала:
— Мой отец выпрыгнул из окна дома, чтобы покончить жизнь самоубийством, но остался жив, получил тяжелое сотрясение, помешался умом. Моя мама отвезла его в деревню к бабушке.
Я сожалел, что задал ей последний вопрос.
— А теперь я пойду принесу тазик с горячей водой и хорошенько умою тебя! — сказала она, повернулась и пошла. Вероятно, ей показалось, что она слишком много выложила сведений о себе какому-то хунвэйбину.