— Я сейчас встану, сам умоюсь, — сказал я.
Она остановилась, повернула голову, теплым взглядом посмотрела на меня.
— Ты, похоже, еще очень слаб, все же пока позволь мне умыть тебя.
— Тогда ты разреши мне называть тебя старшей сестрой.
Она какой-то миг смотрела на меня, в уголке рта мелькнула горькая улыбка, ничего больше не сказав, она ушла.
Вскоре она принесла таз горячей воды, опустилась передо мной на колени, стала оттирать мое лицо и руки.
— Голову ты давно не мыл?
— С тех пор как уехал из Харбина, всего лишь один раз в Пекине.
— Сильно пахнет! Лицо не обязательно мыть до блеска, а вот голову.
И не обращая внимания на то, понравится это мне или нет, склонила ее, намылила и тщательно ополоснула.
— Посмотри, какая грязная вода! Давай повторим! — сказала она и выплеснула ее.
Она опять ушла и вскоре вернулась, еще раз промыла голову.
Своим полотенцем насухо вытерла мне волосы, лицо и руки, несколько секунд внимательно приглядывалась к моему лицу и, усмехнувшись, сказала:
— Ты вот хунвэйбин, но нисколько не похож на учащегося 9-го класса, ты похож на большого мальчика лет 14–15!
Когда она подняла таз, чтобы унести его, я спросил ее:
— Старшая сестра, ты еще навестишь меня? Она обернулась ко мне и снова усмехнулась:
— Если я еще понадоблюсь по какому-нибудь делу, скажи им, они могут приказать мне прийти к тебе.
— Я хочу, чтобы ты пришла не по делу. Мне очень тоскливо. Я хотел бы, если у тебя будет свободное время, просто поговорить с тобой.
— Это исключено. Они не разрешат мне общаться с чужим хунвэйбином. И уж тем более беседовать с ним. Если бы ты так тяжело не болел, они ни за что не разрешили бы мне ухаживать за тобой. Не говоря уже о том, что мне трудно выкроить свободную минуту, сейчас я сразу же должна идти убирать туалет и мести двор!
Она внимательно посмотрела мне в глаза (я почувствовал, что именно внимательно) и торопливо вышла.
Я в одиночестве какое-то время сидел, бездумно скучая, потом почувствовал, что меня снова стало знобить, вероятно, опять поднялась температура, и я лег в кровать. Завернувшись в ватное одеяло, тоскливо и рассеянно застывшим взглядом смотрел за окно.
Дождь перестал. Небо очистилось. Солнце на ярком небе Чэнду еще ласкало глаз своим теплом. А у нас на севере это уже был период, когда кончается осень и начинается зима.
Погода повернула к лучшему и мое настроение тоже как бы приподнялось. Острота переживания, навалившаяся на меня из-за утраты денег, благодаря теплой заботе той девушки угасла больше чем наполовину.
Неожиданно вспомнил об отце. Он уже должен был получить мою телеграмму. Ведь Аэшань совсем рядом. Прикинул на пальцах, сколько дней прошло с тех пор, как известил его. Пора быть письму или телеграмме. Больше лежать я не мог. Поднялся, покачиваясь, сошел вниз и сразу почувствовал слабость в ногах.
В почтовом ящике в бюро пропусков я нашел то, что ожидал. Вскрыв телеграмму, сразу увидел три иероглифа — «срочно возвращайся Харбин».
Я в такую даль за тысячи километров приехал в Чэнду с единственной целью — повидать отца, и вдруг от ворот поворот! Хотел уяснить, какая у него там обстановка. Никак не думал, что в ответ получу отказ! Эти три иероглифа как бы говорили мне о том, что дела у него плохи. Эх, отец, отец! Почему ты не хочешь понять душевное состояние твоего сына? По моему сердцу как бы прошел жернов. Я, едва переступая с ноги на ногу, плелся обратно а глаза неотступно смотрели на непреклонные и безразличные ко всему три иероглифа, из глаз, как из фонтана, бурно капали слезы.
В метеорологическом училище держали несколько десятков ульев пчел. В те дни, когда шли дожди, их куда-то убрали. А как только небо прояснилось, их вытащили наружу и расставили по обе стороны дорожки. Пчелы ползали туда-сюда, то выползая из ульев, (то возвращаясь обратно, вероятно грелись на солнце. А может быть были заняты каким-то другим серьезным делом.
С незаслуженной обидой, с камнем в груди я шел, не разбирая дороги, пока не наткнулся на улей. На его крышке плотно, целым слоем сидели пчелы и я задавил много маленьких существ.
Они всполошились, зло загудели и целым роем набросились на меня. Вслед за ними возбудились пчелы сразу нескольких десятков ульев. Они тоже с жужжанием поднялись вверх и пополняли ряды тех, которые шли на меня « карательным походом».
Я бросился наутек. Бестолково метался в разные стороны, но не мог найти ни укрытия, ни прибежища. Пчелы неотступно наседали на меня, оседлали всю шею, нещадно жалили.
— Быстрей закройся! Затаись я не двигайся! — кричал кто-то мне. Это была дочь «каппутиста», которая ухаживала за мной.
Я не затаился, а помчался к ней. А в голове одна думка: в этот сложнейший момент только она может спасти меня, отвратить опасность.
Она тоже, отшвырнув метлу, бежала ко мне. Когда мы встретились, она сразу же набросила на меня полу платья, накрыла мою голову и плотно зажала в свои объятия.
— Не шевелись! — приказала она, взяла мои руки и тоже прижала к груди, прикрыв их сверху своими.
Вокруг наших тел и голов стоял сплошной гул. Когда он стал стихать, я решил, что пчелы отстали от нас, но только шевельнулся, как сразу услышал ее голос:
— Говорила тебе не шевелись, ты опять начал! Они все сидят на нас! Только ты не бойся, они улетят, — она еще надежнее укутала мою голову. Я лицом прильнул к ее груди и не смел шелохнуться, наверно, был похож на младенца, спящего на груди матери и посасывающего молоко.
Не знаю, сколько еще прошло времени, когда она осторожно откинула полу платья и потихоньку отстранила меня.
Я, возбужденный, поднял голову, ее лицо было пунцовым, она молча застегивала пуговицы своего платья.
Приведя себя в порядок, сказала:
— Ты без причины раздразнил пчел. Зачем?
— Я вовсе не дразнил их, — ответил я.
— Ты их не дразнил и они без повода покусали тебя? — она подняла руки, приставила их к губам и стала сосать. Ее руки были искусаны во многих местах, где образовались красноватые вздутия.
Я заплакал с подвыванием.
— Видишь, я же говорила, что ты большой ребенок, так оно и есть! Но я не осуждаю тебя! — улыбнулась она.
— Мой отец не разрешает мне навестить его. Но ведь я же совсем рядом с ним. Если я не увижу его, я не успокоюсь! — сказал я, чувствуя себя неловко из-за слез и подавая ей телеграмму.
Она мельком взглянула на нее, спросила:
— Твой отец работает в Лэшани? Я кивнул головой.
— Ты приехал в Сычуань именно ради того, чтобы повидаться с отцом? Я снова кивнул.
— Ты его очень любишь?
— Угу.
— И ты не хочешь позволить ему позаботиться о себе?
— Угу.
— Тем не менее ты обязан послушаться отца, как можно скорее возвратиться в Харбин, не надо одному болтаться по всей стране с этим шествием. За кем ты шествуешь? И кто шествует за тобой? Я упрямо твердил свое:
— Во всяком случае, не повидав отца, я никак не могу уехать из Чэнду!
— В Лэшани идет жестокая бойня, погибло много людей, каждые несколько дней возникают кровавые события, и правильно делает твой отец, не разрешая ехать к нему! — сказала она.
Хотя я ничего не возразил, однако до конца она меня не разубедила. Она заметила это и, осмотревшись по сторонам, убедившись, что никто за нами не наблюдает, сказала:
— Ты подожди здесь немного, я сейчас же вернусь и принесу тебе одну вещь.
Еще раз оглянувшись, она стремительно удалилась.
Не зная, что она хочет мне показать, я послушно стоял на месте и ждал.
Она появилась минут через 10, но с пустыми руками. Сначала подобрала с земли метлу, потом, подметая, стала приближаться ко мне. Когда подошла совсем близко, выхватила из кармана тяжелый сверток, так, чтобы не видели другие, быстро передала мне.
— Возьми, прочтешь, когда будешь в своей комнате. Если кто-нибудь спросит, ни в коем случае не говори, что я дала!
Работая метлой, она удалилась.
Я смотрел на нее, несколько озабоченный тем, что произошло.
Возвратившись в учительскую, в которой временно жил, я запер дверь, сел, опершись спиной о стенку и стал лист за листом просматривать содержимое свертка. То были листовки и маленькие по формату газеты. В них, быстро написанных от руки, передавалась «подлинная картина» нескольких вооруженных столкновений, происшедших в Лэшани за последние несколько дней, были среди них и фотографии с мест событий с убитыми и ранеными, заставлявшие людей содрогаться при их рассмотрении.
Бао Хунвэй тоже рассказывал мне о некоторых вооруженных событиях в Лэшани.
Так, к примеру, один из водителей грузовой машины в пути был остановлен группой цзаофаней, которая забралась в кузов и заставила водителя везти их к главному штабу противостоящей группировки для нападения на него. А тот водитель как раз оказался «непоколебимым» бойцом той противостоящей группировки, но не показал виду, он хорошо помнил героический поступок шофера из кинофильма «Ленин в Октябре», но не повез их в обратном направлении, не проколол шилом колесо, а направил машину с «врагами» прямо в ущелье, и все вместе погибли...
Второй случай. Одна группа подорвала две какие-то огромные цистерны, кажется, на электростанции. Горячая вода как горный поток хлынула из них, прошла по палаткам, в которых временно жили рабочие, и всех их потопила в горячем океане...
Или такое выдающееся событие. Группа удальцов, завладев оружием отряда «военного контроля», организовала «красный партизанский отряд», ушла в горы, создала революционную базу, чтобы развернуть с нее партизанскую войну...
Я тогда думал, что Бао Хунвэй кормит меня слухами, хвастается своей осведомленностью и, слушая его, не очень-то верил. Те листовки и газеты подтверждали сказанное им. Через несколько лет мой отец подтвердил, что все те события действительно имели место. Телеграмма, как оказалось, была отправлена не отцом. Он не получал от меня никакой телеграммы. Вместо него ответ дал его хороший друг по работе, имея благие намерения.