ГЛАВА 19
Я даже сам не знаю, сколько времени проспал, прежде чем мать осторожно разбудила меня. Только раскрыв глаза, я обнаружил, что она сняла с меня одежду, и я спал, пригревшись под ватным одеялом.
На краю кана сидела тетушка Ма.
— Тетушка Ма пришла повидаться с тобой, — объявила она.
Я глуповато ей улыбнулся.
Тетушка Ма стала напористо расспрашивать меня:
— Ты встречал нашего Го Хуа?
Я непонимающе посмотрел на мать.
Она пояснила:
— Го Хуа следом за тобой тоже отправился в великое шествие и до сих пор не вернулся, также как и ты, не прислал домой ни одной весточки. Твоя тетя Ма каждый день так волнуется, что не может ни есть, ни спать...
— Мы же не вместе уехали, как я мог встретить его? Тетушка Ма снова стала допрашивать:
— Ты не слышал, не было ли несчастных случаев на железной дороге?
Мать поспешила вмешаться в разговор:
— Кругом люди говорят, что на железной дороге случилось несколько аварий, это правда? — она подмигнула мне.
Однако я не понял намеков матери и ответил, как есть:
— Совершенно точно! На железной дороге произошло много аварий. В нескольких поездах по 3–4 вагона в горных тоннелях разлетелись в щепки, погибло много пассажиров, почти все они хунвэйбины, отправившиеся в великое шествие! Да и не только на железной дороге, на шоссе тоже немало несчастных случаев! А еще перевернулось судно, так тоже утонули хунвэй...
— Не болтай! Несешь, что попало! — мать уставилась им меня, сердито прервав мой рассказ.
Тетушка Ма расплакалась, подвывая. Сквозь слезы приговаривала:
— Наш Го Хуа точно погиб! Если бы не это, разве он мог не прислать ни единого письма! В роду Ма ни в одном поколении не было такого сына! Как было хорошо! За что же мне такая кара!
Мать успокаивала ее.
Чем больше мать успокаивала, тем сильнее она плакала. Под конец обняла мать и в доме разразился дикий рев, мать тоже заголосила в паре с ней.
Видя эту сцену, я пожалел, что сказал правду, молча отвернулся к стене и залез под одеяло.
Тетушка Ма плакала очень долго и, совершенно убитая горем, с трудом отправилась домой. Когда она ушла, мать отругала меня на чем свет стоит...
Я обморозил обе ноги. Сначала они покрылись волдырями. А затем появился озноб, пузыри начали лопаться.
Я почти целый месяц не сходил с кана. Ван Вэньци не было, его расстреляли. Ни один из других одноклассников не навестил меня, не рассказал о делах в школе и обстановке в общественном движении. Хотя Ван Вэньци и погиб от пули пролетарской диктатуры, однако каждый раз, вспоминая о нем, я всегда думал о нашей дружбе в течение трех лет совместной учебы. Даже подумал о том, что надо бы сходить на его могилу, помянуть человека. Однако вспомнил, что его тело больница прямо с места казни увезла на вскрытие и где оно теперь неизвестно, даже нет могилы, куда можно было бы пойти и отдать дань уважения. Пришлось поскорбить о нем дома.
По отрывочным рассказам матери я узнал об изменениях, которые произошли в бывшем «дворе хорошего содержания» за два месяца моего отсутствия. Дядю Ма вывели на чистую воду в своей организации: образованный человек несомненно принадлежит к вонючей интеллигенции со всеми вытекающими отсюда последствиями. Мать сказала, что даже она, неграмотная, тоже может быть выведена на чистую воду революционными массами, потому что ее родословная идет от помещиков. Дядю Чжана тоже постигла та же судьба, так как он считался руководящим работником, хотя на самом деле был всего лишь временным заместителем в районном учреждении, которому было подчинено несколько магазинов. Еще хорошо, что не состоял в партии, а то приклеили бы ярлык «члена партии, обладающего властью и идущего по капиталистическому пути». Поэтому, когда громили «каппутистов», он отделался лишь тем, что за компанию с другими постоял со склоненной головой и согнувшись в пояснице. Как я и предполагал раньше, был выведен на чистую воду и дядя Сунь. Когда мать сказала мне об этом, я ничуть не удивился. Начальник цеха — это одна из 19 официальных государственных ступеней кадровых работников, да еще и состоял в партии — как же могли его обойти? Рассуждая об этом сегодня, я задаюсь вопросом, сколько же осталось невыведенных на чистую воду во время «великой культурной революции» начальников отделений, бюро, отделов, контор, управлений, министров и кадровых работников рангом повыше, а также всяких мелких столоначальников? Наверно в общей сложности не больше трех единиц на всю страну.
И дядю Лу тоже вывели на чистую воду, о чем я никак не мог даже подумать. Ему выдвинули обвинение: «контрреволюционер, пойманный с поличным».
Когда мать рассказала мне об этом, то так испугала, что я даже подпрыгнул.
Как только я услышал квалификацию «контрреволюционер, пойманный с поличным», сразу догадался, что это ему подстроили. Дело обстояло так: однажды некто в его тележке со старьем обнаруживает разбитый гипсовый бюст председателя Мао. Естественно, подвергают допросу: зачем разбил бюст председателя Мао? Почему, разбив его, положил на тележку вместе с вторсырьем, да еще и перемешал? Неужели в его сердце бюст многоуважаемого председателя Мао и рухлядь — это одно и то же, и он мог обменять его на деньги, как старье?
Он им ответил, что у него в доме никогда не было гипсового бюста председателя Мао. Ранним вечером, когда он поставил тележку во дворе, на ней еще не было никаких осколков, вероятно кто-то преднамеренно разбил бюст председателя Мао и ночью положил на тележку со старьем, чтобы сделать ему пакость. Люди судачили, строили всякие предположения, интересовались.
Из-за незаслуженной обиды и горячности он однажды в гневе закричал: «В нашем доме никогда в жизни не было таких безделушек! Если появятся деньги, то лучше куплю бутылку и выпью. Да и на заготпункте гипс не принимают, а раз та игрушка разбита, то она и гроша ломаною не стоит!».
Разве после таких заявлений могли не состряпать обвинение типа «контрреволюционер, пойманный с поличным» ? И кто бы он ни был — Лу Эр Е или Лу Эр Люй — все равно его в два счета сделали контрреволюционером. Тем более, что сам он не принадлежал к чистым пролетариям, то есть был люмпен-пролетарием, лишь с одного края пристал к рабочему классу. Хотя и не допускал каких-либо реакционных высказываний, все равно железная метла «культурной революции» нещадно смахнула его. В те дни он испытал на себе пролетарскую диктатуру, пополнил ряды уличной «черной банды». Говорили, что будет осужден.
За два месяца моего отсутствия в нашем дворе произошли качественные перемены. «Двор хорошего содержания» превратился в «черную банду». Исчез висевший на воротах почетный флаг. Главы четырех семей выведен на чистую воду — как тут не назовешь его «черной бандой»?
Наш большой двор стал совсем не таким, каким был раньше, дощатый забор растащили, не оставив ни щепки. Все это сделали дрянные людишки ночью, когда нормальные люди спят. Да, если бы унесли и среди бела дня, все равно никто из жителей двора не осмелился бы оказать сопротивление хотя бы словом. Тех людишек сдерживало лишь то, что их знают на улице, неудобно было делать это днем. Одну из двух створок ворот украли. Ворота были сделаны из хороших досок, вероятно, их разворовали на поделку ящиков, шкафов, столов. Мало того, что разворовали и разграбили, так еще стали выплескивать помои и выбрасывать мусор в наш двор. Наверно, дети. Но нельзя нисколько исключать, что так поступали, и взрослые. Помойная яма — в конце переулка, а свалка мусора — еще дальше. Декабрь по лунному календарю — месяц холодный, не хочется по морозу делать длинные прогулки, а так проще — не надо далеко ходить, экономия сил. Однако не видят то безобразие, которое представляется глазам.
Однажды ночью меня разбудили доносившийся снаружи скрип, я включил свет, сел на кан.
Мать тоже проснулась, но лежала без движения, прислушиваясь,
— Ма, что это? — спросил я.
— Ты еще спрашиваешь, это кто-то срывает доски с нашего забора! — ответила она.
— Так можно ошибиться! Я схожу выясню! — горячился я, набрасывая на себя верхнюю одежду и слезая с кана. Мать одернула меня:
— Не твое это дело! Не смей выходить из дома! Взрослые боятся а что ты, малое дитя, можешь сделать? Попробуй только вмешаться, как тут же ночью крышу в доме вскроют!
Понимая, что мать напугана до смерти, я вынужден был сдержать себя, успокоиться.
Каждый день перед сном мать промывала мне соленой водой язвы на ногах. Через месяц больные ноги пошли на поправку, я смог передвигаться за пределами кана.
Впервые после болезни я вышел из дому, постоял во дворе, которого не узнал. Вторая створка ворот тоже исчезла. Все остававшиеся на заборе доски были сорваны, утащили даже крышу туалета и ширму, которая служила вместо двери. Весь двор покрылся грязным льдом, на нем перемешались все цвета: красный, оранжевый, желтый, зеленый, синий, голубой и коричневый. В лед вмерзли куски ткани, бумаги, занесенные водой во время дождей. Туалет со всех сторон окружали горы мусора.
А что касается соседей, то они вели себя по отношению к жителям нашего двора так, как будто ничего не случилось. Встречаясь, они по-прежнему кивали головой, делали приветственный жест рукой, спрашивали: «Покушал?[54] Уже на ногах?». Ночью творили грязное дело, а днем выказывали нам крайнюю любезность, как будто оно сделано вовсе не ими, а мерзким дьяволом. Эти люди были безмерно лицемерны.
Однажды я навестил школу. Из-за отсутствия угля школьная котельная давно погасла, во всех классах стоял жуткий холод. Не говоря уже о тех помещениях, в которых побили стекла. Никто в школе не занимался революцией. Заглохла та бурная, шумная, горячая деятельность, которая кипела в школе. Как будто все хунвэйбины ушли на зиму в «подпольную борьбу». Побывав там один раз, я больше туда не ходил.
Во всем городе не хватало угля. Шахтеры тоже занимались революцией, недостаток угля считался делом естественным. Из-за его нехватки в городе Харбине... нет, в городе «Алеет Восток» в эту зиму было особенно холодно. Однако мелодии песни «Алеет Восток» каждый день по-прежнему носились над городом «Алеет Восток».