Многие, стоявшие рядом, давали советы, свои дополнения. В конечном счете в коридоре приклеили свежее, с еще невысохшей тушью «боевое воззвание»:
Дэн То, У Хань, Ляо Моша,
Они единая семья,
Они против партии, против народа.
Спроси, ты, надо убивать?
Убивать надо! Убивать надо!!
Дадим им расчет и отправим домой!!!
Вскоре стиль стихосложения в виде «боевых воззваний» стал популярным, из школы выплеснулся за ее пределы, миллионы девочек, прыгая со скакалками, пели «революционные песни». От одних девочек они передавались другим, не смолкая долгие годы, их пели примерно до 1976-го.
Когда меня нашла классный руководитель и привела в учительскую, там уже все учителя тоже жонглировали кистями и тушью.
— Ученики говорят, что у тебя есть «Посиделки в Яньшане» и «Саньцзяцуньские заметки» — эти две черные книги, это правда? — спросила она.
У меня они были, но мне было непонятно, какой смысл вкладывала классный руководитель в свой вопрос. И как, всякий учащийся, я по врожденному инстинкту стал защищаться, сразу же отрицательно покачал головой:
— Нет, нет! Ученики ошибаются.
— А я уверена, что есть! Учителя хотят, чтобы ты пожертвовал их для учащихся. Пусть пользуются ими как материалом для критики, — сказала она.
— Может и есть... я точно не помню, когда вернусь домой, поищу, — ответил я уклончиво.
Учительница, как раз писавшая «боевое воззвание», держа в руке кисть, сказала:
— Учительница Яо, если он найдет, пусть позже передаст нам, учителям химии, мы тоже используем для критики. Никто из нас до сих пор еще не читал их, — она снова вернулась к своему занятию.
Я успел разглядеть написанное ею: «В этих двух черных книгах «Посиделки в Яньшане» и «Саньцзяцуньские заметки» заключена реакционная сущность, острие их атаки направлено на партию и председателя Мао».
В нашей школьной библиотеке этих двух «черных» книг тоже не было. Спрашивается, сколько же тогда учителей и учащихся всей школы прочитали их? Никто не знает!
Сколько человек по всей стране в таком случае прочитало их? Один из тысячи? Один из десяти тысяч? Или один из ста тысяч?
Но рабочий класс критиковал, крестьяне-бедняки и низшие слои середняков критиковали, бойцы Народно-освободительной армии критиковали, ученики и учителя младших, средних и старших классов критиковали, деятели культуры и искусства критиковали, кадровые работники учреждений критиковали. Критиковали домохозяйки, дети, старики и старушки и даже неграмотные. Каждый человек страны принялся оглушительно критиковать.
По пути из школы домой между моими приятелями сам собой возник откровенный разговор.
— Завтра и послезавтра я, пожалуй, не смогу пойти на занятия, — мрачно сказал Хань Суншань, — пропускаем так много уроков, кто потом ответит за нашу учебу, за поступление в высшие учебные заведения?
Он в нашем классе выделялся недюженными математическими способностями, всегда живо говорил о своих высоких устремлениях: «Если не поступлю в первую, третью или шестую среднюю школу, то убегу на Сунгари!» Он очень хотел попасть в одну из главных Харбинских школ высшей ступени. Зная о его уме и успехах в учебе, никто не считал это бахвальством. О Харбинской средней школе высшей ступени в те годы говорили: «Поступление в 1-ю, 3-ю или 6-ю школу обеспечивает прямой путь в Харбинский промышленный университет «Цинхуа». Учителя тоже признавали, что двери этого университета для него распахнуты.
Мой хороший друг Ван Вэньци осуждающе, заметил:
— Ты хочешь сказать, что приход этой «Великой социалистической культурной революции» принесет тебе вред? Что важнее? Жизнь или смерть партии и государства, или твое поступление в среднюю школу высшей ступени?
Он в сущности шутил, однако из-за того, что был заместителем комсорга и в будущем определенно мог стать членом экзаменационной комиссии, Хан Суншань принял это всерьез, сердито выругался:
— Катись ты к чертовой матери!
Злой, с покрасневшим лицом он готов был наброситься на него с кулаками.
Чжао Юньхэ сообщил:
— Говорят в этом году в среднюю школу высшей ступени и в институты будут принимать прежде всего тех, кто проявил активность в политике, балл будет играть второстепенную роль. Конечно же, имеется в виду в первую очередь участие в этом движении. Тех, кто не проявил активности, даже при высоком балле, отправят «немного передохнуть».
Родители Чжао Юньхэ работали в отделе образования, поэтому все догадывались, что в этих словах, видимо, много истины. Никто больше ничего не спросил, но каждый крепко зарубил себе это на носу.
Хань Суншань по-дружески, как и ранее, схватил Ван Вэньци за плечо, по-свойски сказал:
— Не сердись, я пошутил!
Вдоль улиц и дорог города все заводы, магазины, учреждения, школы, народные комитеты были облеплены «признаниями», «решениями», «клятвами»; а также «письмами с выражением преданности Центральному комитету и председателю Мао». Они появились с высокого одобрения многоуважаемого председателя Мао и благодаря положительной их оценки «дацзыбао».[6] Все предприятия, все их филиалы, все китайцы боялись, чтобы о них не подумали, что они пассивно или совсем безучастно отнеслись к классовой борьбе, названной «Великой социалистической культурной революцией». Народ всегда готов объявить войну еще одной «черной банде», которую укажет Центральный комитет партии и председатель Мао. Громить ее словом и пером. Так как народ абсолютно верит, что Центральный комитет партии и председатель Мао ни в коем случае не могут несправедливо обидеть любого хорошего человека. Как естественно, не могут потворствовать плохим людям. Следуя тезису об «абсолютной вере» можно было предположить, что если в газетах появятся сообщения о том, что видели как Дэн То, У Ханя и Ляо Моша взяли под стражу и под конвоем увели к месту казни, а там расстреляли, то на следующий день народ, разожженный страстями, обязательно хлынет на улицы и будет восторженно приветствовать великую победу в классовой борьбе. Народ настолько привык к мысли о единстве Центрального комитета и председателя Мао, что был уверен в, единстве их убеждений, допускал безразличное отношение к происходящему лишь со стороны одиночек. Эта «Великая социалистическая культурная революция» началась с опубликования двух статей не в газете Центрального комитета «Жэньминь жибао», а в газете «Цзефан цзюнь бао». Народ никак не мог предположить, что через несколько месяцев председатель Мао разделит Центральный комитет партии на два штаба: пролетарский и буржуазный, предоставив возможность каждому партийному, государственному и военному руководителю, каждому китайцу четко выразить свою позицию, т.е. определиться: на стороне какого штаба — пролетарского или буржуазного — он стоит.
ГЛАВА 4
Мать все ж таки не смогла взять взаймы недостающие деньги, и я вынужден был забрать старшего брата из психиатрической больницы. Как только брат возвратился домой, сразу не только наша семья, но и все жильцы двора почувствовали беспокойство. Возможно под воздействием общественных явлений болезнь брата усугубилась, форма депрессии перешла в форму бредовых политических фантазий.
Уже в тот день, когда мы шли с ним из больницы домой, я, внимательно понаблюдав за ним, заметил признаки такого рода изменений. Брат, проведший несколько месяцев в психбольнице, был так рад, как будто его выпустили из-за решетки. Только мы перешли мост, как на нас обрушился политический шум города. Звуки гонгов, барабанов, выкрики призывов и всякий другой шум лез в уши. Весь город был в лозунгах и дацзыбао. Машины, пропагандирующие идеи Мао Цзэдуна, и большие передвижные автомобили по борьбе с «черной бандой» курсировали по городу. Люди с красными знаменами и портретами председателя Мао на листах фанеры шли к горкому или провинциальному комитету партии с петициями и какими-то протестами, только успевала пройти одна колонна, тут же надвигалась другая. Агитотряды просвещенцев из институтов, средних и начальных школ на улицах и площадях города давали представления по разгрому «саньцзяцуньцев».
— Для чего все это?— спросил брат, вертя головой налево и направо.
— По всей стране началась «Великая культурная революция» — ответил я. — Вот появился отряд, провозглашающий призыв: «Разгромим Дэн То, У Ханя, Ляо Моша, клянемся вывести на чистую воду «саньцзяцуньцев» из Харбинского горкома!»
— Очень хорошо, очень хорошо! — говорил Брат сам себе непрерывно кивая головой, глаза его сияли. Не представляя ради чего, он пристроился в хвост колонны. Мне стоило больших усилий увести его на тротуар.
Придя домой и увидев мать, брат бросил первую фразу:
— Ма, я буду участвовать в «Великой культурной революции!»
Мать оторопело уставилась на брата. Потом обернулась ко мне с вопросом:
— Здоровье твоего старшего брата улучшилось? Что говорят врачи?
— Врачи не сказали, что ему стало лучше.
— А мне кажется — лучше. Иначе как могло появиться желание принимать участие в «Великой культурной революции»? В этом люди разобрались.
— По пути домой он уже хотел примкнуть к колонне демонстрантов.
— Слава богу, слава небу! Слава богу, слава небу! Мой старший сын не зря находился в больнице, узнал, что надо защищать председателя Мао, — с радостью на лице сказала мать.
— Ма, найди мне кисть, найди бумагу, я буду писать дацзыбао! — восторженно выкрикнул старший брат из внутренней комнаты.
— Да-а-а, мать слышит! — она достала из кармана один цзяо[7] и передала мне, потихоньку шепнула:
— Сбегай купи.
— Ма, как ты так можешь?! — упрекнул я ее. Мать глянула в сторону внутренней комнаты и, взяв меня за локоть, ущипнула.
— Тебе говорят иди купи, значит иди и купи! — мать понизила голос, боясь, что услышит брат.
Я против своей воли сходил в магазин и купил ему кисточку и несколько больших листов белой бумаги. Мать стала растирать для него тушь, а брат разложив на столе большой лист бумаги, начал писать. Он еще с начальной школы и вплоть до института непрерывно тренировался в каллиграфическом написании иероглифов, получал призы на соревнованиях в средней школе. Иероглифы писал очень красиво.