Пример Юрия Ивановича типичен. За исключением Казахстана зарплата в новых независимых государствах Средней Азии была такой, что прожить на нее было просто невозможно, и несколько миллионов местных русских просто вынуждены были вернуться на свою историческую родину.
При этом, Юрию Ивановичу еще повезло – в Узбекистане хотя бы не было гражданской войны, а вот таджикским русским нередко приходилось бежать из страны налегке. Стоимость недвижимости в русских поселках энергетиков опустилась до несколько сот долларов, но даже в Душанбе проданной квартиры хватало только на то, чтобы оплатить отправку контейнера с вещами в Россию.
Интересно, что среднеазиатские русские довольно сильно (причем в явно лучшую сторону) отличались от своих соплеменников в России: они были более доброжелательны, очень трудолюбивы, и среди них почти не было алкоголиков.
«Когда я приезжаю в Россию и вижу эти полуразвалившиеся избы с удобствами на улице, вечно пьяных мужиков, выклянчивающих деньги на выпивку, то прихожу в ужас – неужели это мой народ!» – несколько свысока рассказывала мне в 1991 году ухоженная русская душанбинка Светлана.
У нее была прекрасная трехкомнатная квартира в центре, машина и дача с бассейном в горах. Когда я с ней познакомился, то она искала работу: «такую чтобы ничего не делать, но получать много денег». Увы, этим планам не было суждено сбыться, началась гражданская война. Сейчас Светлана живет в поселке на Ставрополье в хибаре с туалетом на улице.
Трудно сказать, чем объясняются отличия среднеазиатских русских от россиян. Возможно, это связано с тем, что среди них много потомков сосланных кулаков. A может, особый склад местных славян связан и с тем, что в Среднюю Азию ехало множество романтиков-специалистов, всерьез мечтавших «поднять эту дикую окраину». Кстати, с похожим типом людей я столкнулся на Камчатке, которую также приезжали осваивать со всей страны.
Как бы там ни было, но отличия были так велики, что возникла даже идея компактной «русской Средней Азии» в России. Так, выходцы из Таджикистана решили построить компактные поселения, выгодно отличающиеся от вымирающих деревень русского Нечерноземья.
Однако вскоре энтузиазм переселенцев резко пошел на убыль. Пожалуй, больше всего иммигрантов удивляли нравы местных жителей: «Те, кто у нас в Таджикистане считались пьяницами, на фоне местных выглядели трезвенниками. Мы не хотим отдавать детей в детские сады, так как все деревенские дети ругаются матом».
Надо сказать, что неприязнь к приезжим испытывали и сельские жители. За иммигрантами укрепилось устойчивое прозвище «таджики». Их считали высокомерными и даже «ненастоящими русскими». Раздражение вызывали и богатые библиотеки, которые привезли с собой беженцы, и то, что они готовы работать по двенадцать часов в день, отказываясь при этом от ежевечерних посиделок за бутылкой самогона.
Вот, например, как описывает эту проблему в замечательном романе «Хумборобад», русский писатель, беженец из Таджикистана Андрей Волос:
«Он много бы мог рассказать лейтенанту, объясняя, почему на них жалуются деревенские! Конечно – пришлые! Вроде – русские, а живут – как чучмеки! Все у них не как у людей! Да они ж даже водки не жрут! Выпьют маленько – и все, руки кверху! Нет, чтоб по-нашенски – до усёру! И гуси почему-то крупные, гладкие, не чета деревенским! И в огороде все гуще растет! И козы, черт бы их побрал, доятся! Нам, деревенским, молоко продают! – это ж какую наглость надо иметь! И ведь, чего доброго, еще и коров заведут! И дома построят! И в домах-то у них все будет не по-человечески – да хоть бы даже и горячая вода! И дети-то у них вишь как: в институт! Паша, ты же хотел на программиста! – нет, папа, я теперь в Тимирязевку – нам ведь тут жить! да еще оттуда: не надо денег, я на стипендию… а если что – так заработаю! и два раза в месяц – сюда, в Завражье, к отцу – помогать на стройке! а спросишь – да как же ты, Павел, а занятия? – а я все сдал, я свободен. Вот такие! будто в них какие-то моторчики без конца жужжат, жужжат, жужжат, толкают, не дают остановиться!..».
Увы, в реальности денег на то, чтобы построить дома хватило очень у немногих. Большинство «таджиков» жили во временных вагончиках, отапливаемых печками-буржуйками.
«Зимой к утру температура в наших хибарах опускается до нуля. Люди не выдерживают таких условий. Все, кто смог, уже давно уехали из поселка. В основном здесь остались жить одни старики», – рассказывает мне переселенец из Таджикистана Анатолий Травкин.
Он не скрывает, что сочувствует Русскому Национальному Единству и мечтает «о том дне, когда Горбачев и Ельцин будут висеть на одной осине». Взгляды таких людей можно если не оправдать, то по крайней мере понять. В своей прошлой, душанбинской жизни Травкин считался преуспевающим геофизиком. У него была хорошая квартира, интересная работа и великолепная по советским меркам зарплата (более 500 рублей в месяц). Сегодня же бывший геофизик перебивается случайными заработками и пишет злобно-отчаянные письма российскому руководству.
В итоге идеи компактных поселений окончились крахом. Лишь единицы таджикистанских русских остались в сельской местности. Почти все уехали искать счастье в большие российские города. Кому-то из них повезло, но большинство устроилось гораздо хуже по сравнению с тем, что они имели на «малой родине» в далекой Азии.
Часть третья. Как я работал правозащитником
Одним из специфических направлений журнализма является правозащитная деятельность, которую Александр Колесниченко в своей книге «Настольная книга журналиста» называет адвокативным направлением журналистики.
«Здесь журналист берет на себя роль критика властей, действия которых рассматриваются как потенциально опасные для граждан. Журналист играет роль «сторожевой собаки» общества (англ. Watch dog). Председатель российского фонда защиты гласности Алексей Симонов приводит такую метафору: общество – корабль, власть – штурвал, который управляет кораблем, журналисты – корма, которая уравновешивает корабль и не дает ему перевернуться при слишком резком повороте руля.
Журналист-адвокат всегда видит в происходящем негативную сторону. В одном случае он будет кричать «Караул!» по поводу экологии, в другом – по поводу безработицы. Место журналиста – среди пострадавших. Власти же предписывается презумпция виновности: чиновники всякий раз должны оправдываться, что сделали лучшее из возможного, что учли все, что можно было учесть.
Более того, представители власти считаются преследующими интересы не граждан, а своих группировок. При этом ставится под сомнение компетентность и законопослушность действующих лиц.
Адвокативная журналистика важна для общества как сигнал о возможной опасности. Если позиция пострадавших будет замалчиваться, и власти не примут никаких мер для смягчения их положения, это грозит социальными потрясениями», – пишет Александр Колесниченко.
Так уж получилось, что в этом направлении журналистики я проработал несколько лет.
С 2001 году по 2008 я был среднеазиатским корреспондентом одной из западных правозащитных организаций. Опыт общения с правозащитниками, причем не всегда позитивный, у меня был и до этой работы.
Так, в начале 90-x я работал в «Независимой Газете» с одним русскоязычным таджикистанцем, ярым приверженцем «исламско-демократической» оппозиции в этой стране. Этот человек удивил всех несколькими историями.
Например, он подрался с женой, и на его лице остались следы этой «битвы». Увы, на беду, как раз на следующий день он должен был вещать на пресс-конференции о правах человека в Таджикистане, а с такой физиономией это делать было просто невозможно. Тогда у супругов возник хитрый план: надо инсценировать налет на квартиру агентов спецслужб Таджикистана. Весь мир содрогнулся от подлости таджикских силовиков, но через некоторое время журналист развелся, и его жена под диктофон раскрыла, как все было на самом деле.
Ладно, возможно женщина и оклеветала невинного человека. Но другую историю я знаю лично. Так, этот журналист заявил, что его уволили из «Независимой» по указанию ФСБ, хотя, на самом деле, «страдальца» никто не выгонял, а ушел он из газеты сам, устроившись в правозащитный фонд «Гласность».
Этот человек написал несколько книг о правах человека в России, а потом уехал жить в Грузию, откуда и продолжает бороться с «российским империализмом».
Достаточно много я общался и с Анной Политковской[17] (она даже помогла мне лично). Эта женщина, несомненно, было скрупулезно честной, но, как бы помягче сказать, излишне эмоционально-наивной. Так, она, например, выступала за выдачу оружия дагестанцам, живущим на границе с «Чечней-Ичкерией».
Как мне кажется, такой наивный враг был очень выгоден Кремлю, и я согласен с Владимиром Путиным, что смерть этой женщины нанесла больший урон власти, чем вся ее предыдущая деятельность.
В 1995 году в Чечне я познакомился с правозащитником Сергеем Адамововичем Ковалевым[18]. В те дни российская авиация буквально сносила с лица земли центр Грозного, не щадя и гражданское население. По сути, и я, и правозащитник, стали в этой ситуации жертвами «синдрома заложников» – мы однозначно были на стороне сепаратистов и осуждали «агрессию российской армии». Однако, позднее в Боснии судьба свела меня с российский миротворцами-десантниками, ранее воевавшими в Чечне.
Как я и с удивлением обнаружил, у этих людей была совсем «другая правда»: «Да, если бы Ковалев здесь появился, то одни очки бы и остались!!! Мы держим оборону в горящем доме, а тут появляется под белым флагом эта гнида с боевиками и предлагает нам сдаться. Да, как такое можно говорить!? Мы же присягу давали!!!».
Конечно же, Сергей Адамович не был «гнидой». Это был субъективно глубоко честный человек, искренне возмущенный гибелью мирного населения в Чечне. Но, как говорится, истина она одна, а правда бывает разной.