Взвалив Петракова на плечи, Данила прошел что-то около километра, когда понял: ему не осилить дорогу. Он был худым и роста небольшого. Петраков был тяжелее него в два раза. Даниле пришлось вернуться в дом и принести старое одеяло. Еще два километра он тащил друга волоком по земле, поминутно останавливаясь, чтобы передохнуть. У реки Шалы он устроился на ночлег. Ногу Петракова продел в петлю, а другой конец веревки обмотал вокруг пояса. Не хватало еще, чтобы он пропал куда-нибудь утром. До ближайшей деревни нужно было пройти еще километров десять. А завтра с утра — переправиться через реку. Сегодня ему это было уже не под силу…
Три дня, выбиваясь из сил, он тащил Петракова по лесу. Ел кору с деревьев, ягоды, грибы, которые попадались крайне редко: лето было жарким, без дождей. В деревню он отправился один, привязав на всякий случай Петракова к дереву. Время от времени тот словно оживал, перемещался куда-нибудь, менял позу и снова застывал как кукла, у которой кончился завод.
Он отыскал что-то вроде местной больницы. Большой бревенчатый дом был украшен красным крестом. Понаблюдал немного. Из дома вышел мужичок с перевязанной платком челюстью. Значит, он не ошибся. Еще через полчаса из дома вышел мужчина — статный, подтянутый, веселый. Огляделся по сторонам, сел на крыльцо и закурил. Он выкурил две папиросы, когда из-за угла соседнего дома показалась женщина — высокая, тонкая, в очках. По плечам рассыпались рыжие вьющиеся волосы. «Мелким бесом» вьющиеся — сказала бы его тетушка.
Мужчина улыбнулся ей. Они о чем-то немного поговорили. Потом из-под крыльца он достал кусок старой мешковины, развязал его, достал что-то и снова, завязав, положил под крыльцо. Да еще соломы сверху набросал. Мужчина закрыл дверь на ключ и вскочил на лошадь, помогая женщине устроиться сзади. Она крепко обхватила его за талию и прижалась щекой к спине. «Значит, на ночь здесь никто не остается», — обрадовался Данила.
Дождавшись когда стемнеет и в ближайших домах погаснут последние огни, он подтащил Петракова к дому, вытащил деревянную доску, которой было забито одно из задних окон. Втолкнуть Петракова в узкое окно оказалось задачей нелегкой. Три раза у него ничего не получалось, пока он не догадался прислонить его снизу к стене, влезть наверх и тянуть уже из дома.
Данила волновался. Собаки в соседних домах заливались лаем. Не ровен час выйдет кто-нибудь посмотреть — на кого они так ополчились. Он уложил Петракова на кушетку, стоящую рядом со шкафчиком с медикаментами, и сел рядом. Завтра Петракова непременно найдут и обязательно спасут. Он когда-то слышал, что, если человек не может сам есть, ему делают специальные уколы, которые заменяют пищу. Познания Данилы в медицине были ничтожными, но к медикам он всегда относился с трепетом: верил в их всемогущество. Петраков будет жить. Пусть вот так — как растение — бессмысленно и безмозгло. Пусть пока так. Может, потом, через некоторое время, он и придет в себя.
Голод сказался неожиданно, скрутив его приступом острой боли под ложечкой. Пора было заканчивать и уносить ноги. Завтра утром, когда Петракова найдут, кто-нибудь из местных обязательно вспомнит, что похож он на одного из ребят, которые приехали сюда отдыхать и считались пропавшими в горах. Чего доброго, снова начнутся поиски. Тогда ему придется искать новое укрытие…
Он осторожно выбрался из окна, пристроил доску так, чтобы Петраков не смог ее ненароком выбить и выбраться. Проклятущие собаки снова завыли и затявкали со всех концов, а одна, вынырнув из темноты, принялась кружиться вокруг него с громким лаем. Он и руками на нее махал, и палкой кинул, и подозвать пытался — тявкала как заведенная, не обращая внимания на все его потуги.
Пробираясь мимо крыльца, Данила вспомнил, что мужчина давеча что-то прятал под крыльцом. Не посмотреть ли? Вдруг пригодится. Он сунул руку вниз и нашарил под ступеньками мешковину. Дрожащими руками развязал. Мысль была одна, хотя и безумная, конечно: может, что-то съестное. Но в мешковине оказалась только сухая трава. Он тщательно мял ее пальцами, надеясь, что в ней что-то спрятано. Но ничего не нашел. Тогда он решил, что трава, должно быть, целебная и, может быть, ее нужно хранить в прохладном месте, потому-то доктор и не держит ее в душной избе. А раз целебная, нужно отсыпать себе немного. Или даже опробовать прямо сейчас — в желудке от голода жгло как огнем.
Данила попробовал траву на вкус. Оказалось — ничего, не противная. Он пошел к лесу, на ходу доставая из кармана щепотки травы, и долго жевал каждую порцию. Во-первых — тоже пища. Ведь едят лошади траву — и ничего. Во-вторых, он скоро заметил, что спазмы в желудке прошли и напряженные мышцы расслабились, отчего его охватило несказанное удовольствие. Он возвращался сквозь ночь размашистым шагом, пока путь его лежал по полю, испытывая потрясающий прилив сил. Он забыл про усталость и голод, а сердце его стучало ровно, ритмично и гулко, как барабан.
«Раз-два, раз-два», — повторил он за ним вслух и осекся. С чего бы ему разговаривать с самим собой? Даня попытался припомнить, чего так опасался всего несколько минут назад, отчего так страдал. И не мог припомнить. То есть умом понимал, что опасался людей, но не мог понять почему; соображал, что страдал от того, что остался один, но теперь его это совсем не печалило. Он размашисто двигал руками и, исполненный радостной какой-то отваги, шел прямиком через лес, обдирая одежду о невидимые сучья. Ему хотелось смеяться и петь, и он шел, смеялся и орал песню во всю глотку…
Утро он встретил мокрым от росы и окоченевшим от холода. В голове упорно кружили лишь глупые обрывки вчерашних песен. Он поднялся, и тут же зашевелился соседний куст. Тощая пегая собака выбралась оттуда и залилась радостным лаем. Тогда-то он и вспомнил все: вчерашний жуткий день и свой безумный поход, который он предпринял поздно ночью, продираясь через непроходимые заросли в неизвестном направлении.
Данила огляделся и прислушался. Место было незнакомым. Но вдали шумела река, он был почти уверен, что слышит ее. Швырнув в собаку палкой, он отправился на голос воды.
До реки он добрался достаточно быстро. Пегий пес перебежками следовал за ним, поджимая хвост. Едва Даня оборачивался, пес кидался к кустам и скалил оттуда зубы. Подходить ближе он явно не был настроен, но и не отставал от Данилы.
Пить хотелось до одурения. Он долго не мог оторваться от воды. Пес с явным удовольствием лакал воду неподалеку. Река была все та же — Шала — но, где он теперь находится, Данила так и не понял. Ветра не было, но на мгновение ему послышался шорох. Он быстро шмыгнул в заросли кустарника и затих. Через секунду пес лег рядом.
К реке спустилась молодая женщина. Красивая. И, похоже, не здешняя. Здешние не шляются бесцельно по лесу. К реке — так с бельем, в лес — так с корзиной. А эта шла улыбаясь без всякой цели и щурилась на солнце. Даниил крался за ней долго, пока она не ступила на широкую открытую поляну. Вдали показался большой одинокий дом. Вокруг дома — небольшой низкий забор. Кажется — огород. Пожалуй, это для него выход. Вот только нужно дождаться темноты…
Делая по дороге заметки, чтобы снова не заблудиться, Данила вернулся к реке. Очень хотелось искупаться. Он скинул с себя одежду, доплыл до середины и оттуда вдали увидел знакомый утес, нависающий над лесом. Если идти вдоль реки, можно обернуться за несколько часов. Данила выбрался на берег, оделся и пошел к дому. Пес шел теперь рядом, и хвост калачом лежал на его спине…
В доме пес обнюхал все углы, отыскал тушку кролика в котле, впился в нее зубами и зарычал, не рискуя, однако, вытащить. Данила только махнул рукой, и пес со знанием дела принялся грызть протухшее мясо. Запах в доме стоял невыносимый, и Данила, прихватив альбом, выбрался на поляну. От вчерашней безумной ночной радости не осталось следа. Напротив, все краски дня словно потускнели, а на сердце давила невыносимая тоска. Странная трава, размокшая и разбухшая, все еще лежала у него в кармане. Попробовать, что ли, еще? В животе урчало и горело, словно кипятка туда плеснули. Но пугало, что трава отнимала разум. Так и до утеса недалеко. Данила вспомнил вчерашний полет Бориса и застонал. Теперь он остался совсем один. Без всякой цели. С ноющим и не проходящим чувством вины.
Вернуться назад, в Москву, к тетке? Даже думать смешно. Посадят. А учитывая его биографию… Времена, конечно, изменились, но как знать. Как можно быть уверенным в чем-то, когда даже Он так обманул его. Да и как бы он стал жить в Москве? Пошел бы работать на завод инженером? Пил бы вечерами с сослуживцами? Обзавелся бы семьей… Какая бессмыслица!
Нет. Никуда он не поедет. Он разделит судьбу своих товарищей. Прямо сейчас!
Данила рассыпал по земле альбомные листы. Все они легли рисунками вверх, за исключением одного. Вот он! Данила перевернул лист и впился в него глазами…
Прошла, быть может, минута, но ничего не случилось. Данила занервничал, и в ту же минуту ему показалось, что имя — знак, изображенный на листе, втягивает его в себя, причем настолько сильно, что Данила в ужасе отшатнулся и перевернул лист.
Сердце ухало как филин ночью. Чтобы вернуться к реальности, он посмотрел вокруг. С внешним миром ничего не произошло, деревья стояли на своих местах, дом тоже. Только пес вышел на крыльцо и терзал свою добычу.
Данила вспомнил про девушку, встреченную утром у реки, про огород с капустой и морковью, где можно было утолить голод. Ему не хотелось умирать. И превращаться в неподвижного истукана, как Петраков, тоже не хотелось.
Но он был должен. Должен — своим товарищам и своей совести. Должен — своей глупой находке, выведенной на листе бумаги так уверенно и красиво, словно его рукой действительно водил кто-то другой. «Кто-то бесчеловечно жестокий», — подумал Данила, вспоминая вытаращенные глаза Петракова.
Он несколько раз глубоко вздохнул, чтобы успокоиться, торжественно, как и надлежит смертнику, взял листок и положил на колени. Вот оно.