– То есть я... – подскочила Надин.
Зыбин оборвал возмущение, совершенно забыв, с кем он говорил:
– Вы под домашним арестом. И у вас будут дежурить денно и нощно двое полицейских, потрудитесь выделить им комнату для отдыха. Вам запрещается выходить из дому, а также вести переписку и сноситься с кем бы то ни было. Вульгарный наряд я заберу, коль не возражаете.
– Вы жестоко поплатитесь! – зло прошипела Надин.
– Имея довольно вескую улику, я, сударыня, могу арестовать вас, однако я смягчил вашу участь, умейте ценить мое великодушие. Всего доброго.
Он прошел к выходу, как вдруг его остановил голос Надин:
– Хотя бы скажите, что за преступление я совершила.
Виссарион Фомич не упускал ни одной возможности понаблюдать за людьми, попавшими в подозреваемые. Он обернулся, чтобы увидеть реакцию Оболенцевой, и спокойно сказал:
– Убийство, сударыня. Три.
Выдержка изменила Надин, она побелела и вскрикнула:
– Но это чудовищное обвинение!
– Я покуда не обвиняю, а подозреваю-с. До выяснения посидите дома, сударыня, и подумайте, почему вы оказались в столь незавидном положении. О вашем заточении никто не узнает, ежели, конечно, вы сами не разболтаете.
Она упала на диван, не имея сил стоять.
– Модистка... – вскинула на Зыбина глаза Марго.
– Что-с? – насторожился он.
– Шила костюм модистка, – рассматривая вещи, пояснила Марго. – Очень неплохая... Она должна точно сказать, кому шила. Но существует небольшой нюанс: вряд ли Надин обращалась к своей портнихе.
– И много ли в городе умелиц по шитью?
– Портних много, – не обрадовала Зыбина Марго. – Каждая женщина из бедных так или иначе умеет сшить платье, многие и заказы берут. А настоящих мастериц можно по пальцам перечесть. Этот костюм шила настоящая модистка. Надин, конечно, не скажет, кто она.
– А не могли бы вы, ваше сиятельство, вызнать адреса портних?
– К чему эти церемонии? Зовите меня, как давеча.
– Как же это? – не помнил он.
– По имени, – улыбнулась Марго. – Разумеется, выведаю адреса, хотя дамы неохотно называют своих портних, но я постараюсь.
В дверь просунула голову в кудряшках и в дурацкой шляпке Стешка Кислицына:
– Извиняйте, ваше высокоблагородие господин начальник, но за мною посылали, сказали, вы зовете. Я пришла. Вот.
– Заходи, – махнул Зыбин рукой, приглашая ее в кабинет. Стешка вошла, стеснительно сделала книксен Марго и уставилась на Зыбина чистыми, как родниковая вода, глазами. – Принесла?
– А то как же!
– Показывай, – приказал он.
Стешка сначала расстегнула заячью шубку, после положила прямо на стол перед начальником узел, развязала и аккуратно разложила поношенные вещи – красную юбку, синий жакет и шляпу с облезлыми перьями и вуалью.
– Где взяла это все? – спросил Зыбин.
– Юбку мы с Христей сшили...
– Кто такая Христя?
– Тожеть билетная в нашем заведении, – бойко ответила Стешка. – А жакетку по случаю приобрела, на блошином рынке, тока опушку пришила. Там же и шляпку купила... Перья – нет. Перья у мадам выпросила.
– Понятненько. Оставь наряд и ступай. Позже тебе вернут все в сохранности.
– Ежели надо, то насовсем берите, я ж более не пользуюсь...
– Ступай, – перебил ее Зыбин.
Стешка попятилась, кланяясь обоим господам, и юркнула за дверь. Марго подошла ближе к столу:
– Зачем вам это старье?
– Видите ли, Маргарита Аристарховна, мне любопытно было увидеть разницу и понять, почему Кислицыну господа не принимали за Камелию.
– Разница очевидна, – усмехнулась Марго. – Костюм Надин изысканный, дорогой, да это и немудрено: она привыкла к роскоши и, даже выйдя на улицу, забыла одеться поскромней. А ваша Кислицына в соответствии со своим вкусом подобрала наряд... э... не отвечающий представлениям господ об истинно обольстительной женщине, какую мужчины видят в Камелии.
– Откуда вы все это знаете?
Его ехидный тон никуда не делся! Но Марго его особенности изучила и не воспринимала с обидой. Она обезоруживала Зыбина искренностью:
– Вовсе не знаю. Я ставлю себя на места тех и этих людей, пытаюсь разгадать, что ими движет. Иначе на что нам дано воображение?
Виссарион Фомич сложил руки на животе, покивал в знак согласия, только он воображению предпочитал факты, улики, свидетельские показания.
– Итак, – сказал он, – Камелия, обворожившая мужчин, не является женщиной низкого сословия. Ибо привычка одеваться подобающим образом и манеры – в отличие от манер Кислициной – есть гарантия ее успеха.
– Вы сомневались? – Марго распахнула глаза, беспомощно развела руками и хохотнула. – Наряд Камелии был у Оболенцевой, что еще?
– Доказательства, – поставил точку Зыбин.
Потребовалось четыре дня, чтобы Марго выяснила адреса. Она делала визиты и за чашкой чая со слезой в голосе жаловалась:
– Я в таком отчаянии, просто ума не приложу, как быть! Моя модистка... ее хватил удар. И никакой надежды, что она поправится. Это конец. Придется в монашки податься, я же скоро буду голой ходить, уж лучше в рясе...
И утирала платочком краешек глаз. Кто ж не посочувствует эдакому горю и не протянет руку помощи? Имена и адреса своих мастериц дамы старались не разглашать, чтоб только у них были наряды, достойные царского дома. Но взаимовыручка вещь немаловажная, взамен и графиня окажет услугу, когда понадобится.
Затем они с Виссарионом Фомичом объезжали адреса, и вот тут Зыбин потряс Марго. Он доставал наряды Стешки и Надин и представлялся озабоченным отцом:
– Поглядите, голубушка, что моя младшая изобрела, – потрясал Стешкиным тряпьем. – Ежели в этом она на карнавале появится, я помру от стыда. А надобно вот такой наряд изобрести, – указывал на одежду Надин. – Непременно точь-в-точь. Двух девиц не должны различить, в этом вся сермяга. Кстати, сию одежку не вы шили-с?
Обычно ответ был: нет. Виссарион Фомич с извинениями уходил, хотя модистка заверяла, что сошьет такой же безупречный наряд.
– Никогда бы не подумала, что вы умеете так правдиво играть роль, – восхитилась Марго в карете. – В вас есть талант артиста.
Зыбин, превратившись в прежнего Зыбина, хмуро бухтел:
– Не больно-то хорош комплимент. Артисты дрянные люди, без стыда и чести. Не играл я роль, а обманывал.
– Но зачем такие сложности? Нельзя ли прямо спрашивать?
– Частенько свидетели не желают быть таковыми, на всякий случай, чтоб чего лишнего не сболтнуть, будут отпираться, коль их в лоб расспрашивать. А надобно так обмануть, чтоб получить правдивый ответ.
Прошло еще два дня...
Галицкий трудился не покладая рук, с каким-то труднодоступным пониманию остервенением, засиживался в конторе допоздна. Последнее время и Елагин составлял ему компанию, обсуждая будущее партнерство. Как Мирон Сергеевич ни был удручен разбитой семейной жизнью, а заметил в партнере перемены – рассеянность, задумчивость, иногда сказанное приходилось повторять по два раза, и меланхоличное настроение. Однажды вечером Галицкий не выдержал и полюбопытствовал:
– У вас горе, Афанасий Емельянович?
– С чего вы решили? – очнулся тот от задумчивости.
– Да по виду вашему, вы сами на себя не похожи.
– Это так... – смутился Елагин, покраснел и вдруг спросил: – А что, сильно заметно?
– Заметно. Коль беда какая приключилась, так поделитесь, авось со своей стороны помощь окажу. Посильную, разумеется. Я же вам друг.
– Благодарю вас...
По тому, как Елагин соединил брови, закусил губу, а потом и голову опустил, Галицкий понял, что он готовится поделиться с ним своими напастями. Дабы подбодрить друга, Мирон Сергеевич налил в бокал вина и поднес его Елагину со словами:
– Смелее. Кроме смерти, нет ничего, что нельзя исправить.
Афанасий Емельянович взял бокал, выпил почти половину и по-крестьянски приложил к губам руку, после паузы начал тихо, тише, чем в печке дрова трещали:
– Положение мое безнадежно, Мирон Сергеевич... Я люблю женщину, которую не знаю...
– Не знаете? – в тон ему спросил Галицкий. – Иначе говоря, вы обманулись в ней?
– Нет, я правильно сказал: я не знаю ее, – разволновался Елагин. – Кто она, как ее имя, где живет... Ничего не знаю.
Галицкий провел рукой по волосам, прошелся по комнате, отхлебнул вина, не представляя, что в таком безнадежном случае говорят. Но он нашел для себя объяснение: Елагин влюблен в женщину, которой не представлен, потому предоставил выход:
– Ну, коль вы ее видали не раз, то по одежде можно определить из какого она сословия, а там и отыскать ее по приметам...
– Я не видел ее, – оглоушил его Елагин.
– Как?! Вы не видали ее, а любите?!
– Однажды увидел глаза под вуалью... и профиль, когда спичку зажег...
– Простите, не понимаю.
– А все просто...
Ни разу не перебил его Галицкий, лишь подливал вина и курил трубку, с интересом слушая. По выражению его лица было ясно, что ему жаль Елагина, одновременно в глазах мелькал некий протест. Впрочем, Афанасий Емельянович не смотрел в его лицо по причине неловкости, ведь признание в грехах трудно давалось, тем более признание без покаяния. Рассказ подходил к концу:
– Тому уж неделя, как я не виделся с нею. Удираю из дому глубокой ночью, прихожу на квартиру, а ее там нет и, по всему видно, не было. Я мучаюсь, ищу ответ на вопрос – почему она не приходит? Ничто не предвещало... а ее нет. Где она? Как найти!.. И стоит ли искать?
Галицкий понимал: что-то надо сказать, как-то ободрить Елагина. Однако его натура была устроена иначе, в пороках он видел только порок, но прямо об этом говорить – друг ждал другого.
– Странная история, – произнес он, поднося огонек к потухшей трубке. – Вы хоть понимаете, что эта женщина... ммм... падшая... простите.
– Понимаю. В том-то и дело, на падшую она менее всего похожа. Должно быть, в этом и есть ее сила. Да нет, не то... Она другая. Не та, какой ей хочется казаться и быть. Не знаю, почему она вышла на панель... не похоже, что ее туда толкнула нужда... но по ее речи, движениям, походке... то, как она сидит, стоит... во всем видна порода, как это ни грубо звучит.