— Я хотела бы по крайней мере держать здесь двух моих собак, которых можно привезти из Вены, — как-то сказала я Мерси.
— У вас уже есть две собаки, — строго ответил он.
— Да, конечно, но я так люблю именно тех, да и они будут тосковать по мне там, в Вене! Маленький мопс будет очень скучать, я точно знаю. Пожалуйста, попросите, чтобы его прислали мне сюда!
Он хотел отказать мне, но не смог открыто пойти против моих желаний. Я получила четырех своих собак. Когда щенков привезли, я захотела, чтобы их было еще больше, и уже не расставалась с ними, хотя Мерси намекал, что на их нечистоплотность в вычищенных до блеска апартаментах Версаля будут смотреть неодобрительно.
В течение тех первых недель герцог Шуазельский часто навещал меня и также говорил о том, как мне следует вести себя с королем.
— Будь серьезна и естественна, — предупреждал он, — и не веди себя как ребенок, хотя его величество, конечно, вовсе не ожидает от тебя осведомленности в сфере политики.
Я ответила, что меня это радует, и сообщила ему о неприязни, которую питала к мадам Дюбарри.
— Не выношу ее глупую манеру шепелявить, — призналась, — Кажется, она возомнила себя самой важной дамой при дворе. Встречаясь с ней, я всегда смотрю сквозь нее, как будто бы ее вовсе нет. Тем не менее она всегда смотрит в мою сторону с надеждой, как будто умоляя меня поговорить с ней.
Мсье Шуазельский засмеялся и сказал, что она, вполне естественно, хочет показать, будто дружна с дофиной.
— Ей не удастся добиться моего расположения, — возразила я. Это было как раз то, что мсье Шуазельский желал услышать от меня, и я решила, что так и буду вести себя впредь.
Милый мсье де Шуазель! Он был такой очаровательный и в то же время такой искренний во всем, что касалось меня. Уверена, что, если бы он мог оставаться рядом со мной, я была бы спасена от многих безрассудных поступков.
Когда я прибыла во Францию, эта отвратительная Дюбарри уже стала центром партии, члены которой называли себя баррианцами. Среди них были некоторые из самых влиятельных министров: такие, как герцоги Эгийонский, Вогийонский и Ришелье. Все они были врагами герцога Шуазельского и добивались его смещения. В конце концов им это удалось. Они обвинили его в неудачах Семилетней войны, начавшейся в год моего рождения. Моя страна тоже участвовала в этой войне. Его обвинили также в потере французских колоний, перешедших к Англии. В чем только его не обвиняли! Впоследствии я поняла, что задуманный им брак дофина Франции с представительницей австрийской династии был с его стороны своего рода попыткой восстановить свое влияние. Должно быть, во время тех наших встреч он был очень обеспокоен, однако не показывал этого. Герцог был одним из самых веселых людей, которых я знала.
Когда он получил от короля «lettre de cachet»[27], извещавший о его высылке в родовой замок в Шантлу, это было ужасным ударом для меня. Все произошло так неожиданно, в Сочельник, накануне Рождества. Герцог Шуазельский просто исчез, и я не могла поверить, что он уехал. Было так грустно потерять друга! В то же время меня поразило, как быстро, я бы даже сказала внезапно, злой рок может настичь человека. Особенно меня обидело отношение Мерси к герцогу.
— Он сам навлек на себя немилость своей неосмотрительностью, — сказал Мерси. — Я был бы удивлен, если бы он оставался у власти еще долгое время. Будем надеяться, что его преемник окажется более осторожным и не станет вмешиваться в дела, непосредственно его не касающиеся.
— Но ведь он наш друг! — в ужасе вскрикнула я.
— Теперь он совершенно бесполезен для нас, — цинично ответил Мерси.
Я была очень задета этим и огорчена. Время от времени до нас доходили слухи о герцоге. Он жил в Шантлу в большой роскоши и посылал оттуда скабрезные chansons[28] о мадам Дюбарри, которую считал своим главным врагом. Она постоянно находила в своих апартаментах клочки бумаги, исписанные непристойными стихами. Но Дюбарри лишь посмеивалась над ними, и от этого литературные опусы герцога, казалось, теряли всю свою остроту.
Я продолжала получать вести из Вены. Каждый раз, когда мне вручали письмо от матушки, я дрожала. Что же это я делаю, писала матушка. Я больше не ношу свой корсет, этот ненавистный corps de balein[29], который вынуждал меня сидеть совершенно прямо и причинял множество неудобств. Матушка уверяла, что мне необходимо носить его, особенно сейчас, ибо я должна всегда отдавать себе отчет в том, как я выгляжу. Французы очень чувствительны к внешнему виду, и я постоянно должна думать о том, как понравиться моему мужу. По поводу моих отношений с мужем я постоянно встречала в ее письмах намеки. Например, она писала:
«Тебе не следует слишком спешить, потому что от этого он будет себя чувствовать еще более неловко, что, в свою очередь, только осложнит дело».
Однажды она написала:
«Не принимай любые разочарования слишком близко к сердцу. Не показывай его. Никогда не будь сварливой. Будь мягкой, но ни в коем случае не будь излишне требовательной.
Лаская мужа, проявляй сдержанность. Если ты выкажешь нетерпение, то только навредишь этим».
Кажется, не только французский двор, но и все дворы Европы обсуждали неспособность дофина выполнять свои супружеские обязанности. Говорили, что он импотент и что, если даже такая привлекательная девушка, как я, не может возбудить его, значит, дело безнадежно.
Все это ужасно смущало нас обоих. Я цеплялась за свою наивность, стараясь делать вид, что ничего не понимаю, даже тогда, когда в действительности я все прекрасно понимала. Я играла с моими собаками, танцевала, когда представлялась возможность, и пыталась притворяться, что не вижу в нашем браке ничего необычного. Мой муж избрал другую форму поведения, которая заключалась в том, чтобы притворяться безразличным ко всему, хотя я знаю, что на самом деле все было совсем не так. Он защищался, прикидываясь скучающим, или закрывался со своими друзьями — слесарем и строителями. Он ездил на охоту, когда представлялась возможность, и ел очень усердно — как будто, кроме этого, его ничто не интересовало. Но я поняла, что он чувствовал себя так же неловко, как и я, может быть, даже еще хуже — потому что он был более серьезным человеком и, кроме того, во всем виноват был в конечном счете он. В течение прошедших месяцев он всячески пытался показать мне, как страдает от того, что не может быть хорошим мужем. Он часто старался доставить мне хоть какую-нибудь радость и, несмотря на то, что его вкусы были полностью противоположны моим, никогда не пытался препятствовать мне делать, что я хочу.
Я все больше и больше любила его и верила, что он тоже любит меня. Но эта ненавистная проблема стояла между нами. Если бы мы были страстными любовниками, над нами бы снисходительно посмеивались, потому что секреты нашей спальни касались всей Европы. Посланники ездили взад и вперед, из Версаля в Сардинию и Пруссию, а также в Австрию. На улицах о нас пели песенки: «Может он или не может?.. Есть у него или нет?..» Если причиной слабости моего мужа были какие-то сложности психологического порядка, то всего этого было вполне достаточно, чтобы он никогда не преодолел их.
Моя матушка то и дело повторяла, чтобы я информировала ее о своих делах во всех подробностях. Я должна была сообщать ей обо всем, что дофин сказал или сделал. Я должна была читать ее письма и, прочитав, сразу же сжигать. Для меня не было тайной, что меня окружали шпионы, и главным среди них был учитель моего мужа, герцог Вогийонский. Он был другом мадам Дюбарри. Однажды, когда мы были вдвоем с мужем, один из слуг, присутствовавший в комнате, внезапно распахнул дверь. За ней, согнувшись, стоял герцог. Очевидно, он подслушивал, приникнув ухом к замочной скважине. Возможно, слуга пытался предостеречь нас таким образом. Я заметила Луи, как это неприятно, что люди подслушивают у нас под дверью. Герцог Вогийонский был очень смущен и пробормотал какое-то извинение. Но я не думаю, что после этого Луи был о нем столь же высокого мнения, как прежде.
Однако не в моем характере было размышлять о том сложном положении, в котором я оказалась. Мне хотелось наслаждаться жизнью. Ничто я не любила так, как верховую езду. Но мне запрещали кататься на лошадях, потому что моя матушка опасалась, что подобного рода развлечения могут привести к бесплодию. Поэтому она и Мерси приняли решение попросить короля отдать приказ, запрещающий мне ездить верхом.
Это было для меня тяжелым ударом. Мне хотелось кричать во всеуслышание, что мне надоел французский двор, что я была так счастлива, когда скакала верхом, и ветер бил мне в лицо, и мои волосы не были стянуты этими ненавистными шпильками, которыми так мучил меня парикмахер!
Я пошла к королю и упрашивала его как только могла. Я называла его дорогим папой и рассказала ему, как несчастна из-за того, что мне не разрешают ездить верхом.
Он был в замешательстве. Мне следовало бы знать, что ситуации, подобные этой, раздражали его. Он терпеть не мог, когда его просили принять решение, которое могло кого-нибудь обидеть, в особенности хорошенькую девушку. Но он не показывал своего раздражения. Он расточал улыбки и сочувствие. Откуда мне было знать, что в душе ему глубоко безразличны мои детские проблемы и он мысленно желал в ту минуту, чтобы я находилась как можно дальше от него? Он положил руку мне на плечо и очень мягко объяснил мне, что моя матушка не желает, чтобы я ездила верхом. Неужели я не хочу доставить матушке удовольствие?
— О да, дорогой папа, конечно же, хочу… Но я больше не могу жить без верховой езды!
— Считается, что лошади слишком опасны, и я согласен с тем, что тебе не следует ездить на них.
Он поднял руки, и его лицо озарилось той очаровательной улыбкой, которая делала его столь прекрасным, несмотря на мешки под глазами и бесчисленные морщины.