С того времени, когда я, горько улыбаясь, глядел в окно на разодранный в клочья воздушный змей, прошло больше года. Весенним днем (уже начали распускаться листья, цвела сакура) я в очередной раз заложил в ломбард нарядный пояс и нижнее кимоно Сидзуко, деньги пропил в барах на Гиндзе, две ночи не ночевал дома, на третий день вечером с мыслями, соответствовавшими мрачному настроению, направился домой. Очень тихо прошел в квартиру и остановился перед комнатой Сидзуко. Оттуда доносился ее разговор с дочерью.
— А зачем тогда он пьет?
— Видишь ли, детка, папа пьет не оттого, что любит пить. Он очень, очень добрый человек, и именно поэтому...
— А что, все добрые люди пьют?
— Не совсем так, доченька...
— Ой, как он удивится, наверное, правда, мама?
— Ему это может и не понравиться... Гляди, гляди, он выскочил из коробки.
— Как «Вертлявый Пин-тян», правда, мама?
— Похож.
Сидзуко засмеялась своим низким голосом, и столько неподдельной радости я услышал в нем!
Я чуть приоткрыл дверь и заглянул в щелку: по комнате прыгал зайчонок, мать и дочь гонялись за ним.
«Они сейчас обе счастливые. Но стоит только мне, дураку, зайти — и их радость моментально развеется... До чего же они прекрасны — и мать, и дочь. О Боже, если ты можешь внять молитве такого, как я, — прошу тебя, дай им счастья! Один раз, раз только услышь глас мой! Умоляю тебя...»
Я еле сдержал порыв сесть на корточки и молитвенно сложить ладони. Тихо прикрыл дверь и ушел. Пошел на Гиндзу и более в этом доме не появлялся.
Вот... Потом опять играл роль альфонса — нашел приют в маленьком баре, каких множество в районе Кёбаси.
Общество. Кажется, мне все же удалось наконец в какой-то мере постичь смысл этого понятия. Всего-навсего соперничество индивидуумов, соперничество сиюминутное и конкретное, в котором каждый непременно стремится победить,— вот что это такое. Человек никогда так просто не подчинится другому человеку — раб и тот старается одержать победу, хотя бы ценой низкого раболепия. Вот почему люди, чтобы выжить, не смогли придумать ничего лучше, кроме как перегрызать горло друг другу. На словах ратуют за что-то великое, но цель усилий каждого — «я» и затем снова «я». Проблемы общества — это проблемы каждого «я», океан людей — не общество, это множество «я».
Придя к таким выводам, я несколько освободился от страха перед этим иллюзорным океаном, я больше не волновался, как прежде,— бесконечно и по всякому поводу, научился в какой-то степени хитрить, так сказать, в соответствии с нуждами текущего момента.
Итак, у меня больше нет дома в районе станции Коэндзи, теперь я перешел жить к хозяйке бара в Кёбаси.
— К тебе сбежал.
Этих слов было достаточно, раунд завершился, и с той ночи я оставался спать у «мадам» на втором этаже ее бара. Но общество, казавшееся мне прежде таким страшным, не обрушилось на меня с упреками, и не возникало необходимости в чем- либо перед кем-либо оправдываться. «Мадам» хочет так — и ладно.
Я был вроде и клиентом этого заведения, и его хозяином, мальчиком на побегушках и одновременно чем-то вроде родственника хозяйки. Странным субъектом я должен был казаться со стороны, но — нет, я оставался вне подозрений «общества», даже наоборот, постоянные клиенты бара относились ко мне очень тепло, ласково подзывали и предлагали выпить вместе.
И постепенно настороженность к людям исчезла. Я стал думать, что они вовсе не так страшны. Дело состояло, видимо, в том, что мучивший меня до сих пор страх был сродни, так сказать, «научным суевериям». В весеннем воздухе миллионы микробов коклюша, в банях миллионы бактерий, вызывающих слепоту, миллионы их, вызывающих облысение, в парикмахерских; кишат чесоточными клещами кожаные поручни в электричках, в рыбе, когда едим ее сырой, в непрожаренной говядине или свинине обязательно есть личинки солитера, дитомы, яйца других паразитов; никто не застрахован от того, что в ногу могут попасть осколки стекла, которые, пройдя через все тело, попадут в глазное яблоко и вызовут потерю зрения, и так далее, и тому подобное... И ведь действительно то, что мириады самых разных бактерий, микробов, вирусов кишат вокруг нас, «научно» вполне достоверно.
В то же время ясно, что если их существования просто не замечать, то нам и дела нет до этих микроорганизмов и все сказанное — не более чем «научный мираж», то есть ничто.
А как угнетали меня некоторые превратные представления, как я томился из-за них! Например: в чашке остаются недоеденные три рисинки, и так у миллиарда людей — это значит, что рис выбрасывается мешками! Или еще: если бы каждый человек экономил в день по бумажному платку — сколько бы сохранилось древесины! Эта «научная статистика» так пугала меня, что, оставляя крупинку риса или высмаркиваясь в бумажный платок, я каждый раз чувствовал себя великим преступником, напрасно переводящим горы риса и древесины. Оставим в стороне эту «теорию трех рисинок», эту ложь, закрепленную наукой, статистикой, математикой; взглянем на вещи с точки зрения теории вероятности. Вот примеры совершенно примитивные, даже идиотские: как часто в темной неосвещенной уборной человек может оступиться и упасть в очко? На сколько человек выпадает случай, когда пассажир у края платформы на железнодорожных станциях делает неверный шаг и падает на рельсы? Дурацкие расчеты, но ведь теоретически все это возможно. И все же ни разу не доводилось мне слышать о том, чтобы с кем-то, сидящим над очком, что-то случилось. Так вот, я, который вчера еще всю эту дребедень со страхом воспринимал как «научно-гипотетическую», более того, как реальную,— сегодня я жалею себя, вчерашнего, я сам себе смешон. Так или иначе, мои мысли об этом мире и людях стали приобретать какую-то стройность.
И тем не менее я продолжал опасаться людей, без чашки сакэ не смел приблизиться к клиентам бара. Было страшно, но это-то мне и требовалось. Как дети, бывает, трепеща от страха, крепко прижимают к себе щенка, так и я входил робко в бар, выпивал чашку-другую сакэ, постепенно смелел и начинал разглагольствовать перед посетителями об искусстве.
Художник. Рисую комиксы. Притом художник без имени. Великих радостей не знаю, как, впрочем, и великих печалей. Конечно, душа моя жаждала буйных радостей, пусть добытых даже ценой страшных печалей, но было только то, что было: сиюминутная «лжерадость», пустая болтовня с клиентами бара, сакэ за их счет.
Почти год тянулась такая пошлая жизнь. Мои рисунки печатались не только в детских журналах; под хитрым псевдонимом Дзёси Икита (Выживший Самоубийца)7 в низкопробных журналах, продававшихся на вокзалах, помещались мои непристойные рисунки на скабрезные темы, иногда рядом печатались рубайи.
В вине я вижу алый дух огня
И блеск иголок. Чаша для меня
Хрустальная — живой осколок неба.
«А что же Ночь? А Ночь — ресницы Дня...»
Будь мягче к людям! Хочешь быть мудрей?
Не делай больно мудрости своей.
С обидчицей-судьбой воюй, будь дерзок,
Но сам клянись не обижать людей!
Проходит жизнь — летучий караван.
Привал недолог... Полон ли стакан?
Красавицы, ко мне! Опустит полог
Над сонным счастьем дремлющий туман.
Добро и зло враждуют: мир в огне.
А что же небо? Небо в стороне.
Проклятия и яростные гимны
Не долетают к синей вышине.
«Мир громоздит такие горы зол!
Их вечный гнет над сердцем так тяжел!»
Но если б ты разрыл их! Сколько чудных
Сияющих алмазов ты б нашел!
Мир я сравнил бы с шахматной доской:
Тот день, ту ночь... А пешки? — Мы с тобой.
Подвигают, притиснут — и побили. И
в темный ящик сунут на покой.
Ты обойден наградой? Позабудь.
Дни вереницей мчатся? Позабудь.
Небрежен ветер: вечной Книги Жизни
Мог и не той страницей шевельнуть...
Подвижники изнемогли от дум.
А тайны те же сушат мудрый ум.
Нам, неучам, сок винограда свежий,
А им, великим,— высохший изюм!
Ночь на земле. Ковер земли и сон.
Ночь под землей. Навес земли и сон.
Мелькнули тени, где-то зароились —
И скрылись вновь. Пустыня... тайна... сон.
Один припев у Мудрости моей:
«Жизнь коротка,— так дай же волю ей!
Умно бывает подстригать деревья,
Но обкорнать себя — куда глупей!»
Все радости желанные — срывай!
Пошире кубок Счастью подставляй!
Твоих лишений Небо не оценит.
Так лейтесь, вина, песни, через край!8
В это время в моей жизни появилась молодая девушка, которая все пыталась уговорить меня бросить пить.
Семнадцати-восемнадцатилетняя Ё-тян (так ласково ее звали все вокруг) торговала табаком в киоске напротив бара. Она была не лишена привлекательности, отличалась белизной кожи, лишь кривые зубы портили ее лицо.
Каждый раз, когда я приходил за сигаретами, она говорила:
— Нехорошо это, каждый день прямо с утра вы выпивши.
— Почему нехорошо? Что тут дурного? Дитя человеческое, пей сакэ, выпей все, что есть, и погаси в себе ненависть!.. А вот древние персы говорили, что... Ну ладно, шут с ними... Вот так вот... А еще, знаешь, так говорят: дабы вселить надежду в измученную, истосковавшуюся душу, надо выпить хорошую чарку и захмелеть... Поняла?
— Не-а.
— Ну и черт с тобой. Сейчас поцелую тебя.
— Пожалуйста,— она нисколько не смутилась. Наоборот, в ожидании поцелуя выпятила нижнюю губу.
— Дура... Нетронутая же...
От нее и в самом деле веяло незапятнанностью, целомудрием.
Как-то январским морозным вечером, конечно же, будучи во хмелю, я свалился в какой-то люк рядом с киоском. Позвал на помощь Ё-тян, она пришла, помогла выбраться, забинтовала п