равую руку, которую я изрядно поранил, и как-то очень проникновенно сказала:
— Слишком много пьете...
Я и сам, пока она промывала и бинтовала рану, подумал, что пора с алкоголем кончать; я ведь не переношу ран, крови, по мне лучше умереть, чем стать калекой.
— Не буду,— пообещал я.— С завтрашнего дня ни капли.
— Правда?
— Сказал же: брошу... А тогда пойдешь за меня замуж? спросил я в шутку.
— А то нет,— совершенно серьезно ответила она.
— Ну, тогда все. Теперь уж как не бросить...
И, конечно же, на следующий день я опять чуть ли не с утра был под хмельком.
Вечером вышел прогуляться. У киоска остановился.
— Ё-тян, извини, опять пил...
— Ой, как не стыдно, зачем притворяться пьяным?
В груди что-то сжалось, и хмель моментально прошел.
— Я не притворяюсь. Я в самом деле пил.
— Не надо смеяться надо мной,— она нисколько не сомневалась, что я трезв и шучу.
— Да ты взгляни хорошенько: полдня сегодня пил. Простишь меня, а?
— Ну вы прямо настоящий артист!
— Какой артист, дурочка. Дай я тебя поцелую.
— Поцелуйте.
— Нет, не имею права. Да и о женитьбе не буду думать. Посмотри на меня: лицо красное? Это потому что выпил.
— Нет, это вы на солнце стоите. Нечего надувать меня, ведь сами вчера пообещали не пить. Врете вы все, неправда, что пили. Неправда, неправда, неправда!
В полутьме киоска белеет улыбающееся лицо Е-тян. Бог мой, как можно не преклоняться перед ее чистотой! До сих пор у меня ни разу не было женщины моложе меня. Женюсь. Будь что будет, Самые страшные несчастья вынесу, но хоть раз испытаю величайшую радость. А я-то думал, что слова о красоте, чистоте — сантименты глупых поэтов... Нет, жива красота. Она существует м этом мире! Мы поженимся, весной на велосипедах поедем любоваться водопадом Аоба — водопадом Молодой Листвы. Я решился. В этом раунде я не колебался, отважился сорвать или себя цветок.
И действительно вскоре мы поженились. И хотя радость моя не, была чрезвычайной, последовавшие за ней горести иначе как чудовищно жестокими не назовешь. То, что приключилось шлее, даже вообразить невозможно. Воистину этот мир был для меня непостижим и страшен. Следующий раунд оказался для меня далеко не банальным...
Хорики и я. Мы презирали друг друга, огрызались без конца, мо встречи наши продолжались; если общество такие отношения называет «дружбой», то, следовательно, мы «дружили».
«Мадам» из бара на Кёбаси в данном случае проявила рыцарское благородство (по отношению к женщине словосочетание «рыцарское благородство» звучит довольно непривычно, но я из гобственного опыта знаю, что женщины бывают наделены такого рода благородством куда чаще, чем мужчины, столичные, во всяком случае. Мужчины щитом рыцарского благородства обычно прикрывают трусость и жадность): не без поддержки «мадам» я смог зажить с Ёсико, снять комнату на первом этаже деревянного двухэтажного домика в Цунэдзи, на берегу реки Сумида. Я бросил пить и всецело отдался делу, которое стало моей профессией, — рисовал комиксы. После ужина мы часто ходили в кино, на пути домой заглядывали в кафе, бары, покупали и разводили дома комнатные цветы. Самое же главное — я наслаждался тем, что говорила моя маленькая жена, тем, что и как она делала, во всем я ощущал ее огромное доверие ко мне. Мне казалось, что я стою на пороге новой жизни — постепенно становился человеком «как все», душу согревала сладкая мысль о том, что впереди нормальная жизнь, что не придется подыхать скотской смертью.
Но тут однажды снова появился Хорики.
— Здорово, потаскун. Да ты никак брезгуешь со мной разговаривать? А я к тебе с приветом. От дамы с Коэндзи, — он внезапно понизил голос и вопросительно посмотрел на Ёсико, готовившую чай: мол, можно ли говорить при ней?
— Ничего, говори, говори, — спокойно сказал я ему.
Ёсико была, если можно так выразиться, гениально доверчива. Про «мадам» с Кёбаси я ей, конечно, говорил, рассказал даже о том, что произошло в Камакуре, и она ничуть не ревновала меня к Цунэко. И не в том дело, что я мастер затуманивать мозги; даже в тех случаях, когда я откровенничал перед ней, она все принимала лишь за шутку.
— Ну что, по-прежнему задираешь нос? А дама, между прочим, просила передать, что мог бы и навещать ее изредка, ничего предосудительного в этом нет.
Я ведь уже стал забывать прошлое, так нет — прилетело чудовище, крыльями захлопало, острым клювом разбередило рану. И во всей жуткой правде предстали перед моими глазами позор и преступления прошлого, меня словно ледяной водой окатило; снова стало так жутко, что я чуть не застонал, так тошно, что я не мог себе места найти.
— Давай выпьем, — сказал я.
— Давай, — ответил Хорики.
Я и Хорики. Да ведь мы одного поля ягоды. Мне и раньше казалось, что мы похожи как две капли воды. Я имею в виду, конечно, те времена, когда я болтался с ним по забегаловкам, пил дешевое сакэ. В самом деле, находясь рядом, мы очень походили на двух собак одной породы и, как собаки, слонялись по заснеженным улицам.
Наши встречи возобновились, и опять мы вдвоем ходили и памятный маленький бар на Кёбаси, а потом, две пьяные собаки, мы стали захаживать и даже оставаться на ночь в квартире Сидзуко, вместе уходили оттуда...
Никогда не забуду одну душную летнюю ночь.
Еще смеркалось, когда появился Хорики в потрепанном лет нем кимоно и стал рассказывать, что сегодня попал в какую-то особую ситуацию, был вынужден снести в ломбард свой костюм, и, если об этом узнает мать, будет плохо, поэтому он хочет поскорее выкупить его... Короче, он просил денег. Как назло, у нас их тоже не было, я велел Ёсико заложить ее одежду (это было нам не впервой). Часть денег дали Хорики, а на оставшиеся медяки послали Ёсико за сивухой. Потом вдвоем с Хорики поднялись на крышу и устроили там посиделки на свежем, если так можно его назвать, воздухе: время от времени его еле заметное движение доносило зловоние со стороны реки Сумида.
В то время мы увлекались игрой в «трагикомические слова». Это мое изобретение, и суть его в том, что, подобно делению существительных на имена мужского, женского и среднего рода, возможно их деление на комические и трагические. Так, пароход и поезд — трагические, трамвай и автобус — комические имена существительные. Как это понимать? Кто этого не чувствует, тот не способен рассуждать об искусстве, а ежели драматург в комедию вставит хоть одно трагическое слово, а в трагедию, наоборот, комическое — он не стоит того, чтобы называться писателем.
— Ну что, начнем? «Табак», — говорю.
— «Трагедия» (то есть, трагическое слово), — моментально отвечает Хорики.
— «Лекарство»?
— Порошки или таблетки?
— Инъекция.
— «Трагедия».
— Ты думаешь? Бывают инъекции гормонов.
— Нет-нет, без сомнения, «трагедия». Ты подумай: во-первых, предполагается наличие иглы... Да ну, что говорить, это прекрасное трагическое существительное.
— Ладно, будь по-твоему. И все равно, лекарства и врачи — это, как ни странно, «комедия» (то есть комические слова). Так. Пойдем дальше. «Смерть»?
— «Комедия». Пастор, буддийский монах — все одно, все комедия. Что, не так?
— Браво! Тогда, значит, «жизнь» — «трагедия»?
— Нет, тоже «комедия».
— Ну, так не пойдет. Тогда все будет «комедией»...
— Ну, ладно... А вот такое слово: «карикатурист». Это уж не «комедия», а?
— «Трагедия»! Великая трагедия!
— Ну, великая — это про тебя.
Как ни печально, такими дешевыми остротами обычно заканчивалась наша игра. Но я гордился своим изобретением, самодовольно полагая, что ни в одном престижном салоне никогда не знали столь изящного развлечения.
Я придумал в то время еще одну игру, похожую, — «в антонимы». Антоним слова «черный» — «белый», но антоним «белого» — «красный», а для «красного» — «черный».
— Антоним к слову «цветок», — предлагал я Хорики.
Он, кривя губы, думал вслух:
— М-мм... Есть такой ресторан: «Цветок и луна»... «Луна», может быть?
— Нет, не пойдет, это синоним. «Звезда» и «фиалка» — тоже синонимы. Что, не согласен? Явно синонимы, никак не антонимы.
— А, нашел! «Пчела»!
— «Пчела»?
— А к слову «пион», например, — «муравей».
— Э, ты уже мыслишь сюжетами. Нечестно.
— Придумал, придумал! «Облака» — вот антоним к «цветку».
— «Облака» — антоним к «луне», а не к «цветку».
— А, ну да, точно. «Цветок сдувается ветром»9. Значит, «ветер» — антоним к «цветку».
— Неинтересно. Это из старинных осакских сказок. Отсюда, кстати, ясно, где ты родился.
— Нет, моя родина — Бива.
— Ну, тем более... Антоним к слову «цветок» — это... Ну, в общем, надо найти то, что дальше всего отстоит от цветка.
— Ну вот, поэтому я и... Стой-ка, погоди...
— А! «Женщина»!
— Ладно. А синоним к «женщине»?
— «Потроха».
— Ну-у, ты, брат, не поэт... Ладно. Антоним к «потрохам»?
— «Коровье молоко».
— Это уже любопытно. Так, давай еще в том же духе. «Позор». Антоним к словам «позор», «стыд»?
— «Бесстыдство». «Модный художник-карикатурист, автор комиксов Дзёси Икита».
— A Macao Хорики — что?
Стоп. Дальше уже не до шуток. Подступил хмель — тот, особый, от дешевого низкосортного сакэ, когда кажется, что голова набита осколками стекла, и на душе противно.
— Болтай, да знай меру. Меня хоть не арестовывали, уж этого позора я, в отличие от тебя, не знаю.
Я обомлел. Значит, в душе Хорики не считал меня за человека, значит, он видит во мне только жалкого самоубийцу, которому не удалось умереть, видит во мне кретина, не знающего, что такое стыд, я в его глазах — живой труп?! И нужен я ему исключительно для его собственных удовольствий? На этом, значит, зиждется наша «дружба»? Само собой разумеется, мысли далеко не радостные... Но ведь в том, каким он видит меня, есть свой резон: всю жизнь я жил, как ребенок, недостойный того, чтобы вырасти в человека, так что презрение Хорики справедливо... Помолчав немного, я невинным тоном спросил: