Ленке, сестренышу
Письмо из Москвы в Запорожье, 1968 год
...Ленка, Елена, Лена —
Снег отсырелый, прелый
Утром стреножит город,
Словно большого коня.
Время – стеклянный будильник,
День – календарный листик.
Бросаю в ящик для писем
Письма сухие я.
Но вслушайся: в твою комнату
Ветер, как гость непрошеный,
Рвется в дверную щель
И шепчет: «Не верь ей, не верь!»
...Как там тебе живется,
Мой повзрослевший Сестреныш?
Вздыхается как, поется,
Играется как тебе?
Ленка, Елена, Лена —
Слышишь? Идут олени,
Гордые, сильные звери,
Теплые, словно сны.
И ничего не нужно,
Пусть будет дождь и лужи,
Письма – обрывки маршрутов
Дойдут к тебе сквозь туман.
Если ж я вдруг погибну,
Что не спасти, не крикнуть,
И не встречать у причала,
И не увидеть лица —
На стол к тебе лягу книгой,
Веселой, растрепанной книгой,
Где в каждой сточке – начало.
И нет, и не будет конца.
До «первой крови»
Приведу еще свой маленький рассказик о младшей сестре, который я написала в пятнадцать лет и который годится для понимания Ленкиной натуры.
Последний день осени
...Дремлет взрытая дорога,
Ей сегодня примечталось,
Что совсем, совсем немного
Ждать зимы седой осталось.
Пришла из школы домой и сказала сестре:
– А знаешь, Ленка, сегодня кончается осень.
Она пренебрежительно пожала плечами и заявила, что еще вчера об этом знала, и даже раньше меня.
– Ну как это – вчера? – возмутилась я. – Может, я еще месяц назад думала о том, что кончится эта осень, и даже стихи об этом написала.
Но Лена любит доказывать свое и тут же парировала, что знает об этом всю свою жизнь. А дальше – дальше она больше не спорила, потому что вспомнила, что я-то живу дольше ее на целых три с половиной года и мне давным-давно известно, что придет конец и осени, и идущей за ней зиме, и следующей весне...
Я уверена, что страдания самих душевнобольных из-за своей болезни не больше, чем у их родных, близких. Так вот именно моя младшая сестра более двадцати лет назад вынуждена была взять на себя всю полноту ответственности за меня, за мою болезнь. Мама тогда еще дорабатывала в Запорожье до пенсии, а из родных у меня никого в Москве, кроме Ленки и ее семьи, не было. (Мои мужья – не в счет. Лучше бы, может, у меня их вообще не было.)
Это она примчалась на квартиру к профессору, собрав всех, включая мою завотделом Татьяну Сергеевну Яковлеву и дежурного по городу психиатра, и они все вместе, конечно же, приняли правильное решение: госпитализация. Хотя Яковлева все равно упрямо твердила, сжав губы на свой особый манер: «Оля не может сойти с ума».
Но вы только представьте, что сама Ленка при этом чувствовала! Позже она мне расскажет: всю жизнь у нее было убеждение, что есть старшая сестра, и круг ее друзей – ее защита, а сама она – в глубоком тылу. И вот в одночасье этот мир рухнул. Теперь она одна осталась на «передовой». И нет никого старше впереди, кто бы прикрывал ее...
К тому же вскоре жить мы стали на противоположных концах Москвы, я на севере, сестра на юге, так что длительное наблюдение за мной было невозможно, а ведь именно ей оказалась отведена роль решающего голоса: госпитализация или пока нет, проскочим? Тем более что до НЦПЗ РАМН госпитализировали меня на общих основаниях в Ганнушкина...
Как же я там ждала ее! Минуты ее задержки становились для меня трагедией.
Что и говорить, мы словно поменялись ролями: она стала старшей, я – младшей (надеюсь, только в вопросах моей болезни).
Мне повезло, что у меня оказалась такая задиристая, боевая сеструха, она никогда не раскисала... А когда самый первый раз везла меня в Ганнушкина в мареве моей платонической любви к Щетинину, она буквально дала мне продышаться сквозь вату и войлок растерянной заботы обо мне всех остальных: она вдруг заявила, что если за такие состояния людей держат здесь под замком, то и ее место – здесь! Пусть это была лишь вспышка озарения... И был солнечный апрель... А теперь она говорит, что из всей семьи я как бы на себя взяла роль душевнобольной, тем самым отчасти спасая, предохраняя остальных близких. Ведь все под Богом ходим.
А еще Ленке приходилось налаживать мои отношения (позже и с маминым участием) с племянниками – Ваней и Федей. И в депрессии, и в маниакале. Без сильного и храброго характера все это ей вряд ли бы удалось.
Ее задиристость – родом из детства, где мы, случалось, даже лупили друг друга. У каждой из нас теперь своя версия тех потасовок.
Поясняя суть драчек своим сыновьям, Лена твердо повторяет: драться нужно – до первой крови. Тогда драку сразу же прекращать. Говорит, что это наше с ней детское правило – чего я сама не помню.
В общем, повезло мне с сестренышем. В благодарность дарю ей по-новой те давние стихи:
«Ленка, Елена, Лена...»
А еще – впервые публикую наши с ней домашние сказки, записанные для ее сына Феденьки, когда он был маленьким (нынче Федюха – студент физфака МГУ).
Самыми страшными оказались для меня за всю историю болезни эти девять месяцев маниакальной депрессии, которые по воле мамы я провела дома с зимы по осень 2006 года.
Со времени переезда в Москву маме стал принадлежать решающий голос: в больницу или так, дома «перетопчемся» (словечко нашей заведующей отделением НЦПЗ Донары Антоновны).
Надо сказать, что это по совету ставшей нам подругой, ныне покойной, Тамары Георгиевны Никулиной – завотделением в Ганнушкина – мы с мамой в свое время пробились в НЦПЗ РАМН. Вполне легально, через главного психиатра Москвы, не используя влияния и связей «Комсомолки», где я тогда работала на излете застоя.
Когда мы впервые появились там, мама испугалась: нас сюда не пустят, выгонят! Слишком шикарно... Не выгнали. Более того, с годами стали доверять (мне и маме) негоспитализацию даже в остром психозе, чтоб «перетоптаться» дома.
... Но вот ей уже восемьдесят лет, и нет той остроты и тонкости понимания меня и болезни. Она, моя Раиса Ивановна, конечно же, устала. И все же, от моей госпитализации, несмотря на просьбу Ленки и мою, мама отказывалась. На мою беду вдруг выдумала, что у меня нет никакого психического заболевания, а все это сахарный диабет (которого у меня отродясь не бывало, но от которого умерла бабушка Васенька, мамина мама).
Больше двух лет не прикасалась к этим записям, сочтя выход первой книги глубочайшей жизненной ошибкой. Вернее, вначале-то были и эйфория, и всяческая радость... Презентация в «Новой газете», своеобразное ее «продолжение» в ЦНПЗ РАМН во время нетяжелой депрессии и крутого маниакала – «отягощенного капремонтом» (см. соответствующую главку во второй части).
И вот – мир опять умер ровно в мой день рождения 19 февраля 2006 года – умирал, как всегда, постепенно, но в этот раз на небывалый, невозможный срок – целых девять месяцев...
Еще немного о сестре.
Она в последнее время занялась художественным переводом с украинского. И вот одна из ее украинских подруг-писательниц попросила ответить на вопросы о Лесе Украинке, о ее сказке-феерии «Лесная песня» с лесной феей Мавкой.
Вот что у меня получилось.
«...Имя это – Мавка – легкое, пружинистое, задиристое – по сравнению с именами русских фей и волшебниц.
Для меня Леся Украинка – как Марина Цветаева в России следующего, XX века. (Ахматова – Марко Вовчок?)
Сродни Лесе, как я это чувствую, из наших современниц – Верочка Матвеева (хотя масштаб все же несопоставим), вот для примера из ее песенки:
Не ищи меня, любимый мой,
Я ушла гулять по городу —
Просто вышла и бесшумно
За собой закрыла дверь.
И отсюда мне не выбраться,
Это что-то непонятное...
Заманил меня в ловушку
Этот город-крысолов.
Жарким лепетом безумного
Нашептал слова незряшные
И повел меня и бросил
В лапы вымыслов и снов...
Спрашиваете, как выживает Лесная Песня – в Городе-Крысолове? Как везде – молча.
Стихи – как бинты на раны.
Любимейшие мои образы в сказке Леси Украинки – перечисление одушевленных стихий. А "той, що в скалi сидить" – и вправду самый страшный. "По жизни".
А еще – Огонь. Образ огня. Ласковый, а не бесшабашно-неистовый – прожорливый.
О, не журися за тiло —
Легким вогнем загорiлось воно.
Швидким, палючим, мов гостре вино...
Огонь – как прохлада, легкость. Единственный (по-моему) во всей мировой литературе такой образ огня. Милосердный, щадящий. И – «Грай же, коханий. Благаю!»»
Ну вот, а вслед за этой светлой лирикой – бр-р! – перехожу к тягостному психозу. Потерпите уж немного, милые читатели.
Муляж. Имитация
27 марта 2009 г.
Из неоконченного письма Андрею Мурыгину той поры:
«Андрей! Никогда в жизни мне еще не было так жутко, как сейчас, за все годы болезни. Пока сидела дома с февраля – моя квартира стала мертвой. Мама – единственное существо, в котором теплится жизнь, а не ее имитация. Просыпаться утром – в мертвое пространство...»
Подробности психоза описывать не хочу – слишком тягостно. Вот лишь общие параметры.
Скособочилась Вселенная. Все квадраты = кубы стали параллелепипедами. Вместо прямых углов – косые или тупые. Зловещая темнота по углам. Люди и даже дети – гадкие, будто вылепленные из грязного пластилина.
Пишу не без оснований, что, похоже, в рекордно ранние сроки пережила все прелести обычного старческого маразма.
Чувствовала себя замурованной в склепе, куда доходили лишь механические звуки: электродрель от соседей, повторяющиеся удары, рокот бомбардировщиков по ночам (я была уверена, что идет война, но от меня родные это скрывают).